Мой муж мертв. Ян Дональд Маклин-Блевинс умер 19 июня 2020 года в 12:50 утра. Я стараюсь не считать дни, но просыпаюсь каждую пятницу утром и понимаю, что прошла еще одна неделя без него. Как долго я буду считать? Год? Два года? Всю жизнь?
Я не верю. Врачи провели вскрытие, мне отдали его прах, некролог выпустили в газете, и я получила свидетельство о смерти. Но я все еще жду, что он вернется домой. Ко мне. Как будто он все еще больнице, и я просто не могу навещать его неделями из-за ограничений по COVID-19.
«Он скоро вернется домой, как только поправится», — говорю я себе. Каждое утро, когда просыпаюсь, то на долю секунды забываю, что он ушел, забываю, что я скорблю, забываю, что жизнь, какой я ее знала, закончилась. Иногда такое случается и в течение дня. Я рассматриваю его фотографии в Instagram или Facebook и всего на секунду забываю, почему я это делаю, почему я одержима желанием видеть его, ведь он должен быть здесь — сидеть на диване рядом со мной.
В психологии горевания это называют отрицанием. Но невозможно понять, что это такое, пока не почувствуешь на себе. Никакие книги не могут вас подготовить к этому.
В последнюю неделю его жизни я знала, что он умирает, как и он. Ян сказал, что не хочет, чтобы его снова интубировали — в четвертый раз меньше чем за четыре месяца. Но в конце концов признался, что хочет жить. Я сражалась. Спорила с врачами, умоляла медсестер сделать что-нибудь — все, что угодно. Когда его состояние продолжало стремительно ухудшаться, я, наконец, убедила их изменить курс лечения, но было уже слишком поздно.
Когда у меня была надежда
Он попал в больницу 12 марта, и после интубации у него произошла остановка сердца. Я сидела в приемной, когда загорелся сигнал экстренной помощи. Я не знала номера его палаты, но подняла глаза и увидела синий мигающий свет над дверью, тогда я поняла, что это именно с ним что-то случилось. Я вскочила и попыталась ворваться туда, а затем упала на пол, рыдая.
Медсестры унесли меня в отдельную палату. Я просидела там полчаса, позже я узнала, что они делали искусственное дыхание моему мужу в течение 16 минут. Это были худшие минуты в моей жизни. Я так боялась, что он умрет.
Понимать, что он умирает, — это совсем не то же самое, чем знать, что его больше нет. Надежда еще жила.
Когда 19 июня в 12:33 мне позвонили из больницы и сказали, чтобы я приехала как можно скорее, что они делают искусственное дыхание, я уже поняла, что он уходит. У человека не может быть двух шансов за три месяца.
Невозможно два раза выжить, пока вам делают искусственное дыхание 15 с лишним минут, особенно если ваши почки не работают, у вас слабое сердце, тромбы, кровотечение и инфекция. Но все же у меня была надежда.
Когда я ехала в больницу посреди ночи, когда я вбежала в его палату, у меня все еще была надежда. Потом я увидела реаниматолога. Это был тот самый врач, который дежурил в первую ночь, когда Яна госпитализировали. Я не помню, что он мне сказал.
Но я спросила, были ли там родители моего мужа, которые прилетели 12 часов назад. Я не хотела стать той, кто скажет его матери, что ее старший ребенок умер. В тот момент я потеряла надежду. Но все равно это было будто не по-настоящему.
Я отказывалась отпускать его
За надеждой последовало отрицание. Я держала его за руку, целовала в лоб, обнимала его холодное тело. Я сидела с ним часами, плакала вместе с его родителями, говорила ему, как сильно я его люблю, и отказывалась отпускать его руку.
Я смотрела на него, пытаясь уловить его дыхание, проверяя, не поднимается ли его грудь, пытаясь услышать биение сердца в тишине. Когда рассвело, я логически понимала, что пора уходить. Он был мертв. Он не собирался возвращаться.
Это был уже не он. Это было просто его тело. Но я боялась, что если отойду от него, он не сможет вернуться. Пока я с ним, все будет в порядке.
Меня увели его родные.
В следующие дни легче не стало. Я подумала, что если я выясню, почему он умер, какая часть его сложного редкого аутоиммунного расстройства убила его, то скажу врачам, как его вылечить. Я верила, что все еще могу спасти его, если только выясню, что произошло.
