Малые
«Правмир» продолжает проект «Мнимый больной», в котором лингвисты успокаивают тех, кто переживает за будущее русского языка. Сегодня на наши вопросы отвечает сотрудник сектора типологии Института языкознания РАН Алексей Козлов. В интервью Ксении Турковой он рассказал о том, как изучает малые языки России и пытается спасти их от исчезновения.
13446274_1026769270725600_172195468_o

Алексей Козлов

– 6 июня в России отмечали День русского языка. Если бы вам предложили составить программу, как бы вы его отметили? Что было бы лучшим подарком языку и его носителям?

– При слове «программа» сразу на ум приходит большой и скучный праздничный концерт, орущие на всю площадь динамики, толпа народу… Так что программы не надо, хватает других таких дней. А с подарком просто. Вообще-то (хотя, как обычно, этого никто не замечает), у нас сейчас настоящий расцвет популярной лингвистики – я имею в виду не только книги Владимира Плунгяна и Максима Кронгауза, но и, например, лекции Сергея Татевосова на «Постнауке» или материалы Дмитрия Сичинавы на «Арзамасе». Так что если бы кто-нибудь действительно хотел сделать что-то праздничное, то организовать по-настоящему хорошую лекцию было бы нетрудно.

– Кстати, о праздниках. Вы изучаете малые языки. А есть в России День малых языков, например? Или какой-то другой день, посвященный не только русскому, но и другим языкам?

– 21 февраля по инициативе ЮНЕСКО отмечается День родного языка – в том числе с целью содействия сохранению малых языков. Разные события в регионах России в этот день происходят – олимпиады, семинары. Но всё это делается без лишнего шума: с одной стороны, это и хорошо, а с другой – может быть, это как раз такое дело, о котором бы не помешало пошуметь.

– Какие именно языки вы изучаете?

– В основном это языки уральской семьи – я был в экспедиции на Оби, у западных хантов, и на Ямале, у ижемских коми, плотно занимался тундровым ненецким и бесермянским удмуртским. Но мой главный и самый любимый язык – это мокшанский. У мокшан я был девять раз вместе с экспедициями кафедры теоретической и прикладной лингвистики МГУ, сначала как студент на летней практике, а потом и сам по себе.

Мокшанский кириллический алфавит 1924—1927 годов

Мокшанский кириллический алфавит 1924–1927 годов

Мокшанский язык с точки зрения человека, привыкшего к грамматическим структурам европейских языков, почти экзотический. Возьмите глагольное согласование: глагол согласуется по лицам и числам не только с подлежащим, но и с прямым дополнением – но не всегда, а только если оно определенное. Для некоторых глаголов есть дополнительное условие: они должны обозначать ситуацию, достигшую предела (грубо говоря, переводиться на русский глаголом совершенного вида). По-моему, это красиво: ничуть не меньше, чем редкий цветок или ионический фриз Парфенона.

В уралистику я попал почти случайно – просто в свое время была возможность поехать в студенческую экспедицию – а потом оказалось, что мне там очень хорошо. Вообще лингвистические экспедиции – это вещь чрезвычайно увлекательная в интеллектуальном отношении (это блаженное чувство, когда ты понимаешь, что на самом деле значит морфема, с которой ты бился прошедшие две недели!).

– Что сейчас вообще происходит с малыми языками в России? Насколько активно ими занимаются ученые?

– С одной стороны, сразу вспоминается множество имен – отечественные исследователи из Москвы, Санкт-Петербурга, Новосибирска, Томска и т. д. (в том числе совершенно блестящая московская школа дагестановедения), многочисленные ученые из Финляндии и Венгрии, типолог Майкл Данн, написавший замечательную грамматику чукотского языка, и синтаксист Ирина Николаева (она из России, но работает в Лондонском университете), которая недавно выпустила грамматику тундрового ненецкого.

Я только что приехал с летней школы финского фонда KONE, посвященной документации малых уральских языков; там были лингвисты из Великобритании, Австрии, Германии, Японии (и из Финляндии и Венгрии, конечно). А ведь малые уральские языки почти все в России (кроме некоторых саамских, южных разновидностей эстонского и еще нескольких) – и им приходится заниматься полевой работой в России.

С другой стороны, этого всё равно недостаточно. Большинство малых языков России (кроме, может быть, некоторых кавказских) находятся под угрозой исчезновения – и времени у нас очень мало. Главное, что нужно успеть сделать – это документировать эти языки: просто записать достаточное количество образцов речи, чтобы сохранить эти языки для истории хотя бы в таком мумифицированном виде.

Каждый исчезнувший язык – это огромная потеря и для лингвистов, изучающих языковое разнообразие, и для специалистов по сравнительно-историческому языкознанию: какой источник информации утрачен навеки! Но дело даже не в этом: представьте, что взорвали арку в Пальмире, и от нее не осталось ни фотографий, ни рисунков, ни словесных описаний! А тем временем столько народу на филологических факультетах занимается русским языком, который описан гораздо лучше, и исчезать, мне кажется, в ближайшее время не собирается.

