Фильм «Лурд», показанный на днях на Московском Международном Кинофестивале, поразил своей глубиной и…своей тяжестью. Надо было видеть лица людей в зале по окончании сеанса. Многие оставались сидеть на местах, отрешенно, задумчиво глядя куда-то перед собой… Фильм-сомнение. Фильм-вопрос. Фильм о потере веры, которую переживает Европа. И фильм этот, увы, не призван эту веру укрепить. Но он заставляют задуматься над тем, во что люди за 2000 лет превратили учение Христа.
Тема, поднятая в фильме – вера и сомнение. Катастрофа потери веры и симуляции духовной жизни. Тема поднята, по моим ощущениям, агностиком или, по крайней мере, человеком сомневающимся. Все свои вопросы и сомнения режиссер со страшной силой обрушивает на зрителя. Я не завидую католикам, посмотревшим фильм: это вызов их мировоззрению, их мироощущению. Но вызов не наглый, напыщенный – это то самое сомнение, которое исподволь сидит во многих в наш «век прогресса».
Действие фильма происходит в городе Лурд – одном из самых популярных мест паломничества католиков в Европе. Говорят, здесь происходят исцеления. Хотя режиссер не дает зрителю полной уверенности ни в одном из таких случаев: если верить фильму, это действительно более похоже на слухи. Тем не менее, сюда съезжаются больные, парализованные, страдающие душевными недугами люди, надеющиеся, что на этот раз «рулетка» исцелений остановится на нужном номере – на их номере. Герои фильма, старые и молодые европейцы, почти педантично, аккуратно совершают свое паломничество: терпеливо сидят на мессе, отстояв очередь, проводят рукой по камням грота, ждут обливания водой из источника — все по программе, все по инструкции. Вежливо, спокойно, правильно. «Вы что хотите – исповедь или омовение?».
Не назовешь горячо верующей главную героиню (что замечают и ее попутчики) – это полностью парализованная девушка, больная рассеянным склерозом. Тихая, кроткая, всем улыбающаяся. Она ездит по святым местам, вероятно, не первый год, и, по-видимому, ничего особенно не ожидая, но в то же время не теряя надежды. Она тоже все делает правильно. И надеется. В конце концов, однажды утром она просыпается и…поднимается с постели, идет в ванную комнату, чтобы взять в руки расческу и неверными, непривычными движениями причесать волосы… Впервые за много лет. Чудо — свершилось!
Исцеление – вокруг его ожидания, или вялой надежды на него, его подтверждения и сомнений в его долговременности построен весь фильм. Построен действительно мастерски – ни одной минуты не отвлекаешься от истории, которую тебе рассказывает режиссер. Но постепенно чудесная история скатывается к разочарованию…
Разочарование начинается со священника. Это улыбчивый гражданин средних лет. Мы постоянно видим его в компании со старым, истрепанным жизнью человеком — пересмешником и циником. То они играют в карты, то этот гражданин рассказывает анекдот про Деву Марию, про Христа. Священник политкорректно улыбается. Может, ему не смешно, но он «держит марку», поддерживает светскую беседу. Ему время от времени задают сложные вопросы. «Если Бог добр и всемогущ, почему Он всех не исцелит?» Падре – хороший оратор. Помолчав немного, всегда отвечает – спокойно, с пастырской кротостью и доброжелательностью, но всегда витиевато и «округло», красивыми, но общими словами, далекими от жизни. Вроде как выкрутился — ответ каждый раз бывает дан, но ты не убежден! Зато падре не ударил в грязь лицом. И все остаются довольны друг другом и…при своих убеждениях.
Стоит ли удивляться?
Когда паломничество скорее напоминает туристическую поездку на минеральные воды или целебные грязи, чем на прикосновение к святыне. Стремление к комфорту и внешней обустроенности достигают, кажется, своего апогея. Я не хочу сказать, что услужливые волонтеры в аккуратной, красочной форме – это плохо. Что не должно быть регуляторов высоты спинки кровати. Что персонал обязан быть грубым и неприветливым, в столовой должны кормить двухнедельным супом с сухарями, а мест на богослужении лучше чтоб не хватало на всех. Тут другое. Тут не требуется усилий – паломники лишены этого, лишены возможности малейшего подвига. Люди приезжают, как на курорт: лечебные грязи не помогли, может, поможет Пресвятая Дева? Их обслуживают по первому разряду. Они здесь короли, и все функционирует для них и за них.