Его гематолог позвонил мне через несколько дней с результатами вскрытия. Он рассказал мне о сгустках крови в его сердце, мозге, надпочечниках, кровотечении и инфекции в легких. Он рассказал мне, что его почки перестали работать по неизвестным пока причинам. Я думала, что теперь, когда мы знаем, что именно пошло не так, мы сможем это исправить.
После нескольких месяцев бесед с врачами и проведения собственных исследований его болезни, я, наконец, поняла что нужно, чтобы спасти его. И не важно, что он уже мертв.
Мне не хотелось звонить в похоронное бюро, писать некролог или получать свидетельство о смерти. Я думала, что если я ничего из этого не сделаю, то и смерти не будет. Он все еще сможет вернуться ко мне, мы все еще сможем быть счастливы вместе еще 30, 40 или 50 лет!
Но и когда у меня появилось свидетельство о его смерти, его прах в урне у моей кровати, и я прочитала некролог, который написала десятки раз, отрицание никуда не исчезло.
Любовь живет и я оплакиваю его
Отрицание — это способ смягчить удар. Тело знает, что ты не можешь справиться с той силой горя и скорби, которую вы испытываешь, поэтому оно пытается защитить тебя. Оно не позволяет поверить в то, что произошло, пока сердце не готово это принять. Чтобы человек мог выжить. Поэтому, когда погружаешься в горе, не понимаешь, что происходит.
Оказывается, можно буквально умереть от разбитого сердца. Это называется эффектом вдовства. Существует повышенная вероятность смерти в течение первых трех месяцев после ухода из жизни любимого человека. Чаще всего это происходит с пожилыми людьми, которые были вместе в течение десятилетий.
Мы с Яном не дожили до нашей пятой годовщины свадьбы, которая состоится в конце этого месяца. Но разве это может защитить меня?
Горе наносит физический вред человеческому телу. В дополнение к депрессии, тревоге и чувству вины может возникнуть физическое недомогание. Я перестала есть, перестала спать, мое тело болит из-за того, что я весь день лежу, свернувшись калачиком, и у меня постоянно болит голова от слез. Я занимаюсь самолечением, у меня возникают мрачные мысли, потому что я буквально не могу представить себе жизнь без Яна.
Я чувствую себя совершенно одинокой, но ведь другие люди тоже теряют своих супругов каждый Божий день. Но они не потеряли моего мужа, они не потеряли мои надежды и мечты о нашей совместной жизни.
Даже горе его родителей и брата отличается от моего, потому что мы не оплакиваем одного и того же человека. Они оплакивают сына или брата. Я оплакиваю человека, с которым проводила почти каждый день в течение восьми лет. Я оплакиваю человека, за которого вышла замуж, с которым купила дом, с которым путешествовала по миру и с которым купила двух корги.
Это не значит, что горе одного человека лучше или хуже, чем горе другого ― горе каждого имеет право на существование, ― но я единственная, кто скорбит о Яне как о своем муже.
Я не могу понять горя его матери из-за потери сына, потому что я никогда не теряла сына, а она не может понять моего горя, потому что ее муж с ней уже более 35 лет, и он скорбит вместе с ней. Я жадно читаю все статьи и книги, какие только могу найти, о переживании потери мужа, особенно молодого, но все равно чувствую себя совершенно одинокой.
Ничто не может подготовить вас к горю, к отрицанию, потому что оно уникально.
Прошло всего 19 дней с тех пор, как я потеряла мужа. Я все еще нахожусь в фазе отрицания, и кто знает, как долго это продлится. Нет никакого графика, никакого свода правил. У каждого свой опыт.
Мне еще предстоит пройти долгий путь горевания. Я еще не готова отказаться от отрицания, потому что оно, по крайней мере, защищает меня от реальности. Оно позволяет мне встать с постели и попытаться позаботиться о каких-то важных вещах, деньгах, счетах.
Оно также дает мне надежду, что все это нереально. Все это просто страшный сон, и я скоро смогу снова увидеть Яна. Мое тело еще не готово расстаться с надеждой.
Текст был написан 7 июля 2020 года, менее чем через три недели после смерти мужа автора. И он отражает эмоции, которые она испытывала в то время.
