Это раньше — Мария Николаевна, учительница. Для всех Мария Николаевна – для детей, родителей, коллег-учителей. Сейчас – дети выросли. И воспитывают новых детей. Их родители состарились или вовсе ушли – по радуге прямо на облака. Как и коллеги. Только фотографии где-то остались. Черно-белые, с заломами. Со строгими неулыбающимися лицами. Платьями ниже колена. И воротничками, что нужно было отпарывать в субботу, чтобы постирать, высушить, погладить – и в воскресенье вечером снова пришить.
Да и Марию Николаевну не узнать. Какая она Мария Николаевна сейчас: сгорбленная спина. Провалившийся – ни одного зуба! – рот. Скрюченные пальцы. Старое пальтишко – в -20 в таком не ходят по улице – только и годится, что сидеть в тепле где-нибудь: в торговом центре или в библиотеке. Хотя… В библиотеке сидеть не пойдет – глаза уже не видят, как раньше, а там читать надо, или хотя бы делать вид. А в торговый центр Мария Николаевна сама не пойдет: охранники там не любят таких, как она. Просят выйти, ничего не объясняя.
Пальтишко у Марии Николаевны темно-синее, а пояс к нему коричневый – какой нашелся, другого нет. Ну да что уж, и раньше-то было некогда форсить да фасонить: 37-й, война, послевоенный голод, оттепель – когда еда появилась, а платья – не очень. Не до мод всю жизнь было. А сейчас… Что и говорить!
Маша, Машенька, Маруся – вот как сейчас зовут Марию Николаевну. Ни детей, ни внуков – все обучала чужих, а со своими не сложилось. Да и вообще – просвистела жизнь, как скорый поезд, только и остается, что вспоминать да молиться о тех, кто уже ждет в лучшем из миров. И о себе молиться тоже. Недолго осталось до встречи.
Машенька сидит при входе в храм. В храме тепло. Холодно только, когда открывают двери. А открывают сегодня ежеминутно: Рождество. Люди приходят, ставят свечи, дают копеечку, вкладывают в руку три конфеты, уходят. Только и слышится: «Все сидишь, Машенька?» «Маша, с праздником тебя, дорогая!» «Маш, у тебя конфета лежит под ногами, богатая стала? Вот, держи!»
В храме хорошо. Все Машу знают. Певчий говорит: «Спать ложись сегодня на клиросе. Подвинь сторожа и ложись. На улице замерзнешь». Сторож, проходя мимо, шутит: «Машенька, все при исполнении? Собираешь или раздаешь?» Машенька смотрит, улыбается, шамкает беззубым ртом направо и налево: «Фпрафником вас, фпрафником!»
В руках у Машеньки небольшой – грамм сто пятьдесят – пакет разномастных карамелек – люди насыпали (две-три шоколадных конфеты там тоже есть. Не шутки. Рождество! И пакет с деньгами. Праздник, и оттого улов сегодня большой – треть пакета мелочи, и не одни только десяти- и пятидесятикопеечные Георгии, но и пятерочки-десяточки. И бумажные деньги: кто полтинничек подаст сегодня, а кто и Большим театром обрадует.
А один благодетель дал сегодня Хабаровск. Никто никогда Машеньке Хабаровска не подавал. Машенька-то толком и не знала до сегодняшнего дня, как он выглядит. Где на карте – помнила – край географии. А чтоб в руках подержать – не было такого. Но и сегодня рассматривать Хабаровск некогда – перекрестилась, сказала: «Упокой, Господи, душу новопреставленного Владимира», — это благодетель сказал, что Владимира сегодня Бог призвал, смяла красную купюру, засунула в карман ветхого пальтеца, протянула руку – и в руку снова посыпались монетки. Рождество. Христос родился. Спаситель. Счастье.
***
Служба заканчивалась: Причастие уже прошло, батюшка объявил расписание завтрашних богослужений, очередь к Кресту двигалась быстро, кто-то писал записки, кто-то, перекрестившись напоследок, выходил из храма. Машенька сидела на своем прежнем месте, скукожившись – двери в это время почти не закрывались, на улице стоял положенный календарю и первой звезде рождественский мороз.
«Машенька, с праздником, дорогая!» — подошла к Маше немолодая скромно одетая женщина. Даже бабушка уже – лет шестидесяти, не меньше (её дочка лет сорока стояла рядом, а дома ждали внуки), но рядом с Машей она выглядела именно как женщина.
«Фпрафником, фпрафником, — откликнулась Маша. Вгляделась в лицо женщины, что-то в нём прочитала-вспомнила-узнала. Засунула руку в карман и вложила в руку женщины Хабаровск. — Фправником!»
«Ну что ты, Машенька? — обжегшись взглядом о пятитысячную купюру, ахнула женщина. — Ну что ты? Я не могу взять, прости!» Она стояла растерянная, ждала помощи и поддержки дочери, но дочь, увидев, что мама остановилась у Маши, подошла к иконе Рождества Христова и сейчас разговаривала с матушкой Богородицей, просила о том, чтобы та помогла выйти из непростой ситуации.
«Бери! – ласково, но твердо сказала Маша. – Куда мне, сама подумай. Тебе нужнее!»
Захлопнула своими крючковатыми пальцами ладошку женщины, в которой была купюра, и снова протянула руку навстречу пяти-рублевой монетке, которую протягивал десятилетний мальчуган.
***
Я стояла рядом, не дыша. Потому что когда видишь чудо, дышать не полагается. Полагается радоваться, что тебе показали рождественское чудо. Даже два. Как Господь откликается на молитвы и все управляет – нашими руками. И как полтора столетия назад святая Ксеньюшка совершала подвиг юродства и раздавала свое имущество – тем, «кому нужнее».
На небе все ярче разгоралась рождественская звезда. В душе звучали рождественские каноны. И хотелось плакать. И славить Господа. И очень хотелось, чтобы у Машеньки – где бы она сегодня не ночевала – на клиросе или на топчане – все сложилось хорошо. Чтобы было тепло и сладко. А утром певчий обещал принести ей бутерброд. Даже два. С ветчинкой и грудинкой. И свежим-мягким батончиком. И ничего, что нет зубов – ветчинка и грудинка в Рождество тают во рту.
Утренняя служба начинается в восемь, значит, он придет в половину. То-то праздник будет.