Единственный, кто предпринимает усилия, — пожилая женщина, которую помещают в один номер с главной героиней. Это абсолютно неразгаданный персонаж – самый неоднозначный из всех. Кто она? Что здесь делает? И зачем поступает так, а не иначе? Все твое сочувствие на стороне этой бабушки, когда она стоит на коленях перед статуей Девы Марии, рядом с сувенирной лавкой, а мимо проходят люди, перешептываясь, с любопытством и, может быть, недоумением или даже легкой насмешкой оглядывая эту картину: человек молится в «неподобающем» месте и ему нет никакого дела, что о нем подумают. Она все делает не вполне правильно, употребляет усилия: вместо волонтеров берет на себя заботу о парализованной соседке по комнате; ночью вывозит ее на службу; вопреки правилам подвозит девушку в первые ряды на мессе, чтобы та получила благословение. Она – хорошо это или нет — выходит за рамки инструкций. И верит – сильнее всех. Но, наверное, недаром, ее упорную, тихую молитву режиссер показывает…на фоне витрин сувенирной лавки, где продаются статуэтки, изображающие святых, и прочие «благочестивые атрибуты»… Кажется, это действительно исключение из правил.
А тем временем этот правильный, удобный мир инструкций и готовых форм Лурда, его гармоничность разрушается на глазах. Правильная, услужливая девочка-волонтер забывает о своих обязанностях, чуть на горизонте появляется красавец-коллега. Все правильно делает Сесиль, глава команды волонтеров – всю себя отдает больным, все организует эта милосердная, внимательная, правильная от кончиков пальцев до макушки тоненькая француженка. Но в конце фильма ее увозит реанимация – скрывавшаяся болезнь выходит наружу… Все правильно делает даже искренне молящаяся мать бесноватой — и ее дочь исцеляется, смотрит осмысленным взглядом, улыбается, вместо того чтоб, как обычно, потупясь, неподвижно сидеть, пуская слюну. Но ближе к финалу мы видим эту девочку вновь с бессмысленным взглядом и нечеловеческими ужимками и взгляд ее матери, чуть ли не самый сильный момент во всей картине: взгляд бессилия, отчаяния, рождающегося озлобления и злорадства, граничащего с хулой… «Каждый год ездит. Перестараться – тоже плохо», — констатируют ее попутчицы. Все идет под откос, иллюзии тают…
Вот и главная героиня, торжествующая победу чуда над своей болезнью, та, которая говорит: «Надеюсь, что я это заслужила», во время медленного танца с тем самым красавцем-волонтером на прощальном вечере вдруг оседает на пол – ноги перестают слушаться. «Я только споткнулась», — этому уже никто не верит, даже сердобольная соседка по комнате. И хотя режиссер говорит только косвенно, намеками, всем ясно, что болезнь вернется. Коляска, которую подвозит к героине бабушка, красноречиво об этом свидетельствует.
Чудес не бывает, все – игра, профанация, театр, самовнушение, совпадение. Что угодно, только не чудо! Режиссер не делает такого вывода, он ставит знак вопроса в конце – финал открытый. Может, такой вывод он еще боится делать. Но это – вариант, который напрашивается.
Кажется, Европа почти потеряла веру. И пытается ее вновь обрести, цепляется за малейший шанс – такое впечатление от этого фильма.
Католицизм – тут и какая-то знакомая нам нотка: гораздо больше тянешься к читаемой хором, хоть и с картинно сложенными ладонь к ладони руками, вечерней молитве или даже к несколько театрализованному пению, чем к потребительскому отношению к святыне иных персонажей. Но как же все-таки все это бедно: исповедь, когда исповедующийся и священник просто сидят в одной комнате и разговаривают, как в кабинете психотерапевта; театральность, пафос, проскальзывающие повсюду – и в мессе, и в вечерней молитве вслух. Все очень красиво, благолепно…и как-то очень искусственно.
Мы счастливы, что верим иначе. А иначе ли?
…На следующее утро после фильма я стояла на Литургии, и мне было страшно. Страшно, что я тоже выполняю такую вот «благочестивую» программу. Каждый раз, когда моя рука поднимается, чтобы совершить крестное знамение, делаю ли я это «на автомате» или осознанно накладываю на себя знак победы над смертью? Когда я повторяю вместе со всеми «Отче наш», мои губы только произносят заученный набор слов или я молюсь Господу и Творцу всего сущего? Когда я кладу поклон перед тем, как войти в храм, исполняю ли я «благочестивую традицию» или благоговею перед местом, где обитает Бог? Тут есть над чем задуматься…
Читайте также:
