Меня часто называют библеистом, да и сам я так обычно обозначаю собственную профессию. Но что же она такое, эта самая библеистика? И зачем она нужна православному человеку?
Андрей Десницкий
В общем-то, не нужна – подавляющее большинство православных христиан без нее совершенно спокойно обходилось, и некоторые даже становились святыми. Не знаю, честно говоря, сколько в наших святцах библеистов, и кого к ним причислять. Например, митрополит Филарет Московский, приложивший немало усилий к созданию русского Синодального перевода Библии – явно мой коллега. Но называл ли он себя библеистом? Не думаю.
Казалось бы, всё очевидно: библеистика – наука о Библии. Но ведь науки бывают разными, и библеистика, на самом деле, – тоже целый набор достаточно разных дисциплин.
Рассказывают, как некогда на заседании Академии наук СССР вице-президент Академии, физик Владимир Стеклов заявил: «Науки делятся на естественные и противоестественные». А историк Сергей Платонов на это ответил: «Нет, на общественные и антиобщественные». Так «физики» и «лирики» обменялись любезностями, заодно в очередной раз убедились, что науки у них неодинаковые.
Образцовыми считались всегда науки естественные – вроде геологии или точные – вроде математики. В них достижима абсолютная устойчивость и повторяемость результатов: дважды два всегда будет четыре, молекула воды всегда будет состоять из двух атомов водорода и одного кислорода.
На этой устойчивости основана вся современная технология: мы твердо знаем, что нажатие той или иной кнопки на нашем мобильном телефоне или, допустим, в кабине сверхзвукового самолета приведет к ожидаемому результату, и только это позволяет нам пользоваться этой техникой.
Если вдруг какой-то самолет ведет себя непредсказуемо (что, как правило, приводит к аварии), немедленно запрещают полеты всех самолетов этой модели до тех пор, пока отклонение от модели не будет объяснено и устранено.
Науки, посвященные живой природе, например, биология, точны в гораздо меньшей степени. Живые организмы ведут себя не всегда по шаблону: можно изучать маршруты миграции перелетных птиц, но невозможно утверждать, долетит ли до конечного пункта данная конкретная птица, и на каком конкретно дереве она совьет себе гнездо.
А иногда бывает и так, что стая просто никуда не улетает – в Москве на Воробьевых горах который год подряд зимуют утки, неожиданно ставшие неперелетными.
Кстати, примерно так же устроена лингвистика, наука, которая изучает человеческие языки. Они тоже подчиняются определенным законам, но каждый конкретный носитель каждого языка то и дело отклоняется от нормы или даже нарушает эти законы, да и сами они со временем изменяются, как и живые организмы.
Но всё это намного усложнится, если мы заговорим о поведении разумных существ – людей.Или начнем задумываться не только над грамматическим строением фраз, но и над тем, что эти люди друг другу хотят сказать.
Даже самый всеохватный социологический прогноз при самых честных и прозрачных выборах никогда не предсказывает результата этих выборов с точностью до долей процента – а что говорить о решениях куда менее формализуемых и гибких, которые каждый из нас принимает каждый день? Поэтому социальные науки – это еще один шаг прочь от незыблемости математических формул.
Но социолог, по крайней мере, имеет неограниченный доступ к объекту своего исследования и может опросить столько людей, сколько пожелает.
Любому из них он может задать дополнительные вопросы, у любого может уточнить, что тот имел в виду. А что делать историку? Все люди, чьи голоса он слышит, уже мертвы, и ни о чем переспросить их нельзя. Если речь идет о недавней истории, например, о Второй мировой войне, это компенсируется, по крайней мере, огромным количеством самых разнообразных свидетельств.
И то не утихают споры о разных гипотезах: собирался ли Сталин напасть на Гитлера первым, допускал ли такую возможность? Верил ли в нерушимость договоров с ним или сам тайно готовился к войне?
