Протоиерей
Чем отличалось служение священника в советское время от нынешнего, как правильно соблюдать субординацию, почему христиан преследовали по политическим мотивам и какой путь к Богу самый правильный – размышляет протоиерей Георгий Эдельштейн.

Легче и интереснее было священнику в советское время

– Отец Георгий, сколько лет вы уже служите Церкви?

– В 1955-м я был крещен, и Великим постом перед Пасхой 1956 года я первый раз исполнял послушание алтарника, пономаря. И до сих пор помню, у меня до сих пор руки болят – потому что диаконы Смоленской церкви в Петербурге дали мне на крестный ход тяжеленное Евангелие, пуд наверное. Диакон идет себе, помахивает кадилом, а мне – пудовое Евангелие. Сохранилась и фотография, где я иду с этим Евангелием. Так что 61 год.

Служение это было не совсем непрерывно, потому что осенью и зимой я был преподавателем, а летом – пономарем, алтарником, иподьяконом. Каждое лето – в Вильнюсе, в Риге, в Черновцах, в Саратове, в Туле, в Курске – перечислять долго. Но, во всяком случае, каждый год какое-то послушание в алтаре или на клиросе.

– Наше время, нынешняя атмосфера в Церкви – похожи на то, что было раньше?

– Намного лучше, намного легче было служить священником в годы советской власти. Сейчас религия, Церковь, Евангелие никому не интересны. В 80-е – 90-е годы меня и в Костроме, и в Вологде, и в Туле, и в Москве постоянно окружали толпы, невозможно было ни идти по улице в рясе, ни ехать в поезде в рясе. Тебе постоянно задавали десятки, сотни вопросов. В три часа ночи в поезде я выл, молил: «Дайте поспать, у меня завтра служба!» Нет, ты обязан на каждый вопрос отвечать.

В Москве, на Манежной площади, на Красной площади, на Варварке, где угодно, меня окружала толпа из 80-150 человек – они задавали, задавали, задавали вопросы. Я не помню, почему и как, но меня приглашали на несколько собраний партийного актива – Фрунзенского района, Тимирязевского, еще какого-то там района Москвы. И этот партийный актив сидел три часа – и они тоже задавали мне вопросы. И все время убеждали меня, что между коммунизмом и христианством никакой разницы нет, что мы идем к одной цели, только разными путями, но цель у нас одна. И три часа со мной этот так называемый партийный актив не соглашался.

Я готов много раз повторять, что лучшее время христианства – это время гонений. Тогда человек в рясе был уважаемым человеком. А сегодня он никому не интересен.

– Может быть, потому, что сегодня священников намного больше, чем было тогда. Или произошло какое-то качественное изменение, а не количественное?

– Откуда я знаю? Мое дело – факты. Facts are sacred, interpretation is free. Понимайте эти факты как хотите, интерпретируйте их как хотите, но факт такой. Если я шел по Вологде или где-то по пригороду Вологды в 80-х – не было случая, чтобы я прошел 100-150 метров, и не остановилась бы какая-то машина – милицейская, пожарная, частная – оттуда бы не вышел какой-то дядя Петя и не спросил: «Батюшка, вы куда идете?» – «Да вот я…» – «Давайте я вас подвезу!» И милиция, и пожарные, все кто угодно, военные, везли меня, естественно, совершенно бесплатно.

Сегодня я могу гулять по улицам Костромы с утра до вечера, ни одна машина не остановится, и никто не спросит: «Батюшка, а вы это куда? Давайте я вас подвезу». В 1983-м или в 1986-м человек в рясе был диковинкой. В семиотике существует такой строгий закон, что информативность любого знака обратно пропорциональна частоте его встречаемости. В 1983 году священник, если он был в подряснике, подбирал подрясник, и из-под пальто подрясник не торчал. Ну и, естественно, крест на пузе скрывался. А сегодня ряса не информативна просто потому, что за нее к уполномоченному не вызывают и никто тебе не велит рясу куда-то прятать.

Мне люди обычно не верят, но я говорю, что намного легче, интереснее было быть священником в советское время, чем сегодня.

Фото: Сергеи Лоико / Facebook

Я соблюдаю догматическое учение моей Церкви

– Как думаете, многие из священников готовы разделить это мнение?

