О нашей жизни с отцом Глебом. Ч.1: До свадьбы

Воспоминания Л.В. Каледа подготовлены к печати В.Г. Каледой и М.А. Журин­ской. Впервые опубликованы в журнале «Альфа и Омега» № 31–32 и в книге  «Священник Глеб Каледа — ученый и пастырь», М., Издательство Зачатьевского монастыря, 2007. В 2005 году Лидия Владимировна внесла ряд уточнений и дополнений в текст воспоминаний (разделение на подглавы приводится в версии портала «Правмир»).

Господи, благослови!

Мне хочется начать свои воспоминания о нашей жизни с отцом Глебом его словами, запись которых я недавно нашла в письменном столе: «Амбарцумовы, мои родственники по жене, дороги и близки мне не только из-за наших родственных, с некоторых пор, отношений. Любовь и уважение к ним уходят в годы раннего детства. В 30-м году родители, взяв меня и Кирилла, поехали к проживающей в Загорске — бывшем Сергиевом Посаде — семье о. Владимира Амбарцумова…»

Так мы познакомились с Каледами. Я помню, как начался тот день: поехали в Троице-Сергиеву Лавру, осмотрели музей и обратно ехали на извозчике. Я не помню, был ли Александр Васильевич с нами, но Александра Романовна была. Мама, Кирилл Каледа и я поехали на извозчике, а Женя[1] и Глеб пошли пешком. Они бежали неподалеку, перегоняя лошадь. И где-то уже близко к дому попалась большая канава. Женя, большой уже мальчик, перепрыгнул ее, а Глеб не сумел.

Вечером кто-то из нас (мне кажется, что я, или хочется, чтобы так было) сказал: «Как хорошо бы нам всегда жить с Каледами». Так началось наше знакомство.

Когда мой папа, отец Владимир[2], прославленный ныне в лике священномучеников, познакомился с семьей Калед, я не знаю. Глеб к моменту нашего с ним знакомства был уже его духовным сыном. Он бывал у папы в Князь-Владимирском храме (на Горке, в Старосадском переулке). Женя к этому времени тоже бывал в этой семье и был очень близок с Глебом. И когда Женя в †1969 г. умер, то Глеб очень переживал. Он говорил, что потерял не только родного человека, но и самого близкого друга.

Еще в Сергиевом Посаде, в ноябре 1933 года, как-то вечером приехал Женя и выпалил: «Умерла Александра Романовна Каледа». Потом мама ему говорила, что не надо никогда на ночь говорить таких вещей. Значит, у Глеба и Кирилла умерла мама.

Зимой 1933/34 года мы переехали в Кучино. Там у нас часто жил Кирилл, младший брат Глеба, потому что после смерти мамы его взяли из школы. Туда нередко приезжал тосковавший по жене Александр Васильевич с Глебом, с которым мы ходили гулять в лес, много разговаривали.

В то время мне хотелось иметь дома какую-то живность, я попросила у него совета. Он посоветовал мне завести рыбок. С тех пор почти всегда у меня был аквариум.

В 1935 году мы переехали в Никольское. Своей квартиры у нас не было, поэтому мы снимали жилье в разных местах. Туда, в Никольское, к нам часто приезжали Глеб и Кирилл, который очень любил кататься на велосипеде, причем после своих гонок возвращался всегда просто мокрым. Мама не раз ему грозила, что больше давать велосипеда не будет.

После ареста отца

Арест священномученика Владимира Амбарцумова на глазах детей. Клеймо иконы

Осенью 1938 года, через год после ареста папы, мы с мамой переехали на Восьмую Просеку на той же станции Никольское, где нас приютили папины духовные дети — Андрей Дмитриевич Галядкин и Евгения Дмитриевна Бирюкова. Они нам бесплатно выделили небольшую комнату. Я училась в 9-м классе в Салтыковке, а мама работала в «комнате матери и ребенка» на Курском вокзале, в том помещении, где когда-то служил ее отец— Алексей Федорович. Глеб по-прежнему бывал в нашем доме, но я дружила не только с Глебом. Нас было четверо: Наташа Квитко (в замужестве Гоманькова, ††1984), Сережа Шик, Глеб и я. Мы вместе занимались у Александры Васильевны Филиновой (††1969), читали и разбирали Евангелие; мы ездили к ней на квартиру или она приезжала к нам.