Но если мы обсуждаем события, произошедшие несколько тысячелетий назад и отраженные всего в одном или двух источниках, наши затруднения вырастают до небес. Мы не только не можем повторить никакого результата, мы даже не в состоянии установить множество разнообразных деталей: а как оно там на самом деле происходило?
Впрочем, ведь и астрофизики вынуждены судить, к примеру, о том, как устроены далекие светила, по косвенным данным, а взять пробу или провести эксперимент они не могут. Всякая наука имеет предел, которого не может перейти – но вместе с тем старается его отодвинуть, расширить сферу возможного и доступного для ученых.
Но мы еще не закончили наше мысленное путешествие от естественных наук к… противоестественным? Или сверхъестественным? Во многих европейских университетах традиционно существуют теологические факультеты, но… Бога невозможно изучать, как древнюю рукопись или тропическую бабочку, или пусть даже самую далекую звезду.
Следовательно, теология или богословие – не наука о Боге, а скорее наука о том, как люди о Боге говорят. Богослововедение, если угодно, как и литературоведение – не наука о том, как писать гениальные стихи, а наука о том, как гениальные стихи изучать.
Примерно то же самое, кстати, касается философии как светского аналога богословия. Науки ли это вообще, или какие-то другие области человеческого знания – на этот счет нет единого мнения.
И где же на этой шкале – от наук антиобщественных к наукам противоестественным – расположилась библеистика? Да во многих местах – смотря, какая ее часть.
Конечно, среди точных наук библейских дисциплин не обнаружишь, но вот текстология (исследование рукописей) и археология имеют нечто общее с науками естественными, хотя традиционно относятся к дисциплинам историческим. Они изучают то, что существует объективно: материальные объекты и рукописи, дошедшие до нас из древних времен.
Зато эти дисциплины, по сути, самые «безопасные», в них не сделаешь еретического вывода: ну какая, по большому счету, разница, в каком веке был разрушен этот город или составлен этот манускрипт?
Лингвистическое изучение библейских языков и, в особенности, филологический анализ написанных на них текстов уже ставят вопросы об их сути. Что именно хотели нам сказать библейские авторы и как они это сказали? Как можно перевести это на современные языки, объяснить современному человеку? И это уже потенциально опасная наука: разве можно препарировать Священное Писание словно какой-нибудь обыденный текст? Многие смущаются.
Но можно пойти еще дальше – в историю. Можно задаться вопросом: а как всё сказанное соотносится с реальностью? Что там на самом деле было? И как оно было? Вот тут, на самом деле, лежит область, в которую большинство верующих ступать опасаются, и, наверное, не зря.
Реконструкций много, они друг другу обычно противоречат, проверить истинность каждой из них практикой невозможно. И любая реконструкция говорит больше о самом реконструкторе, нежели о том, что он старается реконструировать.
Главное при этом – не путать одно с другим и всегда осознавать степень точности, с которой мы можем говорить.
Книга по библейскому переводу, изданная в 1969 году двумя американскими лингвистами, Юджином Найдой и Чарльзом Тейбером, начиналась со следующей истории: «Один специалист по устному и письменному переводу в области самолетостроения сообщил, что в своей работе он не посмел применить принципы, которым зачастую следуют библейские переводчики. «У нас, – сказал он, – полное понимание является вопросом жизни и смерти». К сожалению, переводчики религиозной литературы порой не испытывают такого же стремления к ясности выражений».
Иными словами, библейские представления о Боге должны излагаться с той же степенью точности, с которой авиаконструкторы обучают пилотов управлять своими произведениями. Разумеется, это просто невозможно уже потому, что текст Библии – не техническая инструкция по пользованию Богом, а нечто совсем иное.
А что такое Библия, что она значит для нас сегодня – собственно, на этот вопрос и пытаются ответить библеисты, каждый на свой лад и в рамках своей дисциплины. И если читателям будет это интересно, мы, вероятно, продолжим этот разговор.
