Одно из первых ярких воспоминаний детства: лето, деревня. У меня в руках пушистый гусенок, такой чудесный. Правда, его не очень удобно нести, поэтому я крепко-крепко прижимаю пушистый комочек к себе. Подбегает мама и начинает меня ругать: нельзя гусят так таскать, можно и навредить.
Еще помню, как меня ругает бабушка, а я безутешно рыдаю. Видимо, запомнилось это потому, что рыдала я редко: у меня было безоблачное детство. Память бережно сохранила, как мы разговаривали, играли с дедушкой – он умер, когда мне было шесть лет. У нас с дедушкой были свои, только нам понятные секреты.
Общение с дедушкой давало чувство собственной значимости. Он был очень внимателен ко мне, к моим словам, к нашим играм, к тому, что я люблю. Например, я очень любила холодный сладкий чай, вчерашний. И он, когда вечером пил чай, обязательно не допивал немного из кружки, потому что знал: утром я прибегу к нему в комнату и, в первую очередь, прежде чем разбудить его, подскочу к этой кружке.
С мамой мы всегда были дружны. Я помню, как переживала, когда она уходила куда-то, даже если ненадолго. Года в два-три думала: все, буду реветь, пока она не вернется. Может, в следующий раз одумается.
Мама всегда старалась помогать знакомым. Я росла в среде, где понимают: для того, чтобы выжить, люди должны держаться вместе.
Тогда понятия «социальная деятельность», наверное, просто не было, зато было понимание, что к ближним нужно относиться хорошо и помогать тем, кто нуждается в помощи.
Когда случилось землетрясение в Армении (мне было восемь лет), мы с мамой активно собирали посылки, вещи, игрушки. Помню, как жалко было отдать любимую куклу. Но… мы с мамой друг на друга посмотрели и, не сговариваясь, вместе эту куклу положили в посылку: я чувствовала, что кому-то она важнее.
Когда я училась в младшей школе, мы с мамой узнали про умирающего мальчика, который хотел попасть в книгу рекордов Гиннеса – получить много-много открыток. Мы открытки выбирали, подписывали, отправляли.
Лет в восемь я пыталась организовать кружок по изучению живой природы, потом приют, службу спасения животных и так далее.
Когда мне было лет 14, мы с подружками ездили в детский дом, гуляли с детьми. Мне очень хотелось, чтобы мы с мамой взяли ребенка из детдома, у нас даже одно лето жила девочка, потом я еще какое-то время ее навещала, пока ее не перевели в другое место. Но тогда взять не получилось, да и бабушка не очень хорошо относилась к этой идее.
Меня, четырнадцатилетнюю, это очень мучило, и я очень хотела, чтобы в жизни мне удалось взять ребёнка из детского дома.
Но в 16 лет у меня родился первый ребёнок, меньше чем через два года – другой. Так что я была занята сразу и детьми, и учёбой.
Единственное, что успевала – вместе с подружкой забирать из живодерни кошек и раздавать их людям.
Сейчас я стараюсь этим не заниматься так широко, потому что приходится расставлять приоритеты. Хотя мне это дело нравится, и если время позволяет, я все-таки берусь за раздачу зверят. И у нас по квартире сейчас бегает Щен, которого мне принесли в весьма плачевном состоянии.
Пересчитать детей
Не люблю, когда мне задают вопрос: «Сколько у вас детей»? Потому что я не знаю критериев подсчета. Если говорить о детях, которых я вырастила, то у меня двое кровных, трое приемных – две сестры и брат (он младший и в апреле ему – 19 лет).
Потом мы еще воспитывали братьев мужа: они жили у нас несколько лет, нужно было обеспечить им учебу, надлежащий надзор. Старшему сейчас около 25, он живет в другом городе с матерью, а младшему 22, он недавно вернулся из армии.
Сейчас тоже есть, кому помогать: два маленьких племянника, двое внучат от старшей приемной дочки.
Кроме того, есть дети, которых мы курировали и которыми, так или иначе, занимаемся. Например, подружка приемной дочки – сирота. Её растила бабушка. Но и у нас в семье она всегда за свою. Недавно, когда отмечали 25-летие девушки, бабушка, смеясь, говорила: «Когда не могла справиться с ней, я говорила: Езжай к Татьяне, обсудишь с ней». Сейчас она замужем, у нее двое деток, я – крестная у младшенького, и мы много общаемся.
Кроме того, есть дети, которые к нам попадали эпизодически. Ими мы тоже стараемся помогать. И как их считать?! С одной стороны, они все – члены семьи. С другой – не постоянно у нас.
Например, семь месяцев жил у нас мальчик из Сирии. Его семья сбежала от войны, но и с родителями у мальчика были тяжелые отношения. Сейчас он учится в другом городе, приезжает на лето, на Новый год. Мы с ним постоянно на связи: звоним, переписываемся.
Ещё одна девочка у нас на гостевом режиме. Ей в апреле исполнится 18 лет, стараемся контактировать, помогать.
Бывает, что целые семьи, которые мы курируем, оставляют нам детей нянчиться – мы выполняем роль бесплатного детского садика.
Так, когда-то просто мы познакомились с нуждающейся в помощи молодой женщиной (теперь она – подруга семьи). Одинокой, с маленьким ребёнком, который часто болеет. В сад ходит через раз – болеет. Вместо бабушек с малышкой при необходимости сидим мы, чтобы мама могла работать.
Получается, что дети, которых мы растили, – выросли, а дома все равно сейчас полно малышни. То есть мы одного «сдаем» родителям: «пост сдал – пост принял», нам привозят других. Случается, что месяцами в семье не бывает дня, чтобы без малышей.
Ранние дети и школьная жизнь
Летом у нас с мужем будет двадцатилетие с тех пор, как мы познакомились. Когда я забеременела (в 16 лет), мы решили никому не говорить, пока срок беременности не станет большим. Не то, что мы не доверяли: я все-таки склонялась к тому, что вряд ли мама против моей воли погонит меня на аборт. Но понимая, что соблазн велик и мало ли кто будет давить, решили даже не рисковать.
Когда, по нашим подсчетам, наступил срок, когда меня нельзя отправить на аборт, я пошла рассказывать папе, маме. Они, конечно, побледнели, но сказали: «Ничего, ребёнок, значит – ребёнок».
Единственное, чего родители боялись, что меня из школы выгонят. А для мамы было бы трагедией, если бы я не получила образования. Тем более я училась не в обычной школе, а в гимназии, что несколько осложняло ситуацию.
Родители, в надежде, что я ошибаюсь, и, может, все-таки не беременна, отправили меня на УЗИ. Оказалось, что мы не очень представляли ситуацию и срок гораздо больше, чем думалось. Так что времени решить дела в школе было совсем мало.
Сначала я подходила лично к каждому учителю, сообщая, что беременна, буду рожать и если встанет вопрос о домашнем обучении, не откажется ли педагог со мной заниматься. Все учителя хорошо отнеслись к моей ситуации. Кстати, это было для меня откровением, что люди, которые, как я предполагала, посмотрят с презрением, поддержали меня.
Старенькая строгая учительница по биологии (я думала, она и слышать не захочет меня) сказала: «Деточка, да как же ты будешь ходить в школу? Знаешь, может быть, ты вообще не будешь ко мне на уроки ходить, я верю, ты всё выучишь. Понимаешь, тебе все-таки надо будет семьей заниматься. Главное — не волнуйся».
Когда вопрос дошел до дирекции, за меня вступились учителя, да и директор был не настроен выгонять меня из школы. Меня перевели на домашнее обучение, чтобы я не пугала родителей других учеников своим животом. Но почти до родов я ходила в школу, а через неделю после родов уже посещала индивидуальные занятия.
Проблем, с кем оставить ребенка, у меня не было никогда: у мамы – сменный график, у мужа тогда была еще загрузка не очень напряженная, и была жива бабушка. Так что с первым ребенком сложностей я не заметила: всё было легко и интересно. Мы хорошо приспосабливались и к ребенку, и к режиму.
Со вторым было гораздо тяжелее, потому что сразу – двое маленьких. К тому моменту парализовало бабушку. Памперсов тогда было не найти, как детских, так и взрослых, да и стиральной машины-автомата у нас не было: стирали с мамой, с мужем в три смены.
Я училась заочно в техникуме, потом в институте, но его тогда окончить по финансовым соображениям не удалось, пытаюсь закончить теперь.
Но и с двумя детьми серьезных сложностей не было, поскольку в семье все были готовы помочь друг другу, и поэтому мне нормально удавалось работать и учиться. И детей было двое, они очень хорошо друг с другом контактировали, могли прекрасно играть в той же комнате, где у меня были занятия.
Что касается построения семьи, притирок – они особенно и не возникали: мы же были юны, нам не приходилось перестраиваться. У нас не было бессемейной юности.
Бухгалтерия без любви
Техникум я окончила по финансовой специальности и после пошла работать бухгалтером. Но ради собственного удовольствия писала рассказики, заметки. Журналистом тогда я себя не представляла.
В какой-то момент поняла, что если буду продолжать заниматься бухгалтерией, сойду с ума: это настолько не моё…
В 24 года решила сменить профессию. К счастью, я попала в маленькое, почти семейно-домашнее информагентство, где работали профессионалы. Там получила первый журналистский опыт. Потом писала как внештатник в несколько изданий, параллельно работая в небольшом рекламном агентстве.