После ареста папы я часто ходила в приемную НКВД на Кузнецком мосту, дом 3 узнавать, где он и что с ним. Приходилось стоять в очереди, записываться и через несколько дней идти в кабинет, где сидел человек, который, не поднимая глаз, смотрел в ящик письменного стола и неизменно говорил одну и ту же фразу: «Ваш отец осужден на 10 лет в особые лагеря, без права переписки». Этим все кончалось. Где-то неподалеку от приемной меня всегда ждал Глеб. Для меня эти посещения были очень тяжелыми.

Так проходило время. С Глебом мы продолжали встречаться, но, как мне казалось, для него я была всегда только сестрой и самым близким человеком. Это можно видеть по надписям на его фотографиях, которые он мне дарил: Сестре, твой брат.

Началась война. Родители Глеба уехали в Томск, а его как призывника не отпустили. Он остался в Москве один, по-прежнему часто приезжал к нам в Никольское. Когда мама ночью дежурила, то он ночевал у нас. На ночь нам приходилось уходить в «щель» — так назывался ровик во дворе, в котором мы вместе с соседями прятались от бомбежек, а они бывали каждую ночь в определенное время. Однажды, когда мы с хозяевами стояли в сенях, где-то рядом упала бомба. Было ощущение, что дом немножко поднялся, и мне казалось, что сейчас он опустится вместе с нами, но все обошлось благополучно, и мы остались живы.

Глеб дежурил в противопожарной охране своего дома и часто во время бомбежек вместе с другими на крыше ловил и гасил зажигательные бомбы.

Война

В августе 1941 года Глеб был призван в армию. Прощаясь с ним, я проводила его до площади Курского вокзала. С нами был еще Николай Федорович Шмарин, который какое-то время жил у них в квартире. Да, здесь мы с Глебом поцеловались. Я как-то немножко смущалась, думала, как я буду с ним целоваться при Николае Федоровиче. Но все это получилось как-то естественно, тихо, и мы расстались. Глеб уехал. На следующий день он был отправлен на Урал, где проходил подготовку на курсах связистов.

Читайте также: Протоиерей Глеб Каледа Записки рядового

Всю войну между нами шла постоянная переписка, причем она была настолько регулярной, что мы нумеровали письма, чтобы знать, какое письмо пришло и какое пропало. В моей старой записной книжке можно найти номера писем, которые я отправляла Глебу в те годы, и даты их отправления.

16 октября 1941 мы с мамой из Никольского приехали в Москву. Немцы были на подступах к столице. Тогда большинство бежало из Москвы. Это был день, когда можно было, как говорится, голыми руками взять Москву. Но, слава Богу, святители Московские, празднование которых было 18октября, спасли город, и уже на следующий  день ситуация изменилась.

Мы приехали в Москву на Чистые пруды, к маминой сестре и ее мужу — тете Тане с дядей Колей, так как решили, что если немцы войдут в Москву, то лучше уж быть вместе с родными. Так мы остались у них жить. Вскоре маму там прописали. В то время я работала лаборанткой в больнице на Басманной. Моя подруга Наташа Квитко и ее мама пригласили меня к себе на Пресню, где меня и прописали. Мама часто к нам приезжала, а потом и совсем переехала на Пресню; ее оформили как домработницу и прописали. Мы пробыли у Квитко до 1944 года, когда должен был вернуться из эвакуации Алексей Алексеевич, Наташин дядя, в комнате которого мы поселились. Нам вновь стало негде жить. Тогда Сергей Алексеевич Никитин (будущий владыка Стефан, ††1963) посоветовал нам переехать на Зубовский бульвар к вдове писателя Чулкова, Надежде Григорьевне, нуждавшийся в уходе. Мама за ней ухаживала, и мы стали вести общее хозяйство. Мы жили в проходной комнате, а Надежда Григорьевна в дальней.

