Его дети
— Два часа назад, до твоего приезда было. Семья — муж с женой и маленькие дети. Молодые, лет до 30, наверное. Мать с детьми здесь походила, а потом подходит ко мне и спрашивает: «Здесь что? Мы с Урала приехали. Что это?» — дальше Касполат молчит. Он бы, наверное, на том и закончил разговор. Для него этим вопросом сказано как будто все, что вообще можно сказать словами.
— Что вы ей ответили? — спрашиваю после густой тяжелой тишины.
— Ответил, как есть. Что здесь дети из первой школы. «Когда это было?» Я говорю: «14 лет назад». — «Да? А что, дети погибли?»
В такие моменты смотрителю «Города ангелов» Касполату Рамонову бывает не то что неприятно или обидно. Ему бывает невыносимо больно. Он хочет спросить у людей: для чего вы сюда пришли? Зачем вы здесь, среди моих детей, ходите?
— Вы их всех своими детьми называете?
— Они все мои. И для меня они более живые, чем весь остальной мир. Сверху все видно. Где «Древо скорби», если поднимешься туда, там цветник. Это могила. Там захоронены фрагменты, что остались неопознанными в лаборатории в Ростове. В одном гробу мы их похоронили.
Бывает идеальная погода, листочки не шевелятся на деревьях, а с этого места выходит ветер, как смерч раскручивается, венки, цветы, вазы — все, что есть по дороге, поднимает в воздух, доходит до границы старого кладбища, там все роняет и пропадает. Это я уже наблюдал много раз. И священников спрашивал, и местных стариков, и мусульман — не могут объяснить, что бы это значило.
Ребята, что у меня работают — кто-то убирает, охранники и так далее, ночью здесь обязательно кто-нибудь есть — так вот, они начинают работать и через день-два подходят: «Вы извините, мы не можем. Ночью слышим детские голоса».
В детстве мы друг друга пугали: кто самый смелый, кто посмеет ночью сходить на кладбище. Конечно, все боялись. А сюда даже маленькие дети приходят. Не страшно. Здесь очень положительная энергетика, очень.
— Касполат, а как вы приняли решение остаться здесь смотрителем? Это же ваша личная инициатива.
— Честно, я не помню. Просто остался. Первое время я вообще не помню. Сейчас мне ребята рассказывают, что, бывало, меня завалит снегом, а я сижу. Я не помню всего этого.
Оттуда нельзя никому
Когда 1 сентября 2004 года во дворе бесланской школы №1 прозвучали первые выстрелы и террористы погнали заложников в спортзал, Касполат Рамонов надевал туфли в прихожей, чтобы отправиться на работу в таможенную службу — мечта любого осетина начала двухтысячных, да и, чего греха таить, наших дней.
Знаток оружия, он бы не спутал этот звук ни с каким другим, но кому пришло в голову стрелять в такой день, с утра? Выбежал на балкон — тихо. Вернулся в дом, взял лопатку для обуви — опять стрельба. Рванул на другую сторону, на лоджию — ничего. Почти успокоившись, пошел в прихожую во второй раз, и тогда уже тишину над Бесланом, над Осетией, над всем миром окончательно разорвали автоматные очереди.
Касполат побежал к школе. Как все родители, он хотел быть рядом со своими детьми, но не успел — двери спортзала уже закрыли за последним заложником — Алетой Сабановой, мамой Амины и Санеты. Она так же услышала залпы, но прибежала к школе быстрее, так как живет совсем рядом, в Школьном переулке.
— Или убейте, или пустите меня туда, там мои дети, — кричала она террористу.
— Туда можно всем, оттуда — никому, — рычал он.
Касполат стоял перед оградой школы, охваченный ужасом, как все вокруг, не понимал, куда деть себя, что делать, и не знал еще, что через пару часов его младшей дочери Диане по великому счастью удастся сбежать, что жена его Алла и сын Ирбек проведут в спортзале без еды и воды три бесконечных дня, а потом выйдут, и семья их разрушится.