В момент прихода к вере, когда мне было 25 лет, я решила, что надо искать постоянную работу в журналистике.
Начала обзванивать все подряд издания и увидела православное. Позвонила, мне назначили собеседование. В итоге семь лет я проработала в просветительском центре «Глагол» Нижегородской епархии. И продолжаю с ними сотрудничать.
Сейчас моя постоянная работа тоже связана с журналистикой, я работаю в пресс-службе IT-компании, мы тоже делаем журнал.
Также пишу в несколько изданий на различные интересные мне темы.
Вера, туберкулёз и тюремное служение
Я пришла к вере через человека, хорошего друга, интеллигентного человека, который стал верующим в тюрьме, где оказался по молодости в лихие девяностые. В колонии он заболел туберкулезом и в итоге от него и умер. Мы познакомились с ним уже на той стадии, когда болезнь нельзя было повернуть вспять.
И даже сейчас, имея за плечами религиозное образование, опыт, я понимаю, насколько у него был глубокий и очень правильный взгляд на христианство, настоящий, выстраданный.
До встречи с этим другом я считала, что верю в Бога, но в душе, а церковность – это мракобесие. А он как-то постепенно, ничего не навязывая, ничего не доказывая, просто то на одном примере, то на другом, сумел донести до меня главное.
А еще я поняла, что по-настоящему найти веру человек может и в тюрьме.
Потом, когда я начала работать в православном издании, появился проект строительства храмов в колониях, мы стали много туда ездить.
Как только я впервые зашла в колонию, поняла: могу быть здесь полезной. Почувствовала: знаю, как говорить с этими людьми, как смотреть на них и — пошла учиться на катехизатора. Где-то после полугода обучения мы подружились с отцом Евгением Панюшкиным, который на тот момент занимался в Нижегородской епархии тюремным служением.
Он был моим наставником в этом вопросе. Я сказала ему, что очень хотела бы преподавать в колонии. Он рассказал о колонии для бывших сотрудников правоохранительных органов, где никак не могут найти преподавателя. С того времени я уже пять лет туда езжу.
Параллельно мы много ездили и в другие колонии, я старалась откликаться на все, сначала как журналист, потом уже глубже, со знанием темы. Когда появился какой-то опыт, мы с мужем и священником Дионисием Чибиряевым (он помощник руководителя Отдела Нижегородской епархии по взаимодействию с УИС) стали продумывать более серьезные проекты, которые могли бы решить ряд проблем.
Это проект реабилитационного центра для осужденных, проект, направленный на сохранение связей осужденных со своими детьми, целый ряд миссионерских проектов.
Но до сих пор я больше всего люблю именно преподавание, непосредственное общение с людьми. Хотя понимаю, что тему заключенных надо продвигать, писать о ней в разные издания, поскольку люди ее побаиваются. Мы не просим любить осужденных, тем более, понятно, что люди бывают разные.
Важно, чтобы пропало предубеждение, и на осужденных стали смотреть, как на людей, в большом проценте случаев им действительно необходима помощь. Я не понимаю, честно говоря, почему от этого отмахиваются. Ведь один раскаявшийся осужденный – это несовершенные преступления.
То есть общество должно быть заинтересовано, чтобы заключенный вышел не озлобленным, а подготовленным к нормальной созидательной жизни. Или люди думают, что пусть он отсидит, выйдет, и мы к нему хорошо отнесемся. Но такого не будет.
Для того, чтобы человек поверил в то, что он сможет включиться в общество, это общество должно с ним контактировать тогда, когда он от него изолирован.
Мы создали свой сайт этим летом и выложили туда весь вот свой архив по тюремному служению. Там даже есть рубрика, пока с рабочим названием «Тюремный патерик», где я пишу такие поэтичные истории, которые случились за время моего служения и которые раскрывают лучшую сторону человека.
Первое занятие
С пренебрежительным отношением со стороны заключенных я никогда не сталкивалась. Помню первое занятие, когда слушатели сидели вокруг меня и боялись громко дышать, чтобы я не испугалась и не убежала. Сейчас у нас более спокойные, дружеские отношения.
Тем более, непосредственно ко мне на занятия приходят люди, которые так или иначе заинтересованы в беседах о вере. Бывает, что подходят неверующие, из любопытства. Мне кажется, что там люди всегда хорошо относятся к тем, кто к ним приходит добровольно, с благодарностью.
