Человек еле стоит на ногах и убеждает меня: «Я совсем не пила»
Мария Касьяненко, специалист по социальной работе, Центр социальной помощи семье и детям, Петербург:
– Не все готовы работать с потребителями наркотиков, с людьми, которые живут с зависимостью: не очень понятно, как с ними работать. И, кроме того, это сильно стигматизированные люди. И как бы вежливо ты с ними ни разговаривал, если про себя ты думаешь, что они «просто сами так выбрали», «просто безвольные», «люди второго сорта», они это прекрасно отловят, и тогда доверительные отношения уже не построишь.
В социальной сфере я с марта 2011 года. Изначально была социальным работником в больнице, сейчас работаю в отделении социальной реабилитации лиц с зависимым и созависимым поведением. В каком-то смысле этот выбор – продолжение той работы.
В больнице среди моих клиентов были люди без документов, бездомные, те, кто «всю жизнь по тюрьмам», так что я привыкла к людям «в употреблении». Мне более или менее удается находить с ними общий язык. Я готова слушать. У меня этнологическое образование, я закончила Европейский университет. Если ты занимаешься этнологией (теперь это факультет антропологии), то первое, чему ты должен научиться: жизнь бывает очень разной, и твоя задача – пытаться понять, почему она такова и почему разные люди именно так поступают, а не иначе, а не прикладывать к происходящему собственные линейки «хорошо» и «плохо».
Мария Касьяненко. Фото: VK.com
Разумеется, бывает и непонимание, и конфликты. Но, в общем, все люди периодически друг друга бесят. Одна история, когда имеешь дело с человеком без документов, который всю жизнь по тюрьмам, квартиру потерял, и вообще непонятно, куда выписываться, и болезней за это время целый «букет» накопил. А иногда у человека всего одна какая-то проблема, и со стороны кажется, что более-менее понятно, что делать, чтобы она решилась, и нетрудно вроде, а человек все равно этого не делает… Но я тоже иногда знаю, что надо делать, причем для моего же собственного блага, а делаю другое. И у любого из нас есть такой опыт.
Так что люди, с одной стороны, все очень разные, и у каждого какие-то свои особенности. А с другой – настолько все одинаковые!
Хороший социальный работник – тот, для которого человек не становится объектом, а продолжает быть субъектом. Его задача – чтобы человек жил свою жизнь, наилучшую, какая возможна в конкретный момент.
Когда речь идет о семье, о маме с маленьким ребенком, то параллельно у меня есть и другие прагматические задачи: помогая клиенту, я должна быть убеждена, что ребенку ничто не угрожает.
Иногда я – единственный человек, которого семья пускает. Именно потому, что они видят, что я на их стороне. С другой стороны, я честно предупреждаю, что если увижу или сочту, что ребенок в опасности, то сообщу, куда надо. Это, разумеется, не удерживает людей от плохого обращения, но зато может заставить семью закрыться.
А одна из главных проблем семей, затронутых зависимостью – это очень высокие риски, не только насилия, но и пренебрежения даже самыми основными потребностями ребенка. Зависимый человек не может себя контролировать, он болен. И критики у него довольно мало по отношению к своим действиям: ему кажется, что все нормально. Что плохого, что он после работы расслабился и выпил? Ему же надо снять стресс, «по пивасику пропустить». А со стороны хорошо видно, что этот «пивасик» каждый день. И смешно иногда, когда человек на ногах еле стоит, но убеждает меня: «Нет, я совершенно не пила, я только энергетик выпила, вам кажется». Они просто не понимают. Им кажется, что ничего страшного не происходит. И важно стараться давать им честную обратную связь, но не загнобить при этом и детей в обиду не дать.
У меня была клиентка, которая потеряла детей, у нее их изъяли. Так бывает, к сожалению. Специалист, которая присутствовала при изъятии, говорит, что это было ужасно. Женщина их забыла на несколько дней дома, но сейчас она искренне уверена, что все просто нарочно ополчились против нее. Она «на пять минут вышла в магазин». Она не помнит, у нее нет представления о времени.
И это основной риск с людьми, которые употребляют психоактивные вещества: они слишком часто себя не контролируют. Они правда детей любят. А детям правда с ними хорошо, особенно совсем маленьким. Всяко лучше, чем в детском доме. Совсем маленькому ребенку нужно личное внимание: чтобы его кто-то понянчил, потискал. Но именно самый маленький в самой большой опасности: он не выживет, он даже не выползет в коридор попросить еды.
Если говорить про меня – то я помогающий специалист, и, поскольку мне удается с клиентами договариваться, я дорожу тем, что они мне доверяют. Я в результате могу ходить к ним, и это значит, что я более или менее знаю, что происходит в семье. А когда семья открыта, обсуждает сложные вопросы, это очень сильно снижает объективные риски. Но так, разумеется, не может работать вся система, в ней должны быть другие звенья, – опека, в частности.
Я работаю в светском учреждении, так что разговоров о религии стараюсь избегать. У нас государство отделено от Церкви, и не зря так сделано. У людей могут быть разные убеждения, если клиент со мной не говорит об этом, я тоже не буду. Если спрашивают, попытаюсь ответить честно, но все равно по возможности дистанцировавшись, чтобы эффективность моей помощи не зависела от того, насколько клиент разделяет мои религиозные убеждения.
Но в глубине души моя работа очень тесно связана с моей верой.
Если каждый из нас до сих пор жив, это значит, что Бог еще на что-то надеется в отношении данного конкретного человека: его, ее, меня, вас. Значит, Бог в нем что-то видит. Значит, есть что спасать.
Моя человеческая задача: попытаться увидеть, что именно. И даже если я в какой-то момент вижу только плохое, я стараюсь помнить, что что-то там есть. Моя задача – быть здесь и сейчас, с человеком и для него в той мере, в какой получится. И еще к разговору о том, что меня поддерживает: мысль, что кому-то, кроме меня, это надо. Как минимум, Богу. Даже если совсем руки опускаются. Не я мир спасаю, а Бог.
«Сколько бы жизней мне сегодня спасти?» – так долго не проработаешь
Павел Лякс, специалист по социальной работе, Межрегиональная благотворительная общественная организация «Ночлежка», Петербург:
– Вначале было сложно работать с бездомными. Когда новый человек приходит на работу, он ко всему открыт, доверчив. Но люди иногда обманывают, манипулируют тобой, такое случается. Я был к этому не готов. Ты хочешь всем помогать, всех защищать, всех спасать, а у людей есть другие мотивы, о которых ты не знаешь.
Я работаю больше трех лет, до этого год был волонтером. Когда я пришел в «Ночлежку», слабо себе представлял, что такое благотворительность и какая она бывает, у меня просто был посыл заниматься чем-то осмысленным. Я закончил СПбГУ, истфак, у меня гуманитарное образование, оно не связано с социальной работой.
Павел Лякс. Фото: homeless.ru
Часто вспоминаю одну историю. Клиентка систематически нарушала правила проживания в приюте: например, она приходила позже, и ее не пускали, или она не ночевала там и не предупреждала. И мне казалось, что в этом виноват я, потому что плохо объяснил ей эти правила. Я долго ее не выселял, а когда нарушений набралось столько, что все равно пришлось это сделать, мне было очень плохо. Казалось, я что-то не так сделал, мог лучше ей объяснить. Сейчас, глядя на эту историю, понимаю, сколько всего во мне изменилось за эти три года.
Мы не спасаем жизни, у нас другая работа. Есть конкретные вещи, которые я делаю: консультирую, сопровождаю, общаюсь. Я не прихожу с утра на работу с мыслью: «Сколько бы жизней мне сегодня спасти?» Так долго не проработаешь. У меня есть рабочий и личный телефон. Рабочий телефон я отключаю, когда прихожу домой. Это простой способ переключиться вечером и в выходные.
Работа с бездомными всегда нестабильна. Ты не можешь планировать: через год будет так-то и так-то. Человек может не прийти к тебе в следующий раз, и ты даже не узнаешь, почему. Потому что ты ему надоел, или он уехал в другой город, или умер. Это тоже про выгорание: ты начинаешь строить планы, думаешь, что столько всего вложил в эту работу, а где же результат, почему он пропал? Изначально лучше не рассчитывать на долгосрочный результат.
Здорово, когда ты понимаешь важность любых коммуникаций. Человек пришел к тебе на консультацию, вы пообщались десять минут, и это хорошо. Может быть, это никак на него не повлияло. А может быть, он понял, что здесь его не будут обманывать, ругать, и ему захочется еще раз прийти, у него появится мотивация.
Социальный работник – человек, который поддерживает и придает сил.
А дальше уже направляет к юристу или психологу, делает какие-то простые вещи по документам. Это моя задача, как я ее для себя вижу. Если нет сил, то человек не придет и ничего не будет делать.
В консультационной службе «Ночлежки». Фото: Ночлежка / Facebook
Был клиент. У него была долгая история: он родился в Белоруссии, у него был советский паспорт и не было никакого гражданства. Мы с ним работали, работали. Потом в какой-то момент он пропал, вернулся через полгода и сказал, что был все это время в СИЗО. Мы с ним продолжали заниматься и уже были на том этапе, когда нужно идти в паспортный стол и подавать документы. Он тогда жил в заброшке, говорил: «У меня хорошо, мы обустроились, там есть свет, мы тихо сидим и никому не мешаем, нас никто не выгоняет». А потом он мне позвонил и сказал, что приехала полиция, это было перед чемпионатом мира, всех оттуда выгнала, заварила двери, он ночевал на улице. Мы предложили заселиться в приют. Но он не пришел. Я не знаю, что произошло. С тех пор прошел год. Он всегда был довольно ответственный: звонил, приходил. Как мне кажется, ему были важны наши отношения и работа, которую мы делаем. Я о нем часто вспоминаю. Я думаю, он снова оказался в тюрьме, и это хороший вариант. Он сидел несколько раз, представляет, что это, для него это привычная обстановка, он не пропадет. А потом будет возможность снова прийти и дальше работать. Либо он умер…
У меня нет глобальной цели всех бездомных сделать не бездомными. Я понимаю, что мои ресурсы ограничены: сейчас у меня на сопровождении 26 человек, и все очень разные люди. С кем-то нужно созваниваться раз в месяц: мы подали документы, и их нужно ждать полгода и до этого только быть на связи. А с кем-то более плотно работать. Чаще всего это те, кто живет в приюте.
С человеком, который не живет в приюте, у нас абсолютно равные отношения. Он может прийти, может не прийти, может позвонить, сообщить, он абсолютно свободен в этих отношениях. Почему я должен что-то от него требовать? А в приюте, к сожалению, я немножко сверху, потому что есть правила. Если человек их нарушает, я могу его выселить. Это сложно назвать равными отношениями.
Если человек пропадает, говорит, что ему все это надоело, окей. Меня это расстраивает, но я понимаю, что моя вина, если она и есть, совсем небольшая. Так же, как и моя ответственность за конечный результат. Я к этому не сразу пришел: человек сам отвечает за свою жизнь. Я только опора, костыль: человек может идти сам, а может взять костыль, с ним полегче.
Как можно любить вонючего человека, по которому ползут насекомые
Андрей Привезенцев, специалист по социальной работе, Центр помощи семье и детям, Петербург:
– В центре семьи я с сентября прошлого года. До этого пять лет работал с бездомными в отделении социальной помощи. Говорить о последнем опыте рано, нет никакого опыта еще, только буря эмоций.
А вот предыдущее место работы по-прежнему со мной. Клиенты звонят мне, переписываются во «ВКонтакте» по текущим вопросам.
Мало кто любит взрослых бездомных, и очень часто там, где можно и нужно помочь, натыкаешься на бюрократические препоны. Учитывая специфику наших клиентов, лучше я ему что-то подскажу, чем его где-то завернут. Делаю это, пока меня не напрягает. Я не ищу категорию: бездомный человек или домашний, мне без разницы. Если он мне звонит и я знаю ответ, отвечаю или говорю, куда можно обратиться. Опять же направляю не по адресу районного центра, а к человеку, к конкретному специалисту: «Ты сходи к Славе, он тебе поможет в этом».
Андрей Привезенцев. Фото: VK.com
Это более эффективная модель: клиент себя ощущает спокойнее, когда говорит: «Меня зовут Паша, меня прислал Андрей». Стресса меньше.