Не знал он в те первые минуты и самого страшного — старшая, любимая его дочь Марианна останется в том душном спортзале навсегда.
— Я приносил домой вечерами по два пакета продуктов — назавтра ничего уже не было, — рассказывает Касполат, сидя в своей сторожке. — Марианна таскала все на улицу — детям, кошкам, собакам. Такая добрая была. Если кто-то угостит ее конфеткой, она сама не съест, пока мне не предложит и пока я не скажу, что не хочу. Такая добрая. Бывало, я поздно приходил. Она никогда не спала, меня ждала. Я прихожу, втихаря в прихожке обувь снимаю. — Пап, это ты? — Да, спи. — Через минуту она уже спит, но, главное, меня дождалась.
Как-то летом здесь кузнечик по всей территории носился-носился, а потом поселился у Марианны на цветах. Кто-то маленького котенка подбросил, котенок ходил-ходил по территории, потом к Марианне в цветник забрался, улегся там спать. Щенок пришел — около Марианны спал. Наверное, даже животное, даже кузнечик чувствует ее доброту.
Белая и черная жизнь
В сторожке Касполата Рамонова ничего лишнего: рабочий стол с компьютером, несколько стульев, бойлер, электрический чайник, набор чашек на случай гостей. К нему, бывает, даже министры заезжают, но Касполат не делит людей по должностям, регалиям, национальности и вероисповеданию. Для него есть только нормальные и ненормальные люди, и за 14 лет здесь отличать одних от других он, кажется, научился.
— Если человек мне неприятен, если я знаю, что это плохой человек, я не буду с ним даже здороваться. Он может мне руку протягивать, а я ему скажу: «Каково? Ты кто?» и не подам в ответ. У нас в Осетии это не принято, но я такой человек, — объясняет Касполат.
Через открытое настежь окно видна полоса дороги, ведущей в аэропорт и назад, в Беслан. По ней изредка проезжают машины. Вокруг так тихо, что слышно, как из шланга на газон льется вода. На стене в кабинете висит фотография 15-летней Марианны в школьной форме, а на заставке компьютера — фото «маленькой бандюганки» — четырехлетней дочки Рамонова от второго брака. Касполат говорит, что она очень похожа на Марианну, такая же добрая.
На столе в стеклянном стакане горит церковная свеча. Когда от нее останется одна только восковая клякса, смотритель поставит новую. Когда воска на дне стакана наберется слишком много, он почистит его и вернет на стол. Сколько всего таких свечек зажжено и поменяно за четырнадцать лет, не сосчитать. Практически каждый день у кого-то из 266 человек, похороненных здесь, день рождения. Тогда Касполат зажигает свечку еще и на могилке. Он не любит, когда «Город ангелов» называют кладбищем. Для него это святое место.
— Люди разные. Есть, как эта девчонка с Урала, а есть другие, — продолжает смотритель. — Приезжают со всего мира, подходят и говорят: «Мы приехали в Осетию, в Беслан не по делам, не в командировку, не отдыхать, а приехали в «Город ангелов». Кто-то ездит в Иерусалим, в Ватикан в святые места, а мы приезжаем сюда, для нас это самое святое место».
— Вы бываете в школе, в спортзале?
— Редко.
— Было достаточно споров о том, сохранять его, сносить ли, строить ли на его месте храм. У вас на этот счет какое мнение?
— Несколько лет назад стали снимать окна в школе, а я сказал рабочим: «Не трогайте». Кто-то из руководства приехал — я не помню, кто это был — говорит, это специалисты, которые консервировали концлагерь Освенцим, они разберут, потом соберут, законсервируют школу в таком виде, в каком она была после штурма. Окна сняли, и где это уже несколько лет? Куда это всё дели? Пустые глазницы.