Понятно, что не могу никого учить. Было бы странно прийти и начать со взрослыми людьми вести воспитательные беседы. Для меня суть ведения занятий в том, что я считаю: человек должен знать религию, которую он принимает, а также понимать спорные моменты, потому что они нередко становятся поводом для смущения.
Вот, например, мне один раз сказали: «У нас в отряде спор произошел из-за апостола Павла. Вы уж нам аргументы подскажите, чтобы мы могли возразить». Вот и проводила занятие на эту тему.
Информацию стараюсь давать на высоком уровне, готовясь и по семинарским лекциям. В уголовных колониях, понятно, рассказываю попроще – все зависит от образовательного уровня собеседников.
Говорим об истории Церкви, её догматах. Очень востребована литургика. Разбираем символику храма, богослужения, значение таинств. Конечно, мы разбираем Священное Писание Нового Завета, провожу параллели с Ветхим.
Во время лекций по возможности я стараюсь, чтобы возникала живая беседа. Плюс – я рассказываю там о том, что у меня произошло за неделю, где была, что делала, о чем писала, что поразило, и в ответ на это идет очень хорошая реакция.
Бывают моменты, когда моим слушателям интересна тема беседы, а бывает, я вижу, что им не до лекции, накипело, надо поговорить.
Причем не только по поводу веры. Волнует их, например, воспитание детей. Вообще, семейные темы – это больное место заключенных: молодые хотят создать семьи, кто-то разведен, у кого-то кризисные отношения с супругой на данный момент, по понятным причинам.
У кого-то нормальные отношения с женой, но он понимает, что всё равно надо что-то менять, налаживать взаимоотношения с детьми. Многие переживают, что уходит время воспитания детей.
Помню, был заочный спорщик, который всякий раз, когда я приезжала на лекцию, передавал мне через соотрядника записку с вопросами, я отвечала так же, в письменном виде. Сам он мне на глаза ни разу не появился, но говорят, очень благодарил за такое внимание к нему.
У меня есть «студенты», которые мне в дедушки годятся и очень образованные люди, чуть ли не профессора. Поэтому, чтобы не учить их, я строю разговор, пропуская всё через свой опыт. Я говорю: «Знаете, я для себя на этот вопрос ответила так, еще я знаю пример: человек, который ответил по-другому, но мне тоже нравится такой вариант».
Порой возникает долгий, иногда очень, очень долгий диалог. Мне кажется, это идет на пользу заключённым, люди выговариваются. Однажды я разговаривала с психологом колонии, и она говорит мне: «Я, как специалист, считаю, что ваши приезды – это очень правильно. Люди, которые ходят к вам на занятия, смягчаются. Видимо, у них появляется какая-то отдушина, они сбрасывают напряжение».
Тюрьма – это ужасное напряжение. Один рецидивист мне сказал: «Понимаешь, через пять лет заключения человек не помнит, за что он сидит». Не потому, что он негодяй, не готов раскаяться, а просто его затягивает, как в болото, он выключается из жизни и для того, чтобы снова включить жизнь, требуется время.
Постоянное напряжение от того, что никому нельзя до конца довериться, что ты постоянно на глазах. Представьте, годами спать в присутствии чужих людей, даже в туалете нельзя уединиться! Это очень выматывает.
Потому они ценят возможность поговорить с человеком, который бы заинтересованно слушал. Мне еще психолог рассказала историю: «Один заключенный, до того, как начал ходить к вам на занятия, стоял у меня на суицидном учете и такой тяжелый был, что я была уверена – он не досидит живым. Постоянно пытался наложить на себя руки, все время находился в депрессивно-тяжелом состоянии. Как только начал к вам ходить, это состояние пропало».
Спустя год после освобождения он позвонил мне и сказал: «Для меня было очень ценно, когда вы даже про семью что-то рассказывали: появлялся вкус к жизни».
Мне очень нравится, что в колонии народ очень чутко реагирует на какие-то социальные проблемы. Там есть время думать. Они очень переживают и о судьбах страны, и о происходящих политических событиях, чутко слушают, когда рассказываю о волонтерской деятельности. Когда рассказывала, как на Пасху мы ходили в хоспис, у ребят на глазах появились слезы.
Иногда я прошу их помолиться, например, о нуждающемся в помощи ребёнке. Они молятся, и их молитвы бывают услышаны. Например, одному мальчику с инвалидностью очень нужна была семья, иначе он попадал в дом инвалидов, где шансов найти приемных родителей очень мало.
Я рассказала о нем в колонии, все сразу потянулись к блокнотам: записать имя. В итоге, через несколько месяцев мальчика усыновили. И такие случаи у нас были несколько раз.
Общение на свободе и выгорание
Да, бывает, что общение продолжается и после того, как мои слушатели освобождаются. Но сама я не навязываюсь: мне кажется, что освободившемуся человеку надо закрепиться в новой жизни, а не цепляться за прошлую.