– Понимаете, я не социолог по своему мышлению, по своему мировосприятию. Когда меня в 1979 году архиепископ Хризостом рукоположил, то один из первых вопросов, который я ему задал, был: «Владыка, как благословите ходить – в цивильной одежде или в рясе?» – «А вам как больше нравится, отец Георгий?» Я говорю: «Мне нравится в рясе». – «Ну, вот и ходите. Только предупреждаю вас, что рясу носить трудно. Нужна особая походка, нужны особые движения. Вам придется к этому привыкать». – «Ничего, владыка, надеюсь, привыкну. Тем более что у меня рясы нет, у меня есть только подрясник, который вы мне подарили. И второй подрясник, который мне подарил архиепископ Пимен Саратовский». – «Ну, вот и привыкайте».

И с тех пор, с 1979 года, я старался всегда и везде ходить в духовном платье. В то время это не было принято. Уполномоченные запрещали, но я им объяснял, что в нашем родном советском законодательстве не указано, в чем граждане имеют право ходить, а в чем не имеют.

Мне уполномоченные говорили, что это только панки ходят в чем хотят и стригутся как хотят – они бросают вызов обществу. А я не должен ходить ни в рясе, ни с крестом.

Ну, я говорю уполномоченному, что его обязанность – соблюдать наши советские законы. Никакие советские законы я не нарушаю, ну и, соответственно, не его дело, в чем хожу – в подряснике, в рясе, с крестом или без. Носить крест или не носить, мне может указать только епископ, ни в коем случае не государственный чиновник.

Он звонил в совет по делам религий, ему там подтверждали, что это не его дело. Хожу дальше в рясе. И сегодня хожу. Хотя, повторяю, сегодня не диковинка. Я думаю, что все-таки ни один священник, ни один дьякон не должен, не имеет права находиться в общественных местах без духовного платья. Это унижает священнослужителя. Не знаю, как вы думаете. Я в этом твердо уверен.

Представители советской власти оказывали давление на священников. А требования внутрицерковной дисциплины, если угодно – корпоративной этики, в то время имели большое значение?

– Я не знаю. Я человек формального мышления. Я знаю, что была конституция Советского Союза, и там что-то записано. Есть подзаконные акты, которые разъясняют Конституцию; было советское законодательство апреля 1928 года о религиозных организациях. Я внимательно читал Конституцию, я внимательно читал законодательство о религиозных организациях. Я старался максимально внимательно читать каноны, книгу правил апостольских и так далее. И все, что там написано, я старался исполнять.

Но если мне что-то устно приказывал, советовал, рекомендовал уполномоченный Совета по делам религий, то я ему обычно говорил, что это его личное мнение, пусть он это мнение держит при себе. Его личное мнение интересно его жене, его семье; а так как он чиновник, то он обязан руководствоваться только писаными законами. Если я к нему приходил когда-то – в Белгороде, в Вологде, в Костроме, в Москве, – то я приходил только в рясе, с наперсным крестом. Ну и нравится ему или не нравится, меня не интересует. Чиновник должен руководствоваться законом. Больше ничем. Если у него есть какие-то подзаконные акты, он может меня с ними ознакомить, если он хочет. Ну, вот и все.

– А внутри Церкви от вас требовали соблюдать какие-то неписаные нормы?

– Я не помню случая, чтобы какой-то епископ категорически запретил мне ходить по городу в рясе. Если бы епископ это сделал, я бы, естественно, обратился к нему с тем же самым вопросом: Ваше Преосвященство или Ваше Высокопреосвященство, это ваше личное мнение или это какой-то церковный канон? Если это личное мнение, оно меня не интересует, а если это канон, покажите мне этот канон. То есть если это постановление какого-то Собора, пожалуйста, я абсолютно подчиняюсь всем решениям – но если это канон моей Церкви. И все.

Если священнику или епископу не нравится, что я по средам и пятницам не ем мяса, то это его личное мнение. Если он хочет есть мясо, я ему не указываю, но и я от него требую того же. То есть личное мнение мое – это мое личное мнение, личное мнение епископа или Патриарха – это их частное мнение, не более того. Я соблюдаю догматическое учение моей Церкви абсолютно строго. Я в большинстве случаев соблюдаю канонические правила моей Церкви, а частное мнение епископа или Папы Римского меня одинаково мало интересует.

– Бывали ситуации, когда приходилось говорить епископу что-то подобное?