Во время войны Глеб несколько раз приезжал в Москву. Он служил в ракетных частях, на вооружении которых были прославленные «катюши». Их отправляли в Москву на ремонт. Для сопровождения обыкновенно командировали москвичей. Первый раз Глеб приехал 20 января 1942 года и жил до 25 марта в районе Госпитальной площади, куда мы с Наташей и поехали. Они жили в школе. Мы очень стеснялись, кругом было много солдат. Мы осторожненько вошли в дверь и попросили позвать Глеба Каледу. Солдаты нам приветливо улыбнулись и побежали искать Глеба. Он пришел, и мы пошли гулять. Оттуда, с Госпитальной, он уехал на Волховский фронт.

С апреля до июня 1943 года Глеб жил в палатках где-то около станции Лось. Я ездила туда вместе с мамой и Наташей Квитко. Мы часто его навещали, привозили какие-то продукты, но самое главное, общались. Оттуда он уехал на Центральный фронт.

С апреля по май 1944 года Глеб жил на Воробьевых горах. Поезд его стоял на запасных путях около Новодевичьего монастыря, возле моего института (я училась в педагогическом на биологическом факультете), и поэтому каждый раз после экзамена или консультации я прибегала к нему. Пятнадцатого июня, на Троицу, я пришла как всегда, но Глеба уже не было. Он позвонил, что находится где-то за Курским вокзалом и отправляется на фронт. Мы с мамой и тетей Шурой бросились туда, и в последний момент (было много поездов, все составы полны солдат) с большим трудом нашли его. Он вспрыгнул на площадку, когда состав уже тронулся. Так он в последний раз уехал на фронт.

Во время войны Глеб учился. Он всегда носил с собой учебники, заочно окончил курсы немецкого языка. Затем он поступил на заочное отделение Института цветных металлов. Мы все время посылали ему на фронт учебники. Сначала его начальство протестовало, что он занимается, носит учебники (у него и так была тяжелая поклажа — радиостанция), но потом с этим смирились. И к концу войны бывало даже так, что кто-то из начальства приходил и говорил: «Глеб, тебе надо заниматься. Пойдем дежурить по части». И полночи дежурил и занимался Глеб, а полночи его заменял у радиостанции дежурный офицер.

Пусть будет весна — весной!

Вскоре после Дня Победы я получила от Глеба из Германии открытку. На ней весна, улица, цветущие фруктовые деревья. Было написано: «Лидочка, с миром! Окончание войны совпало с Красной Горкой, словно Он восстал, чтобы сказать: “Мир вам!”. Это совпадение как-то очень… Ты понимаешь меня, ибо вероятно переживаешь то же. Радуйтесь празднику Неба и празднику Родины. Пусть будет весна — весной. Целую, твой брат Глеб. 9мая 1945 года».

Война кончилась. Ее окончание совпало у нас с Пасхой. Пасха была 6мая, и 8-го вечером мы собирались у Квитко на Пресне. Я жила на Смоленском бульваре, а Шики — Маша и Дима — на Зубовском, и мы пообещали друг другу, что как только объявят окончание войны, то сразу опять соберемся и пойдем куда-нибудь гулять. Но, к сожалению, у нас дома не было радио. Соседка только утром сказала нам, что объявили окончание войны.

Наступил долгожданный День Победы. На улице было много народу. Все ликовали. Говорили, что будет салют в 101 залп и надо закрывать окна, потому что стекла могут вылететь. Почему 101? Да потому что Петровский салют. Петр когда-то велел стрелять 100 раз, но ошиблись и выстрелили 101. Я пошла к Маше, и мы отправились гулять по городу. Салют должен был начаться часов в девять. Но когда мы вечером уже шли по Арбату, вдруг раздался салют. Мы так испугались, что пропустили салют Победы… Но оказалось, что был салют в честь какого-то взятого накануне города.