– Не все с вами согласятся. В конце нашего интервью вам придется успокаивать тех, кто боится за будущее русского языка. Но вот что действительно заставляет бояться, так это невнимание государства. Или я не права? Малым языкам помогают?

– На федеральном уровне на самом деле делается довольно много всего. Наш университетский проект по созданию четырех грамматических описаний языков России поддержал Российский научный фонд – и мы ему очень благодарны. И это не единственный случай: другой похожий проект РНФ посвящен описанию грамматической структуры нахско-дагестанских языков.

Но делать нужно гораздо больше – и не только на федеральном уровне. Только поддержки академических исследований, конечно, недостаточно. Есть много вещей, которые могут сделать только региональные или муниципальные власти, а еще лучше – активисты и общественные организации. Языковой сдвиг (постепенный переход сообщества на русский) происходит оттого, что родной язык считается непрестижным, вот люди и не хотят передавать его детям – зачем?

Я думаю, что нужны специальные культурные программы, которые поднимали бы общественный престиж малых языков: на самом деле то, что вы кроме русского говорите еще и по-мокшански – это отлично, это очень интересно! Конечно, какие-то «мероприятия», которые декларируют цель «сохранения родного языка» (в регионах очень любят слово мероприятия), проводятся, но чаще всего они такие фольклорные – на сцену выходят вокальные ансамбли в ярких костюмах, поют народные песни.

Но нельзя, чтобы язык ассоциировался только с уходящими деревенскими традициями! Запереть язык в бревенчатые стены этнографического музея – если вы хотите, чтобы он сам собой, тихо и быстро умер, то лучше ничего не придумаешь.

Мне кажется, что довольно вдохновляющий пример – это использование малых языков за пасхальной литургией в храме Христа Спасителя, когда евангельское зачало читается в том числе на разных малых языках. Огромное количество людей смотрит эту трансляцию по телевизору – можно себе представить, как они радуются, слушая, как их родной язык звучит в этой торжественной обстановке.

Я уж не знаю, насколько использование малых языков за богослужением помогло бы евангельской проповеди и вообще целесообразно (перевод богослужения ведь, как известно, сложный и больной вопрос), но для малых языков это, по-моему, точно было бы хорошо. Посмотрите, как отлично сохранился, пускай и в несколько измененной форме, церковнославянский – а ведь в обычной жизни ни на чём похожем уже давно никто не говорит…

Святое Евангелие (церковно-славянский язык). Фото orthodox-books.ru

Святое Евангелие (церковнославянский язык). Фото orthodox-books.ru

– Есть мнение, что носители русского языка относятся к носителям других языков внутри России с некоторым снобизмом. И даже не просто к самим языкам, а и к региональным фонетическим особенностям, например. На телевидение не возьмут ведущую с ярко выраженным вятским акцентом. Это правильно или нет?

– Вообще-то нужно сказать, что и то, и то – объективная реальность: и существование разных языков и диалектов, и разные мнения, отношения, коннотации, которые с ними в нашем большом многоязычном сообществе связаны. Более того, это очень частая ситуация: много где «стандартный» вариант языка считается престижным, а местный язык или диалект прочно связан в сознании с социальной неуспешностью и необразованностью.

Так что это в каком-то смысле неизбежно. (Читатели этой рубрики, наверное, уже привыкли, что лингвисты очень спокойно относятся к тому, что вызывает у всех нормальных людей бурю эмоций!) Мне самому, конечно, более симпатично другое мнение: каждый язык и каждый диалект представляет самостоятельную – и немалую – культурную ценность, поэтому их совсем не нужно ни стыдиться, ни презирать.

А случай с окающей телеведущей немножко другого рода: сфера употребления диалекта отличается от сферы употребления литературного языка, и это совершенно нормально: в принципе, литературный язык нужен в том числе для того, чтобы на нём говорили СМИ. Вот если вообразить такую безумную ситуацию, что вятчане вдруг сильно заинтересуются своим собственным диалектом, и кто-нибудь начнет на нём писать, и возникнет особая окающая норма – тогда, может быть, и телеведущая будет возможна.

– Нужно ли изучать в школе (например, факультативно) малые языки того региона, где эта школа находится?

– Да, конечно! По-моему, совсем неплохо, если русскоязычные дети несколько лет (ну, хотя бы ознакомительно: крайностей, как и всегда, нужно избегать) будут заниматься хакасским или горным марийским. Изучают же в школах краеведение – а необычный язык, на котором говорят и говорили на твоей родной земле, по-моему, гораздо интереснее, чем дата основания молокозавода.

В Мордовии, например, дело сейчас так и обстоит: в некоторых школах с пятого по восьмой класс преподают «родной язык» (в зависимости от района – мокшанский или эрзянский); в райцентрах, где есть несколько школ, у родителей есть определенная свобода выбора: отдавать ребенка в ту школу, где местный язык преподается, или в ту школу, где такого предмета нет.