Но все знают, что меня можно найти в социальных сетях, у многих есть мой мобильный. Случается, что бывшие заключенные пишут спустя какое-то время. А бывает, активно общаются первое время после колонии. Большинство хоть по разу, но дают о себе знать.
Порой кому-то помогаешь семейные проблемы решать. Много и радостного, позитивного общения. Вот, не так давно крестили ребенка одного бывшего заключенного. Он попросил меня быть катехизатором перед крещением. Мы потом с отцом Дионисием, который совершил таинство, радостно смеялись: вот чем должно заканчиваться тюремное служение.
В основном от этой моей деятельности может возникнуть физическая усталость. А она – не про выгорание. Психологически лишь пару раз были кратковременные моменты грусти, когда кажется, что интерес к вере схлынул, меньше народу просто начинает приходить: старые освободились, новенькие еще не пришли. Но я перестала зацикливаться на таком: иногда бывает пять человек приходит и с ними получается такой откровенный разговор, который им был по-настоящему необходим.
Слава Богу, у меня нет опыта, когда тот, с кем ты работала и от кого ты видела отдачу, совершает повторное преступление. Вот от этого, пожалуй, руки могли опуститься, хотя и к этому надо быть готовой.
Люди – везде люди
За то время, что я посещаю колонии, я утвердилась в понимании, что по обе стороны тюремной решётки – такие же люди. Меня забавляет, когда люди, далекие от Церкви, узнав, что я занимаюсь тюремным служением, делают круглые глаза и говорят: «Ты не боишься? Там же так страшно!» Мне смешно: людям кажется, что там – параллельный мир. А он – такой же. Там все точно так же, как за пределами колонии: те же самые люди, те же самые проблемы, страхи и так далее.
Конечно, можно встретить таких, в ком нет ни тени раскаяния. Но нередко люди совершают преступление под давлением обстоятельств, стресса. У меня много знакомых ребят с «чеченским синдромом», которые «сорвались» после «горячих точек». То есть это люди, совершившие преступление, но у них не психология преступников.
Я очень смеялась, когда мне пять лет назад сказали, что иногда убийца может быть гораздо более достойным человеком, чем мелкий жулик. А на практике это оказалось правдой. Иногда с человеком, сидящим за мелкий сбыт наркотиков, гораздо тяжелее иметь дело, чем с тем, кто совершил серьезное преступление, но о многом после этого передумавшим. Тут не может быть четкой статистики.
У меня есть принцип: я никогда не пытаюсь узнавать, тем более заочно, за что человек сидит. Я пришла к этому интуитивно, а потом прочитала у Макаренко, который писал, что никогда не узнает у воспитанников, за что они попали к ним в колонию, потому что это возможность избежать предвзятости, дать человеку второй шанс.
Бывает такое, что заключенные сами рассказывают, как они сюда попали. Бывает, что эта информация выплывает без моего на то желания. Иногда это узнавание немного шокирует. Но тогда я думаю: пока я не знала прошлого этого человека, я же смотрела на него совершенно по-другому, и здесь не было лжи. Просто человек такой, какой он сейчас, а не каким был несколько лет назад, когда совершал преступление. Просто люди иногда переосмысливают свою жизнь, и это очень заметно.
Понятно, что это никак не утешает людей, пострадавших от тех, кто совершил преступление. Но четко понимаю, что работаю для того, чтобы этого не повторилось. И постоянно говорю так ребятам в колонии.
Мы ждем не мести обидчику, а именно раскаяния, чтобы человек ужаснулся содеянному и захотел это как-то исправить, изменить. Ведь только это по-настоящему может нам дать облегчение.
Из жизни – листая «Тюремный патерик»:
Ради веры…
Крещение в колонии. Крестятся двое – Степан из Якутии и Михаил из Краснодара. Обоим – лет по сорок. Степан, готовясь к Таинству, старательно ходил на лекции, задавал вопросы. Михаил пришел в храм впервые, но мои студенты мне поручились, что сами провели с ним все необходимые предварительные беседы о смысле Таинства и что его желание креститься горячее и искреннее (собственно, и сам он человек горячий, кавказских кровей).
В общем креститься он пришел, но как выяснилось, рассказывая ему о сути христианства ребята забыли рассказать ему о том, что представляет собой само Таинство крещения. И вот заходит Михаил в храм, совершенно не понимая, что его ждет. И видит посреди храма огромную железную бочку, наполненную холодной водой (погреть возможности не было).
— А это зачем? – показывает на бочку, в голосе тревога.
— Окунаться сюда будете, — объясняю ему. Михаил поеживается.