На Красной площади было очень много народу. Там мы даже увидали очередь из генералов, которые стояли около Спасских ворот, чтобы попасть в Кремль на прием; крупные военачальники проезжали на машинах, а остальные стояли в очереди. Потом начался этот грандиозный салют. Все небо было в фейерверках, все радовались, все рукоплескали. Уже поздно вечером мы пешком какими-то кружными путями добрались до Машиной квартиры на Крымской площади, а я доплелась до дома на Зубовском. Так закончился для нас долгожданный День Победы.

Похоронки

Но, к сожалению, в это время продолжали приходить похоронные повестки. Пришло известие о том, что Кирюша Каледа погиб 30 марта 1945 года где-то в Европе, ведя в бой свое подразделение. Сохранилось его письмо, где он так героически стремился в бой. Глеб его охлаждал и писал, что на фронте все далеко не так романтично — сырость, грязь, мокрые окопы и кровь — «от­дай свою душу в руки Господа и доверься Ему, и все будет хорошо». Кирюша погиб в первом своем бою, попав на минное поле. Александр Васильевич очень тяжело переживал его смерть.

Мне позвонила тетя Шура Филинова и сказала, что Кирилл погиб, Александр Васильевич в очень плохом состоянии, кроме того, он переживает, что нет писем от Глеба, а я в этот день как раз получила письмо. Я ей сказала об этом. «Поезжай сейчас же к ним!» Я засомневалась: «Куда же я поеду так поздно? Я приеду завтра часам к десяти». — «Нет, ты поезжай!» Я приехала, мне открыла изумленная тетя Женя. Она была очень рада, что я привезла письмо от Глеба, что он жив. Потом мы отпевали Кирюшу в храме Илии Обыденного. В главном приделе поставили канон, мама сплела из незабудок веночек и повесила его на крест, который на каноне. А тетя Женя тихонечко про себя отпела своего приемного сына Мишу, пропавшего в войну. Итак, из большой семьи Калед остался один Глеб, прошедший всю войну. Остальные дети погибли: Машенька в эвакуации разбилась, упав с качелей, Миша пропал без вести, а Кирюша пал смертью храбрых в Европе.

¯¯

Становление характера

Глеб по своему характеру был человеком очень замкнутым, одиноким и очень ранимым. Конечно, такой характер мог сформироваться и от его семейной ситуации; ведь, потеряв в двенадцать лет любимую, очень близкую по духу мать, Глеб остался один. Отец в это время как-то отошел от Церкви, хотя и не перестал быть верующим. Крупный экономист, он был увлечен работой в Центральном статистическом управлении (ЦСУ). Глеб с мамой были церковные люди. Александра Романовна была очень духовным человеком; умирая, в полусознательном состоянии она читала наизусть Евангелие от Иоанна. Когда один из друзей спросил ее, как случилось, что Александр Васильевич, в молодости глубоко верующий человек, стал таким индифферентным, она сказала: «Вы не понимаете, но он прошел школу “егоровщины”».

Был в Петрограде такой священник Егоров, о судьбе и смерти его Александр Васильевич никогда не говорил, но там, видимо, было что-то похожее на обновленчество. Надо сказать, Александр Васильевич и Александра Романовна в молодости были близки с Александром Введенским, и он даже крестил Глеба. Потом, когда Введенский начал уклоняться в обновленчество, Александр Васильевич почувствовал это и на одном собрании, которое тот проводил, прислал записку Александре Романовне, чтобы она ни на что не соглашалась и уходила. Так они порвали с Введенским.

Глеб потерял маму и остался один. Духовной матерью ему стала Александра Васильевна Филинова — тетя Шура. Она его очень поддерживала. Глубоко верующий православный человек, она была членом христианского студенческого движения, которое в 20-е годы возглавлял мой отец. Александр Васильевич, овдовев, очень скоро вновь женился. Его вторая жена, Евгения Павловна, давно любила его и надеялась выйти за него замуж еще в молодости. Тогда, по ее мнению, этому помешали некоторые обстоятельства. В годы Гражданской войны Александр Васильевич был направлен в Уфу, снабжать голодный Петроград продовольствием, и позвал ее с собой. Но она не могла поехать, так как у нее была больна мама.