– Приходилось. Я отвечал любому епископу, что это его мнение. Архиепископ Михаил (Мудьюгин) запрещал мне принимать на приходе в селе Ламаниха Вологодской епархии приезжих. Почему? «Ну, вот я тебе запрещаю, и все». – «Ну, это ваше мнение, Ваше Высокопреосвященство. Если не хотите, вы можете в Вологде, в кафедральном соборе их не принимать. А в селе Ламаниха, где я являюсь настоятелем, вы мне не можете запретить принимать людей из Петрограда, или Москвы, или Вологды, или Киева, или любых других людей просто потому, что вы говорите, что они посторонние. В Церкви посторонних нет. Если люди приходят ко Христу, то они могут приходить в любой храм. И если ко мне в село Ламаниха Вологодской епархии приезжают люди из Москвы, из Тулы, откуда угодно, то они имеют полное право молиться здесь со мной или помогать мне реставрировать церковь, делать все, что считают нужным. И запретить москвичам или курянам приезжать в храм села Ламаниха ни вы, ни Патриарх, никто не имеет права. Это личное дело этих людей».

Если я еду к своему духовнику в Троице-Сергиеву лавру, к архимандриту Кириллу (Павлову) и неделю живу в Троице-Сергиевой лавре, то кто мне может это запретить, кто мне может сказать, что я посторонний человек в Троице-Сергиевой лавре и что я должен исповедаться у какого-то священнослужителя в Вологде, а не в Троице-Сергиевой лавре? Нет, конечно. Абсурд.

Точно так же любой человек из Сергиева Посада может приехать в Вологду или в Ламаниху, жить здесь и исповедаться здесь. У Христа посторонних нет. Ну, если епископ с этим не согласился, наложил на меня какие-то прещения, то это его дело. Не соглашается, значит не соглашается. Естественно, я безусловно подчиняюсь архиерею в том случае, когда он может сослаться на какие-то каноны, а не на свое личное мнение. Не так ли?

Епископ – это не медведь на воеводстве, который может поймать любого чижика и сожрать его.

Протоиерей Георгий Эдельштейн. Фото: Сергей Чапнин

 

Я действительно клерикал – я люблю Церковь

– В тот раз вы подверглись прещению. Это был единственный случай, когда вы пострадали за неподчинение епископу? Могли быть другие исходы у подобных конфликтов?

– Я не думаю, что это можно назвать страданием. Архиерей стоит на своей точке зрения, я на своей. Полтора года я не служил, был запрещен в священнослужении 22 января 1987 года и не служил до середины 1988-го. Я считал, что я прав, и требовал церковного суда, что бы я сделал, наверное, и сегодня. Церковный суд может нас рассудить, но если церковный суд принимает какие-то решения, то он их принимает тоже на основании существующих канонов – не просто потому, что кому-то из судей что-то понравилось или что-то не понравилось.

И я думаю, что эти полтора года пошли мне на пользу. Потому что когда меня рукоположил архиепископ Хризостом, я относился к алтарю, к церкви, к богослужению, прошу прощения за высокопарные выражения, с трепетом. Прослужил четыре, пять, шесть лет и как-то попривык. И готов был чуть ли не левой ногой открывать дверь в алтарь. Входил туда без страха Божия, службу совершал, проскомидию совершал, боюсь, механически. А когда полтора года не служил и не смел прикоснуться рукой к епитрахили, это был очень хороший урок. И через полтора года опять стал входить в алтарь с должным благоговением.

И когда читал молитву «Никтоже достоин от связавшихся плотскими похотьми и сластьми приходити, или приближитися, или служити Тебе, Царю Славы», которая читается во время пения Херувимской – то читал ее не механически, а действительно сознавая, что приникнуть к этой службе и святые ангелы желают. И что это величайшая святыня. Я думаю, что эти полтора года были мне очень и очень на пользу. Я без всякого чувства юмора говорю, что я глубоко благодарен архиепископу Михаилу, что он меня поставил на то место, где должен стоять каждый священнослужитель. Независимо от того, кто командовал архиепископом, приказывал ли кто ему запрещать меня в священнослужении или нет.

Потом в 1988 году прилетел в Москву президент Рональд Рейган, пригласил меня на прием в Спасо-хаус. Ну и сразу, на второй день, меня стали разыскивать чиновники из Совета по делам религий, чиновники из Московской Патриархии – и в Москве, и здесь в Костроме.