Для чего сохранили тот же Освенцим? Брестскую крепость? Дом Павлова и так далее? Чтобы люди видели и знали, что это было. Чтобы больше никогда такое не повторилось. А теперь эта девчонка спрашивает меня: «А что это? Что здесь было?» — неожиданно рассказ Касполата обрывается, тонет в музыке, которая в сравнении с тишиной кладбища кажется невыносимо громкой.
Если вы когда-нибудь попадете в Осетию и будете добираться до аэропорта на такси, проезжая «Город ангелов», ваш водитель, скорее всего, уберет звук почти на ноль или совсем выключит — это неписаное правило в республике знают все. Поэтому, когда в открытое окно сторожки ворвалась зажигательная музыка, Касполат изменился в лице и надолго замолчал.
— Эта мразь не знает, где он проезжает? Вот тебе пример, насколько люди разные. Другие, нормальные, проезжают, остановятся, из машины выйдут, с опущенной головой минуту постоят и едут дальше. Жизнь белая и черная. Если бы все люди были хорошие, этих детей здесь не было бы.
Где Бетик, почему не бежит навстречу
Касполату Рамонову немного за 50. У него усталый взгляд, хриплый тихий голос, настолько тихий, что к словам его надо прислушиваться, шрам через всю шею после тяжелой операции. 14 лет назад он работал на таможне, параллельно занимался бизнесом, не умел и не любил отдыхать, потому что и 24 часов в сутки ему было мало.
Всю эту богатую делами, смыслом, любовью жизнь 1 сентября 2004 года стерли, как будто ластиком, и стала она похожа на пустой лист грязно-белого цвета, как редкий южный снег на свежем кладбище. Он принес туда свою Марианну и не смог вернуться домой, на свою улицу, в свой двор, в Беслан, в жизнь.
Как, куда возвращаться? Во дворе, где жил Касполат, две пятиэтажки — одна их, а в другой, тоже в первом подъезде, жили Адырхаевы. У них мальчик, три годика, Альберт, а по-домашнему Бетик. Такой золотой ребенок был, маленькое солнышко. Дай ему послушать песню на французском — не на английском, не на русском, не на осетинском, а именно на французском, нравился ему этот язык — Бетик повторит слово в слово, такой он был толковый. Каждое утро он ждал, когда Касполат выйдет из подъезда на работу, бежал к нему навстречу, хватал за руку, вместе они шли в гараж, на машине делали круг почета по двору, а потом Касполат давал Бетику мелочь на конфеты. В последнее такое утро, 30 августа 2004 года, Бетик бежал к маме со словами: «Смотри, сколько денежек он мне дал!», но не добежал, а свернул в сторону магазина. 1 сентября мама взяла Альберта на линейку к старшим детям.
Касполат не помнит, сколько прожил в Беслане после школы — день, год, два, три. Но все то время он выходил утром из подъезда и искал глазами маленького Бетика, где он, почему не бежит навстречу?
— Я боюсь на люди ходить. В Беслан я выезжаю только по необходимости. Как когда-то один мой коллега сказал: «Он добрый, он очень добрый, но если сказать «он очень жестокий» — это значит ничего не сказать». Я не могу смотреть на несправедливость. Просто кто-то бумажку бросил — для меня это ненормально, не говоря уже об остальном. Я вижу, кто-то бумажку бросил, я десять раз попрошу вежливо, культурно: «Пожалуйста, это нехорошо, это неправильно». Когда не понимают, могу и очень жестко поступить.
— Много сейчас несправедливости в Беслане и вообще вокруг?
— Очень. Как бы сказать… Моя хата с краю — все живут по такому принципу. Когда видят что-то нехорошее, они это место просто обходят или молчат, в этом наша беда. Никто не делает замечаний — а вдруг мне ответят грубо, зачем мне это надо? Это нас и губит.
— За 14 лет изменились люди, изменилось отношение в Осетии к трагедии?