— А просто умыться не получится?
— Нет, не получится, — начинаю ему объяснять о крещении в смерть Христову, об умирании для греха и воскресении в жизнь вечную, подобно тому, как Христос провел во гробе три дня… На этом моменте Михаил, шумно сглотнув, перебивает меня:
– Так нам что, в этой бочке ТРИ ДНЯ сидеть???!!! (неприязненно смотрит на якута Степу) С НИМ???!!! ОБОИМ СРАЗУ?!!!!
Но от крещения не отказался!
Вот на что человек был готов, чтобы стать христианином! С тех пор, когда меня спрашивают о том, каким должно быть стремление ко крещению и настоящее христианское смирение – я всегда вспоминаю Михаила.
Пасха в колонии и почетный Дед Мороз
Два раза мы в колонии были прямо на Пасху. Когда ко мне подошел заместитель начальника колонии по воспитательной работе и предложил приехать прямо на ночь, я ответила, что с радостью, но как я оставлю детей, ведь мы привыкли, что на службу – все вместе. «Вписывай имена всех в пропуск, пропустим», – последовал ответ.
Итак, в Пасхальную ночь в колонии собрались волонтеры, мы с мужем, двое детей – 14 и 13 лет. Я запустила сына и дочку в храм, переполненный осужденными. Попросила одного из своих «студентов» присмотреть за детьми. Сама я пела на клиросе, хоть петь не умею, но выбора не было. К тому же я была занята организационными вопросами.
Людей собрали рано, до службы оставалось много времени, и я, для создания настроения, рассказывала о смысле поста, о Пасхе, объясняла Пасхальную службу. То есть все время была занята.
Когда все-таки выкроила время посмотреть, как там мои дети, обнаружила, что они очень удобно устроились в уголочке, завернутые в ватники, около них собралась небольшая компания, они смеются, рассказывают заключенным, как ходили в поход. Заключенные тоже какие-то истории им рассказывали.
Потом, после службы, они все вместе помогали на стол накрывать.
Бывает, что отправляемся семьей в колонию на Рождество. Муж у меня почетный тюремный Дед Мороз. Началось все с того, что мы нашли костюм Деда Мороза и решили просто устроить сюрприз. Уже в колонии муж переоделся и зашел в красном одеянии, с белой бородой. Как раз подарки у нас были хорошие – пояски, освященные у Пояса Богородицы.
Дед Мороз заявил: «Только давайте по правилам. Уставшему Деду – стульчик, а вы давайте дедушке стишки читайте». И вот взрослые люди, сначала смущаясь, потом расходясь все больше, принялись читать стихи. Дурачились по-хорошему.
Теперь это стало традицией. Начнешь спрашивать: «Что будем на Рождество с вами делать?» В ответ слышишь: «Чаепитие, Дед Мороз обязательно, мы стихи подготовим, в общем, как положено, по традиции».
Из жизни – листая «Тюремный патерик»:
«Блажен иже и скоты милует» или душевная история про тараканов
Дядя Гоша был человеком бывалым. Сидеть ему приходилось не раз, хотя и все больше по пустякам. Невероятно смуглый и тощий, пронзительно голубоглазый, весь в переломах и татуировках, дядя Гоша любил вспоминать тюремную жизнь.
– Вот на тюрьме какая главная беда? – поучал он. – Главная беда – это тараканы. Их там тьма-тьмущая. Вот и морят их по плану, как полагается. Нас, зэков, переводят в другую камеру, а ту, где мы сидели – заливают тараканьей отравой. А потом нас возвращают обратно – и морят уже в той камере, где мы были. Но тараканы – твари умные. Они в камере не остаются. Они с нами уходят. Где мы – там и они, а, значится, все усилия по их потравлению – бесполезные, – на этом моменте дядя Гоша радостно хихикал.
– Так что ж вы терялись — давили бы тараканов по дороге, – предложил один практичный молодой человек. Дядя Гоша от таких слов аж в лице поменялся:
– Что значит «давили бы»? – вопросил он возмущенно. – Кого давили? Тараканов? Да как можно! Они же наши… зэковские, тоже крытники… тут понимать надо! Помню конвойные возмущались – чегой-то вы тут толпитесь, в камеру не заходите, а это мы тараканов пропускали, которые за нами из камеры ушли! – и, уже немного успокоившись, продолжал: – Живую душу, ее ценить надо, это утешение. Вот еще помню — был у нас в камере паук – так мы его мухами кормили – толстый он стал – крепкий. Все какое ни есть, а домашнее животное, разве ж плохо?