Ну, пришел я в Совет по делам религий в Неопалимовском переулке. Меня этот чиновник – не помню, как его фамилия – спрашивает: почему вы не едете на приход? Я говорю: я полтора года ходил к вам, ходил в Чистый переулок, спрашивал, почему я не могу служить. Этот чиновник спрашивает: «Вы ко мне приходили?» – «Да нет, не к вам, к вашему шефу или к вашим шефам». Он мне говорит: «Знаете, батюшка, я вам дам один очень хороший совет. Никогда не ходите ни по каким вопросам к начальникам. Как только вы открываете дверь и входите в кабинет начальника, он думает только об одном: как бы заставить вас выйти из кабинета. Он не знает, как вас зовут, как ваша фамилия, по какому вопросу вы сюда пришли. Ему просто хочется от вас избавиться».

Я говорю: «Нет, ваш начальник, Генрих Александрович, который обычно меня принимал, очень хорошо знал, по какому вопросу я приходил. Генрих Александрович Михайлов обычно не принимал меня один, а приглашал начальника отдела кадров Подшибякина, а начальник отдела кадров приходил с моим личным делом, приносил два или три тома. И они мне рассказывали, что я говорил и делал в школе, потом в институте, потом в аспирантуре. Я уже девять десятых этого забыл, а они мне напоминали. В моем досье все это было записано. Они знали, как меня зовут, как моя фамилия, и регулярно мне говорили, что никогда в Церкви я служить не буду». – «Ну, я не знаю, батюшка, с кем вы беседовали, как вы беседовали, но я думаю, не дело священника ручкаться с президентами».

Я говорю: «Нет, не дело». – «Ну, так поезжайте к себе на приход. Сейчас июль, а вас назначили на приход еще в феврале. Вы назначены на приход настоятелем церкви, в село Ушаково Буйского района Костромской епархии. На указе о вашем назначении стоит подпись Святейшего Патриарха Пимена». Я говорю, что это какое-то недоразумение, потому что священника в село Ушаково посылает отнюдь не Патриарх и указ о его назначении подписывает отнюдь не Патриарх, но я, конечно, с удовольствием поеду.

А потом когда-то, в 1991 или 1992 году, я уже не помню, меня встретил в Белом доме мой приятель, тогда священник Русской Православной Церкви, а сейчас он, по-моему, мусульманство принял. «Отец Георгий, а как твоя кликуха в КГБ?» – «Откуда я знаю?» – «Ха. А Алика Меня знаешь кличку?» – «Да нет». – «Он – Миссионер. А Сашку Огородникова знаешь?» – «Да нет». – «А Сашка – Аптекарь. А Солженицына знаешь?» Ну и перечисляет там, Елена Боннэр – это Лиса, и так далее. «А ты – Клерикал. Мы вот сейчас получили документы, и ты – объект оперативной разработки “Клерикал”». Ну, я говорю, по-моему, это очень точная кличка, я действительно не миссионер, я действительно клерикал. «Ну, вот помни, кто ты такой». – «Ну, хорошо».

Я думаю, что мое уважение к работникам этой организации выросло. Там действительно работают квалифицированные люди. Действительно, Александр Мень – миссионер.

Я не миссионер, я никогда не старался на этом поприще продвинуться куда-то. Я действительно клерикал, я люблю Церковь, я люблю службу, мне кажется, что я должен веровать и исповедовать, и больше ничего я не думаю.

То, что я говорю, выходя на амвон, «Верую, Господи, и исповедую…», а миссионерство – это не моя область, не моя задача. Просто мне это обычно не интересно. Хотя Алик Мень был, повторяю, замечательным миссионером и мог приводить людей в Церковь сотнями, если не тысячами. Я не умею, и главное – мне этого не хочется.

– Очевидно, что в вашем запрещении главную роль сыграли государственные службы, а священноначалие оказалось проводником их воли?

– А мне этот майор Подшибякин в Совете по делам религий (он вообще был достаточно откровенным человеком), когда я с ним в очередной, в пятый, в седьмой раз беседовал, говорит: «Отец Георгий, ну неужели вопрос о таких людях, как вы, решается здесь, в этом маленьком домике, в этом переулке?» Задрал голову к небу, говорит: «Вопрос о вашем назначении решается во-о-он там, высоко-высоко. Зачем вы к нам ходите? Мы ведь пешки. Мы ничего не решаем. Во-о-он там…» Ну, он умный человек, хитрый человек. Я не знаю, то ли он имел в виду Господа Бога, то ли он имел в виду председателя Комитета госбезопасности. «Во-о-он там».