Другое дело, что нужно понимать: сама по себе школа может поддержать или чуть-чуть улучшить владение языком, но уж никак не спасти его от исчезновения. Много ли кто (особенно в провинции) после школьного курса английского языка свободно говорит по-английски? А ведь методики преподавания малых языков разработаны еще хуже.

Поэтому носители малых языков должны понимать: чтобы ваше поколение не стало последним, говорящим на вашем языке, обязательно надо с самого начала говорить на нём с детьми – другого способа сохранить язык нет. Более того: чем больше вы будете с ними говорить, чем больше информации, так сказать, поступит на вход, тем сильнее и богаче будет язык следующего поколения.

Аншлаг в Саранске, указывающий название улицы на трёх официальных языках Мордовии русском, мокшанском и эрзянском. Фото commons.wikimedia.org

Аншлаг в Саранске, указывающий название улицы на трех официальных языках Мордовии: русском, мокшанском и эрзянском. Фото commons.wikimedia.org

– Как заинтересовать людей языковыми вопросами?

– Я думаю, что нужно просто пытаться. Всё-таки я почему-то очень верю в нашу современную популярную лингвистику; о языковом разнообразии можно делать не менее интересные просветительские проекты, чем, например, о модной эволюционной биологии. А, по-советски говоря, повышение языковой сознательности трудящихся (особенно в тех регионах, где говорят на малых языках) – задача, которая тоже не кажется невозможной.

Некоторую надежду внушает пример нивхского языка, языка-изолята (то есть не принадлежащего ни к одной известной языковой семье), на котором говорят – еще говорят! – на Сахалине и в устье Амура. Еще недавно нивхское сообщество пребывало в состоянии растерянной апатии: язык исчезал прямо на глазах, и, казалось, сделать было ничего невозможно – на четыре очень непохожих друг на друга диалекта в общей сложности приходилось уже меньше ста носителей.

Газета на нивхском языке «Нивх Диф» (Нивхское слово). Фото rbardalzo.narod.ru

Газета на нивхском языке «Нивх Диф» (Нивхское слово). Фото rbardalzo.narod.ru

Ситуацию начали менять исследователи из университета Хельсинки (Екатерина Груздева, Юха Янхунен и другие), которые уже два года занимаются ревитализацией (возрождением) нивхского языка. Во-первых, они стали проводить очень простые акции, направленные на повышение престижа нивхского языка – повесили в местных магазинах ценники по-нивхски, собрали школьников, заново покрасили вместе с ними старую обшарпанную автобусную остановку – и написали на ней нивхское название населенного пункта.

Удивительно, но это очень важно – не сдаваться молча, а делать что-нибудь такое, что вселяло бы в сообщество чувство уверенности. Кроме этого, хельсинкские лингвисты организовали несколько программ «учитель-ученик»: полноценный носитель нивхского регулярно встречается с несколькими изначально не говорящими по-нивхски учениками, и они вместе занимаются какими угодно делами, стараясь сначала хотя бы немного, а потом всё больше и больше говорить при этом по-нивхски. Это более естественно и в конечном счете более действенно, чем переписывать предложения и искать слова в толстом словаре – и уже приносит какие-то плоды: ученики плохо, с ошибками, но заговорили по-нивхски…

– Вам нравится, как говорят нынешние школьники? Они грамотные или надо кричать «Караул!», как многие и делают?

– Обо всех нынешних школьниках я, конечно, не могу ничего сказать. Но последние несколько лет я принимаю участие в работе жюри заключительного этапа всероссийской олимпиады по русскому языку, поэтому моему наблюдению доступен срез в некотором смысле их лучшей части. Вообще мы стараемся быть такой альтернативой ЕГЭ: в ЕГЭ всё предельно формализовано, а у нас каждое задание предполагает развернутый ответ, иногда в качестве второго тура участники пишут эссе на какую-нибудь лингвистическую тему.

Общее впечатление такое: с культурой речи у участников всероса всё в порядке, а с культурой мысли – нет. Гладкие слова и умные термины с барабанной дробью рассыпаются по странице, а смысла из них извлечь так и не удается: почему вдруг тут возникло это предложение? по ассоциации? какое оно имеет отношение к тезису выше? И, конечно – штампы, штампы, штампы… Так что если и есть проблема, то может быть, скорее здесь.

– Какими словами вы успокоите тех, кто думает, что русский язык умирает?

– Это русский язык умирает? Посмотрите на водский язык в Ленинградской области: всё, буквально на наших глазах умерли почти все носители, осталось около пяти стариков – да летняя школа в деревне Краколье, где людей, с которыми бабушки в детстве говорили по-водски, пытается чему-то научить эстонский профессор Хейнике Хейнсоо.

Посмотрите на хантыйский: в сколько-нибудь крупных поселках люди лет шестидесяти еще говорят на языке, а из пятидесятилетних – уже почти никто. Посмотрите на камасинский – его последняя носительница умерла в 1989 году. Может быть, у русского языка дела идут всё-таки немножко лучше?

Языки действительно исчезают – и это слишком серьезная и печальная проблема, чтобы профанировать ее восклицаниями о том, как якобы умирает русский.

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.