«Водители не знали, куда мы едем»
Эта большая семья сейчас состоит только из женщин и детей.
Лина — старшая в трехэтажном доме при храме в Ростовской области, где поселили «временных переселенцев». Лине 39, у нее четверо детей. Кровные мальчик и девочка и приемные мальчик и девочка.
Вместе с ней здесь живет Зина с четырьмя сыновьями, Оксана — жена второго брата с двумя детьми — и племянница Лины с двумя детьми. Они занимают два этажа. Все вместе они выехали из Дебальцево на поезде 18 февраля.
Дома у Лины осталось огромное хозяйство: 19 голов скота, 10 дойных коров, бычки, курицы-несушки, трактор, огород 20 соток.
Мы сидим на лавочке между храмом и домом, где разместили беженцев. Прибегают дети. У мальчишек красные от мороза руки. Всего в доме живет 31 человек, 20 из которых дети, а четверо пенсионеры.
— Утром 18 февраля начала ездить по поселку машина и говорили в громкоговоритель, что объявлена эвакуация, — рассказывает Лина — рассудительная брюнетка. — Женщины, дети, старики могут выехать. Мы долго не решались ехать. Очень страшно оставить хозяйство. В 2014 году мы уже все потеряли. Хотели переждать в подвалах. Стали сначала просто теплые вещи собирать, чтоб детям было тепло, даже если придется в подвалах сидеть. Собрали самое необходимое.
У Зины две темные косы и густые ресницы. Она в теплой куртке и резиновых тапочках.
— Я до последнего не хотела выезжать, — говорит она. — Слезы, истерики… Не могла согласиться. Но мы начали друг друга настраивать: «Давайте попробуем хотя бы на недельку». Поехали в исполком, оформились. Но сказали, что так как большие очереди на границе, автобус задерживается или вообще не приедет. Поэтому можно или переночевать в администрации, или ехать домой. Вдруг будет тревога, тогда нужно спасаться, бежать в подвал. Мы поехали домой. Переночевали. В 8 утра уже были в поезде.
Беженцы не знали, куда они едут. Им не говорили. Поезд подошел к границе, женщин и детей рассадили в автобусы, но так и не сказали, куда везут.
— Мы постоянно спрашивали водителей, куда мы едем, — продолжает Зина. — Но они не знали. Они просто куда-то звонили, и им говорили, в каком направлении ехать.
К лавочке приходят девчонки, они аккуратно садятся рядом с мамой, мальчишки пытаются залезть на дерево.
Вся большая семья Лины просила устроить их в одно место:
— Нам нужно держаться вместе. Сюда мы приехали в 6 вечера. Здесь нас накормили сразу. Дали постельное. Покупались с дороги. На следующий день нам помогли оформить документы, мы получили 10 тысяч рублей на каждого. И пенсионные службы приезжали, и социальные службы, и из школы приходили, и психологи.
Большинство детей пошли в этой маленькой станице под Ростовом в школу. Но у Лины семилетняя дочь с особенностями слуха, хочет заниматься только со своим учителем:
— Она даже в слуховых аппаратах и то не очень хорошо слышит. Постоянно кричит, чтобы себя услышать. И когда я ей сказала, что здесь нужно в школу пойти, у нее истерика случилась. Я, говорит, до своего учителя хочу, она боится, что будут с нее смеяться. Но мы в той надежде, что все-таки еще неделька — и мы поедем домой…
Лина, Зина и их восемь детей живут в одной комнате. Дети спят на двухэтажных кроватях.
В Дебальцево дома у Лины теперь живет первая жена мужа с дочкой.
— Мы как-то все дружно общаемся, помогаем друг другу. Такая жизнь — то <спецоперация>, то ковид, то <спецоперация>. Не до вражды тут. Они к нам пока перебрались, пока у них сильные обстрелы.
С мужьями у женщин связи практически нет. Пишут периодически «все нормально, живы». За хозяйством Лины присматривает ее мама.
— Мама говорит, до такой степени бахают, что окна дрожат. У нас большая ванная во дворе, куда коровам пить наливают. Так коровы перепрыгивают через ванну и бегут, собаки ложатся на пол и кричат, скулят. А коровы бегут, одна на одну, пытаются заскочить в сарай, чтобы спастись. Пить даже не хотят.
Там три телочки без меня отелились. И как они теперь там с телятами… А еще две ждут меня, не телятся.
Подходит Оксана. У нее напряженный взгляд, руки скрещены на груди. С ней дочка. Ей восемь с половиной лет. Огромные голубые глаза и русые волны волос из-под розовой шапки.