Тетя Женя всегда любила Александра Васильевича и поэтому не вышла замуж. Но ей очень хотелось иметь ребенка, и в 1925 году она взяла из роддома на воспитание мальчика Мишу. В то время она преподавала в Питере в какой-то школе. Но вскоре там случилось ЧП (школу, кстати, возглавляли бывшие дворяне): кто-то из учеников выстрелил в портрет Сталина. Школу разогнали, а Евгению Павловну, молодую учительницу, вызвали «куда следует» и предложили убраться из Питера. Там ей показали карту и предложили ткнуть в нее пальцем. Палец попал в Воронежскую область, в село Гавриловку. В считанные часы собравшись, она с мамой и ребенком уехала в это самое село, где стала преподавать в местной школе.

Когда умерла Александра Романовна, тетя Женя пригласила мальчиков к себе, где они прожили целое лето. Там был большой фруктовый школьный сад, который, как она рассказывала, они быстро ободрали. Затем туда приехал и Александр Васильевич. Через какое-то время они поженились. Это было естественно, она любила Александра Васильевича, Александр Васильевич давно и хорошо ее знал. Мой папа приветствовал и благословил этот брак. Тетя Женя была вполне счастлива.

Но жизнь была, конечно, очень сложной. Комната двадцать восемь метров. В ней живут: Александр Васильевич, тетя Женя, как ее все звали, Кирилл и Миша, одновозрастные, но совершенно разного характера мальчишки. Кирилл был живой, энер­гичный, любил драться. Иногда он умолял Глеба: «По­де­рись со мной». А Миша был тоненький, худенький, но очень острый на язык мальчик. Он писал стихи (они сохранились в наших архивах), мог сочинить едкую эпиграмму. Они, мягко сказать, не очень дружили, но зато здорово дрались. Тут же еще оказалась мама тети Жени (Наталья Николаевна, если я не ошибаюсь). Глеб сразу как-то стал очень самостоятельным, перестал говорить, куда и зачем он пошел.

После смерти мамы Глеб в течение года не учился, поэтому школу окончил на год позже меня. Он окреп, повзрослел, в зимнее время много ходил по Подмосковью на лыжах. Кто-то из врачей сказал тете Жене, что детей у нее не будет. Но вскоре она забеременела и была очень счастлива. Ее, правда, тут же огорчили (но она не расстроилась), что ей должны будут сделать кесарево сечение. Она была готова на все, лишь бы только у нее был ребенок. В 1939 году появилась на свет Машенька, или, как они ее звали, Мирочка. Она родилась ослабленной; во время беременности тетя Женя перенесла грипп, возможно, в связи с этим ребенок был очень плаксивым. Ее часто приходилось укачивать на руках — и все это в 28-метровой комнате. После того как в начале войны они эвакуировались, как я уже говорила, Глеб остался один. Александр Васильевич через год-полтора вернулся из Томска, а семья осталась там. К этому времени Мирочка погибла, упав с качелей. Александр Васильевич очень скучал без семьи и часто бывал у нас на Пресне, иногда даже ночевал.

К концу войны из эвакуации вернулась тетя Женя со своей мамой. Они получили несколько участков земли (в это время все занимались посадкой картошки, потому что надо же было жить) и часто приглашали меня к себе. Я ездила сажать и копать эту картошку. Участки были где-то на Луговой, по Савеловской дороге. За это Александр Васильевич отдавал нам свою карточку на картошку. Карточки были разные: рабочие, служащие, были всякие литеры: литер А, литер Б — «литераковцы», «литербэковцы» и «ника­ков­цы», как тогда говорили. По своим «литерам» Александр Васильевич имел право получать 10 кг картошки; эту карточку он отдавал нам с мамой, а кроме того, когда мы собирали урожай, нам, конечно, еще немножко перепадало.

В июне 45-го года Институт цветных металлов вызвал Глеба на сессию. Его отпустили. Приехал он в Москву 26 июня и стал интенсивно готовиться, чтобы сдать экзамены за первый курс. Заниматься ему было трудно, у него часто болела голова, он был утомлен войной и всем пережитым.