Про страхи, испытания и радости
У меня много болевых точек. Первая, наверное, – страх за близких. А вот каких-то неблагополучных внешних обстоятельств не боюсь. Например, я знаю, что такое жить очень бедно, и поэтому не паникую, что нынешние обстоятельства изменятся.
Тем более того ровного благополучия, которое появилось последние годы, я особо не ощущаю: всегда есть, куда потратить деньги, кому помочь. Так, моя зарплата увеличилась в три раза, но это значит – в три раза увеличились траты на нуждающихся.
Один раз я тяжело болела. Так, что это заставило пересмотреть свою жизнь. Я заболела туберкулёзом, а это не просто опасное заболевание, но еще и заразное, что значило изоляцию от семьи.
Это было очень тяжелое испытание, которое, в том числе, привело меня к вере и тюремному служению.
В больнице я видела разные случаи. Видела, как устают родственники от долго и уже неизлечимо больных, как перестают звать их домой, и вот постепенно люди «растворяются» в больничных коридорах. После, я особенно научилась ценить жизнь и людей.
Сейчас я внимательно слежу за здоровьем и не устаю благодарить за него. Я рада, что у меня в медицинской книжке есть допуск к работе с детьми. Знаете, иногда не так много надо, чтобы порадоваться.
Вообще, я человек, скорее склонный быть счастливым, чем наоборот. Каждый ребенок – это непередаваемое счастье. Когда приёмная дочка родила первого нашего внука, и я взяла его на руки — дыхание перехватило.
Приёмные дети и благодарность
Да, воспитание приемных детей – очень сложное дело, особенно, когда они попадают в семью в подростковом возрасте, и должно пройти много времени, прежде чем они осознают тебя своей семьей. С кем-то это проходит мягче, с кем-то сложнее…
Мы всё оцениваем с позиции родителей, а ведь ребенку тоже непросто всё пережить, непросто быть кому-то обязанным. С кровными проще: ты их любишь и любишь. Ребенок не должен быть благодарен взрослому за любовь, потому что любить ребенка – это обязанность взрослого.
В приёмной же семье, даже если родителям в голову не приходит, что приёмный ребёнок должен быть им благодарен, обязательно найдется «добрая душа», которая скажет: «Ты понимаешь, скольким ты обязан этим людям!» Это просто ужасно!
Пожалуйста, никогда, никогда не говорите подобного приемным детям чужих людей и тем более своим приемным детям! Не обязаны они ничего никому. Это мы им обязаны, потому что не уследили в свое время за их родителями, не поддержали их, и, в итоге, те стали такими несчастными людьми, что смогли оставить своего ребенка.
Да, повторяю, с приёмными детьми тяжело. Бывали моменты, когда я без сил утыкалась в подушку и думала: «Зачем, зачем, зачем?!» Когда родился внук, я словно получила ответ на мое тогдашнее «зачем?» Когда я смотрю, как дочка воспитывает внуков, просто слезы на глаза наворачиваются: она — прекрасная мама, даже лучше, чем я. Заботливая, дети у нее всегда ухоженные, она никогда на них не раздражается, не помню случая, чтоб она кричала на них. По-моему, всего, чего у нее не было в детстве, она даёт детям. И те, в свою очередь, чувствуют себя со всех сторон защищенными.
Старший внук радуется: «Ура, я приехал к бабушке!» «Ура, я поехал от неё домой!» У него не бывает расставаний, только сплошные встречи, он везде счастлив. Когда я вижу это незамутненное счастливое детство, думаю: «Господи, спасибо, Ты мне ответил».
***
Младший из приёмных детей, родной их брат, попал в семью позднее. Казалось, это абсолютно правильное решение. Потом сын резко подрос, повзрослел, и начались проблемы. Он начал убегать из дому, то и дело возникали конфликты, и мне стало казаться, что, может быть, я сделала ошибку, и человеку его склада в детском доме было бы комфортней: вдруг семья для него нагрузка?
Такая мысль стала появляться у меня очень настойчиво: человек выдерживает месяц в семье, а потом убегает на два месяца. Какая же я тогда мать?! Хорошо, что у меня к тому времени была взрослая дочь, его старшая сестра и он, поссорившись со мной, убегал к ней. И мы его вдвоём как-то пытались контролировать.
В школе, где сын учился, я поговорила с работающим там психологом, от которой услышала: «Даже не думайте отказываться от опекунства, что бы вам там ни казалось. Я работаю и в коррекционном детском доме, так что, поверьте, знаю, какая разница между любой семьей и детским домом. С его характером он нигде не приживется, в самых идеальных условиях. Пока он у вас, у него есть хоть какой-то шанс. Так что я пойму, если вы устали, если же дело лишь в том, что вам кажется, что ему в семье хуже – выкиньте из головы».