— У некоторых да. Как бы это объяснить… После школы как будто мозги людям прокрутили, особенно в Беслане. Я родился и вырос в селе Бирагзанг, а сюда переехал лет 25 назад, потому что лучше народа не было нигде. Самый добрый, самый порядочный народ был в Беслане. После школы, после 2004 года, стало наоборот. Я не знаю, что их так изменило — деньги, эти всякие гуманитарки, льготы и так далее. Я не знаю. Но хороших людей осталось мало в Беслане.
Отношение другого населения республики к Беслану, наверное, слышали: вот, там деньги, то-сё. Да, есть это, но всех под одну гребенку стричь не надо. Про себя скажу, — Касполат берет со стола сложенную треугольником бумажную салфетку, — даже этого не взял, хотя в Беслан пришли не машины, не вагоны, а эшелоны гуманитарки. Большая часть разворована, все об этом знают. Денег пришли миллиарды. Я рубля не взял. Так называемым пострадавшим раздали квартиры — и по одной, и по две, и по три квартиры кому-то досталось. Ни одного метра, ни одного сантиметра я себе не взял.
Разные люди
У смотрителя «Города ангелов» дел не меньше, чем у таможенного служащего, столько, что работать не с утра до ночи, а 24 часа в сутки. На памятниках сломаются камни — надо поменять плитку, цветы поставят — надо вовремя все убрать и вытереть. Хомяки опять же. Не уследишь — будут рыть норы и таскать цветы. Много вреда от сорок — без конца пачкают памятники. Или вот привычка — помянуть и вылить на цветы сладкую воду. Люди не думают, что потом на том месте заводятся муравьи, а в таком количестве цветников вывести муравьев — целое дело.
Касполат знает в своем городе каждый цветочек, каждую веточку. Когда он рассказывает о ком-то конкретном — о сестрах Смирновых 15 и 16 лет, которые жили в поселке Мирном, в Чечне, потом началась война, их семью взяли в плен, чудом отпустили и они бежали в мирный Беслан; или об Анжеле Косовой: она с родителями переехала в Москву, но очень скучала по старой школе, в то лето, как обычно, была на каникулах у бабушки и попросила отпустить ее на линейку увидеться с подружками — когда Касполат рассказывает о них, он обязательно добавляет: «налево от «Древа скорби» по первому ряду третья могила» или «могила справа, второй ряд, в самом центре, перед дорожкой». Он знает историю каждого, кто здесь похоронен, и каждого, кто приходит сюда скорбеть. Даже если посетитель заходит с другой стороны кладбища, за 200 метров от сторожки, он по походке понимает — посторонний это человек или свой, из родителей.
Они, родители, говорит Касполат, разные, как и вообще все люди. Есть те, кто приходит сюда каждый день, кто приходит несколько раз в месяц, и таких много. Есть те, кто приходит сюда только в траурные дни. А есть и другие, кто сюда совсем не приходит. Их мало, но они есть. За могилами их детей Касполат ухаживает сам. «Они все мои», — много раз повторяет он.
— Вы говорите, редко бываете в городе, получается, вам здесь лучше, чем среди людей?
— Получается, да. Правда, и здесь меня достают каждый день, реально доводят. Какой-нибудь, извини, пожалуйста, приезжает, останавливается, заходит: «А где тут туалет?» Взрослый, при галстуке мужик. Я говорю: «Куда ты пришел?» Он говорит: «А что такого? Почему здесь туалета нет?» Я на него смотрю, говорю: «Ты куда пришел?» Он: «Чего ты со мной так разговариваешь?» Я говорю: «Сядь в машину, уезжай, пожалуйста». Он начинает: «Что тебе не нравится? Ты кто такой? С каких делов здесь туалета нет?» Как к таким людям относиться? — Касполат как будто ждет ответа, но, не дождавшись, продолжает:
— Я говорю, люди разные. Всякое бывает: и хорошее, и плохое. Раньше много людей приезжало, начиная с конвертика и кончая сумкой с деньгами: «Мы хотим помочь». Я говорю: «Я ни рубля никогда не возьму. Если рубль когда-нибудь возьму, это буду уже не я. У меня есть списки раненых детей, остались дети-инвалиды. Вот вам списки, хотите, методом тыка, хотите по фамилии, по имени выберите, вот вам адреса, езжайте и конкретно кому-то помогите, но я рубль никогда не возьму».