Протоиерей Георгий Эдельштейн. Фото: Сергей Чапнин

Не надо никого «вести», но исповедовать обязан каждый человек

– Священников чаще преследовали за какое-то непослушание власти, чем за провинности перед церковным начальством?

– Ну, давайте с вами посмотрим. За последние 89 лет, с 1927 года, кто подвергался каким-то взысканиям, гонениям за его религиозные убеждения? Вы можете назвать кого-то? Я не могу, потому что с 1927-го митрополит Сергий, потом его преемники, первоиерархи, все время говорили, что у нас за религиозные воззрения никогда никого не преследовали. Возьмите книгу «Правда о религии в России», изданную в 1942 году. Там говорится, что никто и никогда за религиозные убеждения не преследовался, а только за антисоветскую деятельность.

Но за 2000 лет христианства, наверное, никого за религиозные воззрения не преследовали. Ведь если в Древнем Риме преследовали христиан, то вовсе не за их религиозные воззрения, а за их политическую, скажем так, активность. Вот статуя императора. Вот перед статуей горит огонь. Вот рядом блюдо, где лежит ладан. Подошел, взял щепотку, бросил на огонь – и иди домой. А злокозненные христиане отказывались. Потому что император – бог, надо ему покадить, надо ему поклониться. А если ты отказываешься признать императора богом, если ты отказываешься ему кланяться, если ты говоришь какие-то глупые слова, что нет Бога, кроме… Если ты настаиваешь на глупой формуле «Слушай, Израиль, Аз есмь Господь Бог твой!», то ты государственный преступник.

Римские власти терпели египетскую религию, многобожие, да любую, без исключения – греческую, вавилонскую, какую угодно религию. А вот злокозненные иудеи, христиане, они отказываются признать императора богом. За это их и наказывают, за это их казнят. Ну, и политическими преступниками были христиане и в Советском Союзе тоже. Только за это их преследовали, никогда за их религиозные убеждения, не так ли?

– Фактически священнослужителей преследовали за публичные выступления, либо – за ревностное исполнение своего ежедневного служения; за требы, проповеди, миссионерство. И то, и другое в итоге наказывалось…

– Ну, вот архиепископ Ермоген (Голубев) – он не позволил ни в одной епархии, где он служил, закрыть какие-то храмы. Ни в Ташкентской, ни в Омской, ни в Калужской. Ну, его турнули за штат, поселили в Жировицком монастыре, и больше он никогда не служил.

А другие епископы… Скажем, епископ принимает епархию с 200 приходами, а когда он оттуда уходит, когда его переводят, то в епархии остается 20 или 25 приходов. Этого епископа повышают, переводят в следующую епархию, а потом могут назначить или выбрать – не знаю, какой термин вам больше нравится – членом Священного Синода.

Я не знаю, каждый человек выбирает в своей жизни тот путь, который ему кажется правильным. Архиепископ Ермоген выбрал свой. Архиепископ Павел (Голышев) выбрал свой. За что архиепископу Павлу (Голышеву) его собратья несколько часов плевали в харю на заседании Священного Синода, потом оклеветали. Потом ему, по-моему, разрешили вернуться во Францию, откуда он приехал; вскоре он умер. Каждый человек выбирает то, что ему хочется.

Есть один путь, это путь Патриарха Алексия (Симанского), который отдыхал на дачах Иосифа Виссарионовича Сталина (Сталин отдыхал на соседней даче), ездил на правительственной машине ЗИС-110 к источникам минеральных вод. Примерно так же жил митрополит Никодим (Ротов) и другие высокопоставленные архиереи. А был путь архиепископа Ермогена, который несколько лет прожил в Жировицком монастыре, которого вызывали на Синод и, повторяю, в харю ему плевали. Говорили, что его труды, записки используются во вред и нашей Церкви, и нашему Отечеству.

– Что священник в советские годы мог выбрать для себя: либо писать открытые письма и страдать; либо миссионерствовать, совершать требы вне храма – и тоже страдать?