— У нас там родственник остался, мальчик, — говорит Оксана, — 21 год, рассказывает, так там гудит жутко. Так гудит, что у него живот болит все время.
«На поле, где росли подсолнухи, стоят блокпосты»
Между городами Дебальцево и Светлодарск — поля. Расстояние 15 километров. Лина с мужем и всей семьей живет в Дебальцево, а брат ее мужа с семьей в Светлодарске. На полях между поселками раньше семья Лины выращивала подсолнухи.
— Арендовали и зерном засеивали, — говорит она. — Или подсолнухами, или просто травой, чтобы сено для коров заготавливать. Нам нужно очень много сена. Но после 2014 года по полю проходит граница между ДНР и Украиной. Там стоят блокпосты. И мы больше ничего не сеем. Это теперь, как ее называют, серая зона.
И хотя по прямой от Светлодарска до Дебальцево можно доехать за 15 минут, брат мужа Лины больше не ездит к ним в гости.
— Им теперь можно только в объезд через Россию въезжать. Напрямую нельзя. Там блокпост и не пускают. Надо как-то на Харьков ехать, выезжать в Россию, потом въезжать к нам. Это очень дорого и долго. Поэтому не ездят с 2014 года. Пишет просто: «С днем рождения, брат!» И стараемся особо не звонить. Скажут еще, что с врагами общается. Им же там по телевизору одно показывают, нам другое. И как-то так получается, что враги, хотя родные же на самом деле.
В 2014 году у Лины было большое хозяйство: дом, коровы, доильные аппараты, трактор. Она ждала ребенка, дочку. Уехала в роддом, в Донецк.
— У меня больные почки. И нельзя было, чтобы я рожала сама. Мне сказали, что нужно кесарево. Дебальцево начали обстреливать. Муж с тремя детьми был в подвале. Вообще вся наша семья была в подвале.
— У меня дочке тогда было полгода, — вспоминает Оксана. Девочка с русыми волнами волос смотрит в сторону. — Сидели в подвале несколько недель. У меня от этих обстрелов молоко пропало. И приходилось под обстрелами бегать ребенку манную кашу варить. Коляску у подвала оставили. Так ее разорвало на мелкие клочки.
— В Донецке, пока я была в роддоме, тоже сильно стреляли, — продолжает Лина. — Мы, когда сильно бахало, выбегали в коридор или спускались в подвалы. Мамочки, роженицы, врачи — все. Когда у меня было 37 недель, я попросила сделать кесарево. Потому что очень хотела домой. На третий день после кесарева меня муж забрал. Мы еще приехали домой, в Дебальцево. Еще было все целое.
Я пыталась копать картошку, пока муж не видит. Потому что теперь четверо детей, надо бежать и нужна еда какая-то. Швы разошлись.
Семья Лины взяла с собой одну детскую коляску, детей, одежду на первое время и переехала через поле в Светлодарск. Там семье Лины бесплатно предоставили жилье.
— Только коммунальные услуги нужно было оплачивать, — вспоминает женщина. — Пару дней прошло — ударили по Светлодарску. И ударили в этот дом, где мы были, только в первый этаж. А мы на третьем. Окно муж заранее закрыл большим надувным матрасом. В момент удара дети сидели на полу и смотрели телевизор. Вылетели оконные стекла, и пробило матрас. Мы в панике, побежали в подвал. Открыли подвальную дверь настежь, чтоб люди, которые мимо пробегали, тоже забегали. Мы кричали, чтоб люди бежали в укрытие.
Семья Лины уехала из Светлодарска. Они жили в лесу в палатке несколько недель. Готовили на костре. Потом уехали в Харьков. И там их вместе с другими временными переселенцами поселили в доме отдыха «Ромашка».
— Там типа барака что-то было, — вспоминает Зина. — Нас было трое с грудными детьми: я, Лина и Оксана. Дети все одного возраста, по месяцу разница. Я позже приехала. Мы хотели выехать с Дебальцево, но перед нами люди на автобусе попали под обстрел. Я очень испугалась, говорю: «Нет, я не поеду никуда». Муж: «Уезжай!» Я до последнего оставалась, пока МЧС уже из домов не вытягивали и не вывозили принудительно. Меня муж отправил к местному горисполкому. Там как раз «Красный Крест» привез пленку, чтобы люди выбитые окна затягивали, у них в автобусе было место, я с детками поехала. Так меня «Красный Крест» в Харьков вывез.