— Вы наверняка задавали себе вопрос, почему вы здесь. Как вы это объясните?
— Это пусть люди как-нибудь объясняют, а я не знаю.
Я никому ничего не должен, а только моим бедным детям я должен. Некоторые из них нужны только мне.
Вот женщина, — Касполат показывает через окно на женщину в трауре. У нее умерла мать, она зашла попросить, чтобы смотритель разрешил им проехать на машине через это кладбище на старое. — У нее мальчик здесь. Как-то зимой выпал снег, это лет десять назад было, может, меньше. Соседка ее, у нее ребенок тоже здесь, звонит этой, которая зашла: «Давай съездим туда, приберем». Эта ей отвечает: «Что мне — делать больше нехрен? Каспер там, пусть он…» Меня Каспер называют, знаешь?
— Нет.
— «Каспер там, пусть он и убирает». Такие люди разные. Другие родители — выпал снег, они с раннего утра здесь, приберут.
— Что в жизни самое главное, как вы думаете?
— Для кого как, а для меня, я с гор, — жить по чести, по совести. А прожить без чести и без совести… Я в пример привожу своего отца и дядю, они жизнь прожили, про них плохо никто не скажет. А сейчас мало людей с такими понятиями, сейчас для многих бог — это финансы, деньги. Но я всегда говорю, все равно хороших людей много, больше, чем плохих.
Касполат Рамонов узнал за эти годы столько человеческих судеб, поступков, слез, боли и глупости, трусости и отваги, что мог бы написать целую книгу. Она была бы о том, что все люди разные. Он видел мать, которая добровольно пошла в школу за своими детьми и третьего сентября вытащила их живыми; видел отца, который бросил в школе своего маленького сына, сбежал и живет, а ребенок остался там навсегда; он знал учительницу, которая встала у окна на колени, чтобы дети по ее спине выбирались из спортзала, стольких спасла, а сама погибла; знает он также другую учительницу, которая в своем резюме пишет, что регулярно убирает мемориальный комплекс, хотя Касполат за 14 лет ни разу не видел ее на кладбище; он говорил с обезумевшими от горя женщинами, отговаривал их от самоубийства, потому что это значит, что там, наверху, они никогда не встретятся со своими детьми, а для них это самое страшное; он видел, как люди доставали из багажников охапки цветов, шли плача, клали цветы на каждую могилку и так же со слезами уходили; он видел много-много слез, но не может вынести, как плачет только один человек во всем мире — Феликс Тотиев. Здесь похоронены шесть его внуков, все дети обоих его сыновей. Когда Феликс приходит на кладбище и молча, опершись на палочку, сидит перед шестью могилами, Касполат заводит синюю «ниву» и уезжает как можно дальше.
— Боль не проходит, это неправда, — говорит смотритель. — И горе не меняет людей. Не забывать бы мне это выражение. Надо записать: горе не меняет людей.
Во Владикавказ мы возвращаемся на такси. Наш водитель, седой осетин с большими натруженными руками, жалуется, что дорогу, по которой нам ехать, ремонтируют уже три месяца, что бензин стал совсем дорогим, и еще интересуется, что мы делали в «Городе ангелов».
— Касполат? Да, он всегда там.
— А вы из Беслана? Помните те дни?
— Как не помню? Здесь все всё помнят. Я тогда работал на автобусе, мы все были там, ждали, в любой момент готовы были ехать, куда надо, везти, кого надо. Город не жил в эти дни, ждал.
— У вас был кто-нибудь в школе?
— Дочка моего двоюродного брата. Они не могли ее опознать. Все обожженное было. Девочку узнали по петличкам платья и по сережке — одна сережка у нее осталась.