– А я не думаю, что кто-то должен страдать, честно говоря. Я за все годы своего священнослужения ни одного дня и ни одного часа не страдал. Но я твердо убежден, что если я выхожу на амвон и говорю слова «Верую, Господи, и исповедую», а исповедую – значит вслух перед всеми свидетельствую, то я не должен никого обманывать, я должен исповедовать. И мне никогда не хотелось быть миссионером, я никогда в жизни никого никуда не звал, даже свою жену и своих детей.

Когда я женился, жена у меня не была крещеной. Ну, не хочет – не надо. Мы прожили три или четыре года в браке, потом она сказала: «Юрка, я хочу креститься». «Ну, хочешь, пойдем к отцу Николаю». Потом через некоторое время она сказала: «Я хочу венчаться», я согласился.

Я глубоко убежден, что Церковь – это не полицейский участок, никто никого не должен брать за шиворот и куда-то вести. В Церковь нельзя привести. Но мне кажется, что исповедовать, вслух свидетельствовать обязан каждый человек.

Хотя это мое личное мнение, я его никому не навязываю.

Я очень люблю трех богословов-каппадокийцев – Василия Великого, его брата Григория Нисского и его близкого друга Григория Богослова (которого Василий Великий сделал на всю жизнь несчастным, но это отдельная тема). Так вот, Григорий Богослов говорил, что молчанием предается Бог. Мне кажется, что мы не должны молчать, а если мы молчим, то мы Господа Бога предаем.

Я вообще-то не люблю Аркадия Гайдара, но у него есть такая повесть «Чук и Гек», по-моему. Два мальчишки, Чук и Гек получили телеграмму от папы, шалили, играли, один из них телеграмму эту выкинул в окошко. Побежали – не нашли, пропала телеграмма. Скоро придет домой мама. Ну, если мама спросит, была ли телеграмма, мы ей скажем, а если не спросит – не скажем. Значит, мы врать не будем. Примерно так рассуждает большинство наших современников, в том числе и священнослужителей: если меня не спрашивают о правде, то я сижу тихо и не выступаю. А я каждый раз говорю, что молчанием предается Бог. Если я знаю правду, то я обязан это говорить. Это не значит, что отец Александр Мень, или отец Владимир Рожков, или отец Георгий Кондратьев, или отец Сергий Хохлов, с которыми мы были друзьями в 1960-е годы, что они тоже обязаны говорить то, что тогда говорил я, или то, что говорил и писал отец Николай Эшлиман.

Мысль о том, чтобы написать письмо Патриарху о преследовании Церкви в 1960-е годы, была распространена по всей Москве и по всему Советскому Союзу. Сотни и даже тысячи священников говорили: «Да, конечно, преследуют, да, церкви закрывают».

Но вот логика отца Александра Меня (тогда он беседовал с отцом Николаем Эшлиманом) была такая: конечно, преследуют, но даже если мы письмо напишем, лучше его подписать псевдонимом «Иванов Иван Иванович». Отец Николай колебался, когда мы с ним беседовали. Мне казалось, что псевдоименность – это одна из форм лжи. Священник не должен подписываться псевдонимами. Отец Николай согласился, написал, что он священник Покровской церкви в Лыщиковом переулке, священник Николай Эшлиман, и что он проживает по такому-то адресу.

Мне кажется, что это правильный путь любого священнослужителя, но это только мое личное мнение. Я вполне согласен с отцом Александром Менем, который говорил: «Ну, хорошо, напишете письмо, опубликуете письмо, будет шум, это все равно, что камень бросить в воду – бултых, пошли волны во все стороны. А потом понемногу эти волны успокоятся. И первое время “бултых” слышат, а потом люди обо всем забудут. А наша главная задача сегодня – проповедовать Евангелие, нести людям Благую Весть о Христе, служить, проповедовать. А тут вас запретят в священнослужении – вам какая польза? Никакой. А прихожанам? Никакой. И христианской Церкви от вашей героической выходки, от открытого письма пользы, увы, никакой. Главная наша задача – это проповедь, а не открытые письма».