Тетя Женя отвела его к своей подруге, которая работала в одной из московских больниц. Та дала ему направление, и Глеба положили в больницу. Врачи отнеслись к нему очень хорошо. Они понимали, что война окончена, ему надо учиться, и дали «белый билет», освободили его от армии. Так Глеб остался в Москве.

Но поступать в Цветмет он передумал, хотел пойти в университет, а там его встретили очень недоброжелательно, заявили, что «белобилетники» им не нужны. К этому времени вступительные экзамены уже закончились. Он пошел в Московский геологоразведочный институт (МГРИ), где его приняли без всяких экзаменов.

Когда Глеб вернулся после войны в Москву (в это время мама тети Жени уже умерла), он привез из Минска свою бабушку Викторию Игнатьевну, мать Александра Васильевича. Александр Васильевич когда-то говорил, что ему очень хочется, чтобы мама жила у него. В Москве они вышли из поезда, Глеб взял вещи, а бабушке сказал: «Иди!» Каким-то образом она прошла через кордон милиции, который задержал Глеба для проверки документов. Когда он оглянулся, бабушка была уже где-то впереди. Она чудом прошла кордон, так как документов у нее не было. Потом с большим трудом ее прописали; Глеба вызывали в паспортный стол, бабушку чуть ли не отправляли обратно в Белоруссию, а Глебу говорили, зачем привез сюда старуху, которая была у немцев. Умерла она в 1952 году, когда ей было уже 93–94 года, точно не известно, по паспорту столько, а на самом деле, говорят, больше. Приезд Виктории Игнатьевны вызвал новые трудности, потому что тетя Женя была недовольна, что бабушку привезли. Отец Александр Ветелев, который в это время стал их духовным отцом, чтобы дома было мирно, благословил Александра Васильевича снимать дачу. Тетя Женя чуть ли не с апреля по сентябрь жила на даче, и Александр Васильевич к ней туда ездил. Надо сказать, что после смерти Мирочки они оба вернулись в храм. Тетя Женя каким-то образом познакомилась с отцом Александром Ветелевым, который, по-моему, служил тогда в храме Пимена Великого.

Глеб, вернувшись с фронта, почувствовал себя лишним и стал сторониться семьи. Я-то думаю, что он многое преувеличивал. Тетя Женя была очень благоразумным человеком. Я никогда не говорю, что она мачеха Глеба; она не была мачехой, но все-таки не была детям Александра Васильевича матерью, как для меня стала моя крестная — Мария Алексеевна Жучкова.

Глеб бывал у нас, мы ходили вместе в храм Илии Обыденного, который мы с мамой начали посещать примерно с 1944 года. Когда служба кончалась, мы шли пешком переулками до Каретного ряда, где прощались. На Садовой он сажал меня в троллейбус, и я ехала домой.

Глеб с увлечением и очень успешно занимался в геологоразведочном институте. Летом он обыкновенно уезжал в экспедиции в Среднюю Азию. Выбор этого региона для геологических исследований связан со стремлением бывать в Ташкенте, где служил его духовник архимандрит Иоанн (Венд­ланд), который был секретарем епископа Гурия (Егорова). С архимандритом Иоанном Глеб познакомился в Троице-Сергиевой Лавре. Тетя Женя представила Глеба наместнику Лавры архимандриту Гурию, которого она знала по Петербургу, где занималась у него на богословских курсах. А архимандрит Гурий передал его архимандриту Иоанну, который был геологом. В1946 году отец Гурий был посвящен в епископы и отправлен в Ташкент вместе с архимандритом Иоанном. Таким образом планы Глеба работать на севере изменились; он решил, что будет работать на юге, чтобы видеться со своими духовными руководителями. Каждый год с Дмитрием Петровичем Резвым[3] он уезжал в Алайские горы и на Алайскую долину, которые очень полюбил. Он всегда проезжал через Ташкент, где встречался и с владыкой Гурием, и с архимандритом Иоанном.