Семья Лины жила в лагере «Ромашка» в летних домиках, которые отапливались обогревателями:
— Была общая кухня, там нас кормили, — рассказывают женщины. — Сначала все было неплохо. Нам очень нужно было детское питание, каши. Поэтому мы ездили по организациям, которые помогают беженцам, просили питание, памперсы, одеяла, школьные принадлежности.
Теленок семьи Лины
Через две недели в «Ромашке» к беженцам отношение изменилось.
— Началось скотское отношение, — говорит Лина. — Это были даже не владельцы этого лагеря, а те, кто за ним смотрел. Сами бывшие беженцы. Могли унизить, могли обозвать, могли сказать, что мы тебя закопаем и никто не узнает… Много стариков жаловалось — там был пейнтбол, приезжали люди и играли, стреляли. А многие [беженцы] были напуганы той войной. И слышать эти выстрелы им было невыносимо. Но мы не могли ничего сказать.
Питание очень быстро испортилось.
— У детей началась дизентерия. Мы получили выплаты как беженцы. Купили электропечку, прятали ее и готовили еду, так как нам самим готовить не разрешали.
— Люди, которые привозили в эту «Ромашку» еду и одежду, перестали это делать, — вспоминает Зина. — Они увидели, что до нас это не доходит. Говорят: «Мы поняли, что там мошенники». Никто не хотел теперь уже собирать помощь и привозить туда. Нашей родственнице женщина одна отдала теплую куртку. Так в «Ромашке» ее обвинили, что она эту куртку украла. Эта женщина приходила и подтверждала, что никто ничего не украл. Мы прожили там полгода, потом вернулись домой.
«Ну, бахает и бахает — а мы коров гоним»
В 2014 году Дебальцево был почти полностью разрушен. Мародеры все вынесли из уцелевших домов. Даже люстры и розетки были вырваны с корнем.
— Чернота и мрак, — говорит Лина. — Заезжаешь — просто хочется кричать от этого мрака. Еще даже трупы не совсем были убраны. Коммунальщики вышли, работали днями, ночами. Потом нам начала поступать гуманитарная помощь. По талонам выдавали молочные каши, хлеб и продукты.
Периодически продолжались обстрелы. Женщины сидели в подвалах с детьми.
— Дочка маленькая просыпалась в коляске в подвале — тьма, мрак, она плакала, — вспоминает Зина. — Но это был наш дом, где нам не скажут, что «вы украли», не скажут, что «вы кусок хлеба наш забираете» или «на нашу спину приехали».
Сначала семья Лины жила у ее мамы, потом ей выделили дом. В нем не было ни окон, ни дверей.
— Мы построили сарай. Мама нам дала коровку. Ну, вот, потихоньку… Продали молочко — начали покупать мебель. Потом «Красный Крест» привезли нам пластиковые окна, шифер, стройматериал. И мы уже тогда более-менее сделали — что своими силами, что-то «Красный Крест» нам помог. Завели еще коров. Стали продавать молоко, масло, творог.
Лина говорит, что здесь, в Ростовской области, они расслабились — встают в 7 утра. Дома в Дебальцево летом подъем в 4 часа утра, зимой в пять. Коров доить, выгонять стадо, делать творог, развозить молоко…
Оксана показывает фотографию — лето, поле клубники, в зеленых листьях сидит ее голубоглазая дочка. На дороге стоит трактор.
— Дочка клубнику у нас на огороде собирает, — говорит Оксана.
Лина рассказывает о своем хозяйстве и улыбается:
— У нас свои клиенты. Кому молочко, кому творог, кому сметану. И сейчас они все пишут мне: «Ну когда, когда ты уже начнешь нам привозить творог и молоко?» А я не знаю когда. Я каждый день жду, что мы домой приедем. У нас же отстроили наше Дебальцево заново после 2014 года. Там так хорошо стало — аллеи, подсветка, как в раю. А теперь что же, опять мрак будет?
С 2014 года по окраинам Дебальцево иногда стреляли.
— Ну, бахает и бахает, — говорит Лина. — А мы коров гоним — привыкли. Жизнь налаживается.
Да, было так, что урок в школе идет, — а как даст! — окна дрожат. Учителя и дети падают на пол. Дети вообще привыкли. Они же военные дети.
— Но когда сильно ударяет, у меня старшая дочка, ей 17 лет, начинает включать и выключать свет, — продолжает Лина. — Вот такая у нее реакция странная.