Я думаю, что отец Александр был совершенно прав. Но мне ближе была и есть точка зрения отца Николая Эшлимана. Каждый человек, наверное, в жизни выбирает свой путь. И я думаю, что служить Богу, служить Церкви можно совершенно разными путями. Я до сегодняшнего дня не смогу показать пальчиком – вот, Владимир Рожков шел этим путем, а Сергий Хохлов – тем, Александр Мень – этим, а Николай Эшлиман – другим. Я думаю, все они были достойными священнослужителями. Каждый шел своим путем, а судить их – я не думаю, что я поставлен кем-то судьей. Я думаю, что судить их должен Господь Бог. А как Он их будет судить – мне не дано это видеть или понимать. Но с моей точки зрения, еще раз говорю, нельзя врать. Вот в этом я убежден совершенно твердо.

Фото: Сергеи Лоико / Facebook

Когда митрополит Никодим (Ротов) был в Великобритании, он проповедовал, участвовал в каких-то дебатах, выступал на радио, телевидении. Однажды Майкл Рамзей, глава Англиканской Церкви, сказал ему: «Мы не можем требовать, чтобы вы говорили правду, но мы можем требовать, чтобы вы не говорили явной лжи». Я думаю, что эти слова сегодня не только может, но и должен сказать каждый священник нашим епископам, включая и епископа города Москвы, Святейшего Патриарха. Нельзя говорить явной лжи. Нельзя защищать сергианство, потому что митрополит Сергий, митрополит Николай (Ярушевич) были теми людьми, которые говорили, что они не знают ни одного священномученика, ни одного исповедника в нашем дорогом Отечестве. Это было явной ложью. Когда они говорили, что никто никогда не преследовался за свои религиозные убеждения, это было ложью.

Очень часто (не столько сегодня, сколько лет 15-20 назад) я встречал выражение «семьдесят лет вавилонского пленения». Это ложь. Это неправда. Потому что до 1953 года каждому священнослужителю грозил маузер, лесоповал, Колыма. После смерти Сталина ни маузер, ни лесоповал нам не грозил. За время хрущевского правления фактически были репрессированы, попали в тюрьму только два епископа. Епископ Андрей и епископ Иов. Официально их посадили за финансовые махинации, за неуплату налогов. И все. Никакого сравнения с ленинскими или сталинскими гонениями, когда расстреливали тысячами, сотнями, и в концлагерь шли сотнями и тысячами. В хрущевские времена епископов покупали – вот и все. Самым страшным за все годы после смерти Сталина – было архиерейское совещание июля 1961 года, когда в Троице-Сергиевой лавре проголосовали за изменение Устава, когда священники были лишены права быть членами исполнительного органа, когда все было отдано в руки старосты, помощника старосты и казначея – так называемой «тройки».

И потом 25 лет Церковь страдала именно из-за этого. Церковь грабили, разрушали Церковь, закрывали церкви. Все это делалось руками священнослужителей. И когда на Соборе 1971 года архиепископ Василий (Кривошеин) пытался против этого выступать, возражать, то его главным оппонентом был митрополит Никодим (Ротов), который очень искусно затыкал рот архиепископу Василию.

Главными врагами Церкви в 60-70-е годы были наши архиереи, которые смиренно выполняли то, что им велел Совет по делам религий. Нужно было закрывать церкви – они закрывали. Скажем, здесь нашу Карабановскую церковь закрыл костромской епископ. Приехал и забрал антиминс, и не давал священников сюда. И соседнюю церковь в селе Шишкино, Судиславского района, закрыл костромской епископ. Ильинскую церковь в селе Яковлевское закрыл епископ. Так можно перечислять очень долго.

К сожалению, сегодня у нас в России не существует ни одной правдивой истории Русской Православной Церкви ХХ века. Учебником для духовных семинарий служит книга профессора протоиерея Владислава Цыпина. Это, опять же, сборник мифологем. На эту тему, наверное, нужно бы отдельно специально побеседовать, но со всей ответственностью за свои слова могу повторить: нет до сегодняшнего дня ни одного честного курса истории Русской Православной Церкви ХХ века.

Протоиерей Георгий Эдельштейн. Фото: Леонид Петухов / rasfokus.ru/petuhov

Если мы честно идем к Господу – наш путь правильный

– Один из главных критиков сергианства священномученик Кирилл Казанский считал, что единомысленные с ним священники и епископы не должны вступать в евхаристическое общение с иерархией митрополита Сергия. А для мирян считал допустимым причащаться Святых Тайн в сергианских храмах, не принимая активного участия в приходской жизни таких храмов. Значит ли это, что священник и мирянин наделены разной степенью ответственности в деле свидетельства правды? Как лучше поступать мирянам, которых смущает что-то происходящее в Церкви или произносимое с амвонов?