Глеб хорошо учился, уже на втором или третьем курсе он получил сталинскую стипендию, 800 рублей, по тем временам очень большие деньги. Причем и преподаватели, и студенты решили, что именно он должен получить эту стипендию. Но секретарь комсомольской организации был против. Он заявил, что даже если Глеб и прошел войну, но не был ни пионером, ни комсомольцем, то за этим что-то стоит. Общественность все-таки победила, и Глеб получил сталинскую стипендию.

Глеб зарабатывал хорошие деньги; часть отдавал в семью, часть откладывал. Регулярно помогал мне, давал рублей по сто, потому что мама моя была в это время больна. Я работала лаборанткой, с окладом 880 рублей, мама пенсии не получала, поэтому жить было очень трудно. Глеб помогал нам и другим, но вот в своей семье чувствовал себя очень одиноким.

Он мне всегда был братом, и для него я всегда была почти самым близким человеком. Об этом можно судить по письмам (их целая коробка, хватит и правнукам, и праправнукам разбирать). В одном из них он пишет мне — подчеркиваю, только мне, — о том переживании заутрени, которое было у него однажды, еще до войны. И второе, опять только мне, в котором он описывал свое отношение к ровикам, которые рыли солдаты для укрытия.

Вот эти письма.

Письмо № 1.

«Я помню наше условие. На днях стал читать, как открылось. Это была 14гл. Мрк. И. Х. Сам показал нам, как мы должны молиться: “Авва, Отче! Все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, но чего Ты”. Это образ молитвы для всякого христианина в решительные моменты его жизни, в моменты крутых поворотов его судьбы. Обрати внимание, что это место открылось само. Если можно, то я не поеду на фронт. Да будет воля Отца! Человек наделен в известных пределах свободной волей. Это и ответственность большая (иногда даже страшная), и счастье.

В театре крови я буду являться одним из важнейших винтиков (радист, через которого проходят все команды) машины убийства (скажи, где правые, где виноватые?). Смерть. Нам, простым людям, конечно, хочется жить, особенно молодежи, но разве так уж важно долго жить; разве смерть близкого человека, тяжело переживаемая всеми нами, не приоткрывает слегка дверь в другой мир? Помнишь, кн. Марья и Наташа, когда умер кн. Андрей, плакали не от горя, а от умиления перед простым, но торжественным и глубоким таинством смерти. Первые христиане на похоронах одевали голубые одежды как символ вечности.

В 39 году я был в Пасхальную ночь в церкви. Как всегда, было много народа, и еще до заутрени многие выходили через боковые двери на улицу. Многие стояли, ожидая чего-то радостного и великого. И вот из глубины храма раздалась торжественная, поющая о победе песнь: “Христос воскресе из мертых…”, и десятки, сотни людей через несколько мгновений подхватили ее, охваченные единым чувством восторга и вдруг проснувшейся любви, и песнь эта взлетела под высокие своды храма, светлая и прекрасная. Радость, которая до этой минуты таилась где-то в глубине сердец, вы­рвалась наружу, осветила и наполнила душу неизъяснимым счастьем.

“Христос воскресе!” носилось по ночному храму, слышалось за его пределами и улетало в таинственную высь. Было тесно и душно, но из глаз юноши, что стоял возле меня, исходил свет счастья. Мы понимали, что телесные невзгоды — ничто перед радостью Пасхи.

Вот меня сдавило волной толпы, я не мог дышать, и ребра, казалось, еще минута — сломаются. “Ведь в этой тесноте может прекратиться моя земная жизнь”, — подумал я, но новое чувство наполнило мою душу; я ощутил бессмертие. В случае телесной смерти, чувствовал я, я поднимусь под высокие своды храма, куда взлетают слова, говорящие о победе Христа над смертию, о вечности жизни.

Это реальное ощущение бессмертия и краешка потустороннего является самым ярким и сильным воспоминанием моей жизни, вызывающим во мне прилив радостных чувств. Чтобы понять, что я пережил в ту минуту, надо самому пережить ее. Но смерть на Пасхе это совсем другое. Мне хотелось бы только не умереть за “работой”. Пусть лучше страдание. Мое желание ты, конечно, понимаешь. Я просил бы тебя это письмо, особенно где я пишу о Пасхальной ночи, сохранить между нами. Мне слишком (очень) дорога эта ночь.