Но я разделяю ответственность специалиста и клиента. Сразу объясняю, что я делюсь информацией, но какие-то вещи придется делать самому, что он – равноценный участник процесса. Мы идем рядышком, но я не веду за ручку. Я показываю дорогу, а ты туда идешь или не идешь.
Если я скажу, что я люблю всех клиентов, это будет неправдой. Как можно любить вонючего, грязного человека, по которому ползут насекомые и который сам себя уничтожает?
Ты пришел его спасти, а он может кинуть в тебя грязной тряпкой и спросить: «Че те надо? Ходите, спать мешаете».
Он, естественно, вызывает неприязнь. Тут важно разделять человека и его проблему. Есть человек, он другой: может быть, капризный, обиженный, озлобленный, но он такой же точно человек. Точно такой же человек сидит в Пенсионном фонде, точно такой же продает шаверму или работает на кассе. Ты работаешь не с человеком, а с его проблемой. Поэтому какой бы он там ни был мерзкий или неприятный, это никак не отражается на решении его проблемы, на способах.
Этому не учат в институтах. Вот ты пришел, выпускник университета, устраиваться на работу. И кто тебе попадется в отделении? Если специалист, который способен разделять проблему и человека или рассказать об этом, то и ты будешь транслировать адекватное поведение. А если заходишь, а там: «Вот они все, эти бездомные, алкоголики! Все свои квартиры пропили, я бы сама их всех сожгла или выселила за 101-й километр». И молодой человек, только что окончивший университет, приходит в такую атмосферу, впитывает ее.
Когда люди приходят в профессию из другой области, они делают осознанный шаг. Например, когда корреспондент пришел работать с бездомными. Не просто окончил институт по этой специальности, и ему сказали: «Будешь работать здесь!» А вот до него пришла женщина, которая работала в кадрах. И была ситуация: мы с ней поехали в больницу к бездомному. Но вот мы зашли, и там стойкий запах, язвы, лежит в луже полумертвое тело, с него вши падают. Я начинаю им заниматься, потом в какой-то момент поворачиваюсь к ней и вижу, что она зеленеет и у нее ужас в глазах. Красивая молодая женщина, с длинными ногтями. Она не пришла работать с этим, таких людей не бывает, где нормальные клиенты, о которых ей рассказывали? Через три дня она уволилась. Она испытала шок и не была к этому готова.
Сейчас у меня заморожены чувства. Я в непонятном состоянии. Когда я начинал работать, то каждый восстановленный паспорт был, как звездочку на танк поставить. Инвалидность оформили, в интернат отправили – «я – красавчик». А потом все превратилось в рутину. Я поймал себя на мысли, что мне не хватает позитивного случая.
Этот случай меня догнал буквально позавчера. В него, мне кажется, все в этом мире вовлечены: «Ночлежка», ГПУ, юристы, волонтеры. Некий человек с 2000 года пытался получить паспорт. Именно пытался получить с 2000 года, бодался с системой все это время. И в какой-то момент попал мне в руки. Я ему сказал: «Сейчас мы все сделаем». Он, конечно, на меня как на дурачка посмотрел: 15 лет ему все вокруг говорят, что сейчас все сделают, а ничего не происходит.
Он не пьет, живет то на подворье, то еще где-то, не в агрессивной среде. Не асоциальный тип, не исключенный персонаж, обычный человек, просто у него нет паспорта. На протяжении 15 лет он все делает, что ему говорят, но ничего не получается. У него уже чемодан с собой запросов и ответов, он все это хранит. За него не надо было даже пошлину платить, у него были свои деньги. Но ничего не меняется.
А мне нужно было, чтобы он получил этот паспорт. Как воздух нужно было. Ему уже не нужно, ему 60 лет, он уже ни во что не верит, живет и живет. А я его прямо не отпускал.
Вцепился в этот паспорт, как в подтверждение собственной компетентности, востребованности и внутренней значимости: «А тем ли я вообще занимаюсь? А не пора ли идти водить трамвай?» И вся эта возня еще четыре года длилась. Я всех втянул обратно, и уже когда уволился с той работы, продолжал клевать мальчика, которому его передал, со специалистами переписывался, спрашивал, кровь им пил. И вот суд выигран, документы приняты. Все. Три дня назад он мне позвонил и сказал: «Я держу паспорт в руках!» Теперь он – гражданин.