– Я не знаю. Я редко разделяю епископов, священников и мирян. Мне кажется, что правила для всех христиан примерно одинаковые. Я уверен (не просто думаю, а уверен): когда мы говорим, что вот Ленин такой людоед, Сталин – людоед, они очень и очень плохие – мы фактически снимаем ответственность с себя. Я думаю, что во всех тех безобразиях, которые происходили в нашей стране при Ленине и при Сталине, да и в последующие годы тоже, виноваты все мы, все без исключения.

Потому что Ленин, Сталин, Дзержинский, Свердлов, Ягода и так далее – они же расстреливали не сами, а у них были подручные. Но кроме этих палачей были идеологические работники, которые тоже помогали – писатели, поэты, артисты – десятки и сотни пьес, фильмов о Ленине.

Я думаю, что все люди, которые участвовали в создании фильма «Ленин в октябре», «Ленин в 1918 году» – это люди виновные во всех казнях, которые происходили в Советском Союзе. Они помогали укреплять эту каннибальскую идеологию.

Чкалов виноват? Да, конечно, виноват. В 1937 году не случайно Сталин постарался пышно отпраздновать 100-летие со дня гибели Пушкина. Выходят несколько роскошных академических изданий Александра Сергеевича Пушкина. Для чего? Чтобы создать видимость, что у нас нормальная, человеческая страна. И полеты Чкалова – это примерно на ту же тему. Если говорить о Галине Улановой, то она тоже виновата, потому что это все та же идеология.

Другой вопрос – степень вины. Главных нацистских военных преступников судили, я не помню, сколько там – 20 или 21 человек. Но ведь виноваты и генералы, и полковники, и капитаны, и лейтенанты. Всегда приходится где-то провести черту и сказать: те, кто выше черты, должны сесть на скамью подсудимых. Потому что нельзя посадить на скамью подсудимых всю Германию. Судьи виноваты? Да, виноваты. Непосредственные исполнители, вертухаи, которые работали в Освенциме, в Треблинке, в Дахау – виноваты? Да, виноваты. Ну и так далее.

Я думаю, что точно так же было и у нас в Советском Союзе. И точно так же сегодня. Одно дело, если неправду говорит, сознательно ошибается Патриарх, другое дело – если епископ Костромской и Галичский, третья, может быть, степень вины – это настоятель церкви в Карабаново. С каждого свой спрос. Но, в моем представлении, есть вина любого человека.

Очень наглядный пример – идеологическая сторона жизни Церкви. В советское время была так называемая «борьба за мир» и ограбление Церкви в Фонд мира. Не было ни одного Пасхального или Рождественского послания, где Патриарх или правящий архиерей не писали бы о необходимости борьбы за мир. Это советская пропаганда. Патриарх или епископ пишет, кто-то из священников редактирует, печатает. В каждом храме священник эти послания, лживые послания, зачитывает.

А люди, стоящие в храме (предположим, в московском храме, куда пришли достаточно образованные люди, тот же Сергей Сергеевич Аверинцев), стоят и слушают эту пропаганду. Ну, когда мы с Сергеем Сергеевичем беседовали, я его спрашивал: «Почему не протестуешь?» Ответы были уклончивые, самые разные. Но я думаю, это тот же самый вопрос о вине фельдмаршала Кейтеля, или фельдмаршала Йодля, или Кальтенбруннера – и рядового солдата СС… Так же и здесь.

 

Но повторяю, я никогда не скажу, что был неправ отец Александр Мень, который отказывался свидетельствовать. Прав. Что-то делать обязан каждый. Ну, вот отец Александр считал миссию, считал проповедь Евангелия главной задачей. Ну что ж, очень хорошо. Архиепископ Ермоген (Голубев) тоже видел – я это просто точно знаю – видел намного больше минусов, ошибок в Московской Патриархии, чем обличал.

Я думаю, что столько, сколько на земном шаре людей, столько и путей к Богу. Миллион, миллиард, шесть миллиардов. И я думаю, что все шесть миллиардов дорог, путей – все правильные, с одним маленьким условием. Если мы не врем, если мы не лжем, если мы спрашиваем свою совесть. Если мы честно идем к Господу – то ответа на вопрос, какой путь правильный, а какой неправильный, я не знаю.

 

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.