Оксана после обстрелов 2014 года заболела. У нее начались панические атаки, она похудела, замкнулась. Долгое время плохо разговаривала, то смеялась, то плакала.
— Муж ходил только молился за меня, — рассказывает она. — Психиатр, наконец, подобрала мне правильное лечение. Антидепрессанты. Они мне очень помогают. Но вот здесь, в России, я сейчас не могу их купить.
8 марта в местном клубе в этой станице под Ростовом был праздник для женщин. Пригласили беженок с детьми.
— Мы сейчас не можем никак радоваться, не можем музыку слушать, — говорит Зина. — Для нас концерт на 8 Марта здесь устраивали. Мы понимаем, что хотели как лучше. Но мы со слезами уходили [с концерта]. Потому что ни на какую радость просто невозможно сейчас смотреть. Все думаем, что с мужьями, которые там остались? А если мы будем как в 14-м году жить, начинать снова с нищеты, когда нужно было выпрашивать кусок хлеба, чтобы покормить своих детей? Мама пишет: «Потерпите. Они все время через нас стреляют, по полям снаряды ложатся». Мы не знаем, будем мы жить или нет. Может, мы приедем — уже ничего не будет, может, и нас не будет. Мы не сможем все снова начать сначала. Ни сил, ни здоровья нет.
«Хочется, чтоб и они жили, и мы жили»
После обеда женщины убирают посуду, начинают мыть полы, кто-то садится заниматься с детьми уроками. Часть детей выбегает на улицу. Поселок небольшой — деревянные, каменные дома, голые деревья и посередине большой бордовый храм. Вокруг него бегает стая собак. За трехэтажным домом, где живут беженцы, — детская площадка.
— В целом к нам хорошо тут относятся, — говорит Лина. — Ну, один раз мы на лавочке сидели, мимо шли местные кричали нам: «Героям слава! России слава! Сейчас мы вам навтыкаем в разные места!» Как будто мы тут враги. Но мы стараемся не обращать внимания. В другой раз в магазине мужчина детям сладости, конфеты покупал. Еще один приезжал — привозил сладости и конфеты.
Сестра Лины сейчас в Чернигове. Уже месяц с двумя детьми в подвале.
— Там ужасная сейчас обстановка, конечно, — рассказывает Лина. — Мне раза три удалось с ней связаться, и разговор только: «Живы?» — «Живы!» Потому что как-то так получилось, что и с ней мы теперь враги. У них показывают по телевизорам одно, а у нас совсем другое. А мы люди, мы как бы не понимаем… Если я вижу, что сестра начинает… по нервам со мной разговаривать, я пытаюсь перевести тему. Я просто хочу… лишь бы все живы были.
И там люди, и здесь люди. И все — люди. И военные. Они чьи-то мужья, чьи-то дети, чьи-то отцы. Как и у нас, как и там. Поэтому вообще никому не желаю зла. Ни на Украине, ни здесь.
Хочется, чтобы быстрее это все закончилось. И чтоб и они жили, и мы жили. Чтобы я молоко развозила, и творог, и сметанку. Я звоню маме, у нас там еще собака осталась. Мама говорит: «Когда ты звонишь, собака отворачивается и прямо слезы у нее». Ждет меня.
ПВР получает на беженцев деньги от государства — 800 рублей в день на человека. МЧС привозит гуманитарную помощь. Но две недели назад беженцев стали хуже кормить. Суп — вода, гречка и морковь. На ужин могут быть пригорелые макароны. Одна из молодых женщин пришла на кухню попросить для ребенка добавку — макароны, — но ее выгнали. Двум маленьким девочкам-близняшкам требуется особое питание. Мама для них готовила печеные яблоки в микроволновке. Ей сказали, чтобы больше она с этим на кухню не приходила. Потому что готовить самим тут ничего нельзя. Беженок обзывают «хамками», попрекают их за то, что они живут на всем готовом.
© AP Photo / Vadim Ghirda
— Мы же сюда приехали не потому что мы этого хотим, — говорит Лина. — Мы работали, трудились, создавали два раза свое хозяйство. Мы сами строили свою жизнь, растили детей. И почему это опять все разрушается… И как мы будем дальше жить… Я не знаю.
У выхода из ПВР лежит разноцветная вывеска — на ней нарисована ромашка с цветными лепестками и надпись «Ромашково».
Женщины смотрят на вывеску, молчат.
— Говорят, здесь раньше детский садик был «Ромашково», — произносит Зина. — Как-то эта <спецоперация> приводит нас все время туда, где у нас ничего нет и где мы никто.