Я её послушала. Три года из четырёх, что мальчик жил у нас, были постоянные сюрпризы. В итоге же вырос хорошим человеком. Интересно, что наши отношения очень сильно потеплели тогда, когда ему исполнилось 18 лет, и я официально перестала быть его опекуном. Помощь, понятное дело, мы, как любые родители своим детям, по-прежнему ему оказываем. Именно в 18 он вернулся в семью, стал жить дома и превратился в очень заботливого сына.
Как-то он сказал: «Если бы вы тогда от меня отказались, я бы, наверное, умер». Оказалось, что для него очень важно, что в его жизни есть человек, который говорит: «Ты можешь куда угодно бегать, но я от тебя не откажусь». Сейчас у нас очень хорошие отношения.
Изменить или принять
Как говорят, лучший отдых – это смена деятельности. В одном месте устал, пошел, тебя в другом успокоили. Например, проблемы с детьми — пошла к заключенным, поплакалась. Там утешили, успокоили, пообещали помолиться за меня.
Но на самом деле дети очень радуют, вдохновляют и не позволяют устать морально. Радуют малыши. Мы довольны, что у нас и с родными, и с приемными получилось, успехи радуют. Был тяжелый кризис, когда мы еще не видели первых результатов, а проблем уже было много. Сейчас мы в этом смысле опытнее, понимаем, что не надо пытаться быть мудрее Бога.
Тебе Господь дал возможность помогать, и ты подумал, что сразу все проблемы решишь? А, может быть, твоя задача была — только временная помощь? Мы стараемся научиться отличать ситуации, когда ты можешь изменить что-то и когда ты просто должен принять. Это очень экономит жизненные силы, мы не строим глобальных планов, а тихо радуемся тому, что получается.
Конечно, не устать душевно помогает, что нам с мужем по-прежнему друг с другом хорошо и радостно, мы всегда можем друг друга поддержать. Пара — это намного больше, чем двое, это нечто другое: вместе устали, вместе отдохнули, друг с другом поделились чем-то, пожалели друг друга.
Понятно, что никуда без веры. Мы поняли, что во всем, что ты делаешь, нужно оставлять пространство, где Бог может твои планы подвинуть. То есть оставить место для промысла Божьего. Потому что ты можешь думать, что хорошо вот так, а хорошо может оказаться по-другому.
Вот уже три года мы дружим с семьей мигрантов. Сначала нас просто попросили помочь им: люди в тяжелой ситуации, без документов, мать больна, с отцом тяжелые отношения, голодают, живут в жутких условиях: снимают деревянный барак чуть ли не двадцатых годов. Сначала позвонила в мечеть, поскольку нуждавшиеся в помощи – мусульмане. Но там сказали, что на этот безнадежный случай просто нет ресурсов – все пожертвования уходят местным нуждающимся семьям.
У нас тоже, в общем-то, не было ресурсов, но я решила, что съезжу, посмотрю, может быть, хотя бы продуктами помогу. Приехала, увидела детей и они показались такими родными-родными. Они, поскольку в школе не учились, понятное дело, без документов, начали ходить к нам домой заниматься: мама им объясняла математику, я – русский. Следили, чтоб они читали.
Не успели мы еще подружиться так, как дружны сейчас, в их съемной квартире случился пожар: то ли сосед печку неправильно затопил, то ли еще что-то, но чудом все остались живы: успели выбежать на улицу. Это декабрь, на дворе – сильные морозы. Позвонили мне: «Стоим на улице. Не знаем, что делать». Отвечаю: «Как что делать? Брать такси и ехать всем к нам, тогда и подумаем, как быть дальше».
Они прожили у нас, пока искали квартиру, и потом, когда они переехали, мы продолжали близко общаться. Когда вновь возникали проблемы с жильем или дети просто соскучивались, вновь возвращались к нам. Совсем недавно семья уехала в Азербайджан: иначе бы они лишились азербайджанского гражданства. Провожали наших знакомых как близких родственников, рыдали при прощании. Не известно, вернутся они или нет, — здесь решить мы уже ничего не можем, как бы не хотели. Полагаемся на волю Божью.
Ты делаешь то, что ты можешь и доверяешь Богу вести себя, помня, что не ты спасаешь мир, а Бог, а ты только так, на подхвате.
Читайте также:
- Мама восьмерых: Я думала, что два ребенка – много, не потянем
- Приёмная мама Виктория Светличная: Мы с мужем оба упрямые – зубы стиснем и вперед
- Елена Горбачёва, 2 своих детей, 14 — приемных: «Моя профессия – мать, и у меня это получается»
- Анна Бородина: Выжить с тремя погодками — нереально?
- Больше детей = больше святости?