Москва, февраль 1942 года».

Письмо № 2.

«“Плачь, если в то время, как тебя уносит поток времени, ты не несешь с собою вечности!”

Это одна из цитат, которыми начинается твое, Лида, письмо № 18, полученное мною сегодня. Его я получил утром, когда занимался математикой, начал только писать, приказ — вперед. Взяли на плечи радиостанцию и пошли.

Мы Его последователи. Сказано не “не волос с головы человека”, а “вашей”. Судьба наша слагается несколько иным образом. Нам надо отдать себя Его воле — и только. Что нам опасность? Разве наш дом здесь? Разве не мы поем: “не убоимся ужасов в ночи, стрелы летящей днем”. Неужели и здесь мы далеки от слов песни. “Падут тысячи и тьма одесную тебе”. О как это все справедливо! На войне личным опытом все это постигнуто.

Буду откровенен с тобою в том, в чем мне обычно невозможно признаться, стыдно как-то. У меня есть глубокое ощущение, что для меня лично не нужны ровики, ибо то, что будет со мною, совершенно не зависит от них. Оно очень глубоко и прочно. В них не ощущаю потребности. Ровики, конечно, рою, ибо приказывает начальство и неудобно уклоняться от работы, когда работают товарищи. Разве нет у нас Сильнейшей защиты? Не думаю, конечно, что я бравирую. Я помню: “не искушай Господа”. И бессмысленное бравирование как раз и будет искушением Его.

Макаров говорил, что во мне самообладания и спокойствия в опасности больше, чем у кого-либо другого во взводе. Шофер Майеров передавал, что они не раз, разговаривая между собою, отзывались обо мне как о самом спокойном радисте. Я не хвастаюсь, ибо все иначе не может, не должно быть, в этом нет и капли моей личной заслуги. Все дело в том, что я обладаю ощущением своей защищенности. Почему я пятого числа испытал чувство не страха, а прилившейся бодрости. Как ты это объяснишь с общественной точки зрения? Я хочу, чтобы ты прониклась этим. Ведь слово “более опасно”, точно сохранность свою мы будем измерять тем, сколько осколков падает в разных местах на квадрат площади, а не Его Волею, свою защищенность — сделанным нашими руками ровиком, а не своей верностью, не своим желанием Его воли над нами. Последнее, самое главное, что своими добрыми делами мы не сохранимся, ибо грехов во много раз больше их. Да, увы, их бесконечно больше.

Пусть будет это между нами; о таких вещах не говорят, да и немногие поймут. Мои домашние тоже. Потом тут много очень сокровенного для меня. Ты пишешь — убит Дима. Я не знал его лично. А помнишь, что писала и говорила мне о Коле П.? Ведь его судьба не противоречит вышеприведенным цитатам и написанному. Я, правда, не знаю, что испытывал он. Что нам опасность! Наш дом не здесь. Мы поем: “не убоимся ужасов ночи, стрелы, летящей днем”. “Долготою дней насыщу его”. Почувствуй это ты, Лидочка, и как-нибудь постарайся это хоть в некоторой степени передать нашим, моим, папе. О письме не говори. У папы: “все-таки война, фронт, кто знает”. Я говорил уже об условиях этого письма…

С приветом. Твой брат Глеб. 30–31.8.44 года».

Читайте также:

Последние воспоминания матушки Георгии (Лидии Владимировны Каледы-Амбарцумовой)

Открытое служение отца Глеба Каледы

О нашей жизни с отцом Глебом. Ч.4: Служение священника

О нашей жизни с отцом Глебом. Ч.3: Медовый месяц и трудные будни

Глеб и Лидия: история дружбы, история любви

[2] Священник Владимир Амбарцумов был арестован 9 сентября 1937 года; 3ноября был приговорен к расстрелу; 5 ноября 1937 года расстрелян в Бутове; на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в 2000 году причислен к лику святых. О нем см.: журнал «Альфа и Омега» № 24, журнал «Ныне и присно». 2004. № 1.

[3] Резвой Д.П. — научный руководитель о. Глеба по геологическим партиям