О случившемся я узнал из новостей, – сначала из интернета, а потом и по телевизору.
Да, людям страшно, – это видно по их лицам. Закрыты многие учреждения, в том числе музеи. Отменены спортивные мероприятия. Повсюду – усиленное полицейское присутствие.
Но люди – не прячутся по своим домам, так же выходят на улицу. У французского народа нет стадной реакции, условно говоря, бежать в магазин за спичками, мылом и солью, когда что-то происходит. Наоборот, все стремятся не поддаваться коллективной панике, помочь друг другу.
Во Франции очень сильная практика и традиция взаимопомощи и солидарности, несмотря на редкий французский индивидуализм. Так, например, выживших и выбравшихся из театра людей парижане, живущие поблизости, уводили ночевать к себе домой.
Были сразу созданы списки пострадавших, они помещались в социальные сети и так далее.
Ясно, что случившееся во Франции приведет к безусловному усилению крайне националистических правых сил в виде Национального фронта. Даже возникнут такие явления, как погромы мусульманских поселений, пусть и не массово, но всё-таки, поскольку они уже бывали.
Я уже не раз вспомнил то, что говорил еще в начале девяностых. Всё-таки позволю себе процитировать это, поскольку речь идет о фактах и явлениях, настолько очевидных… Тогда, когда стало ясно, что коммунизм обваливается, он перестал существовать в умах и сердцах людей, я своим коллегам в Парламентской ассамблее Совета Европы стал говорить, что, может, это немного манихейский подход, но сумма зла в мире остается в целом неизменной и пространство мирового зла, освободившееся после того, как коммунизм съежился и разложился, будет кем-то занято. Оно пустым оставаться не может. Тогда же я сказал, что это зло переселится, перевоплотится в радикальный исламизм. К сожалению, я оказался более чем прав.
Заметьте, что между злом мирового коммунизма и его перевоплощением в лице исламизма немало общих черт. И то, и другое преследует цель создания на земле утопии, создания счастья для всех. У исламистов оно выражено в стремлении к созданию халифата, исламской всемирной диктатуры, которой подчинялись бы остальные. Коммунизм тоже был глобален в своих устремлениях.
Ради утопии, которая воспринимается ими как культ будущего, радикальные исламисты готовы на жертвы – зашить себе в желудок динамит и взорваться. А ведь культ жертвенности был и у советских людей: не нам, так детям достанется лучшая жизнь. Мы плохо живем, дети будут хорошо жить и ради этого мы готовы страдать.
У коммунизма в сталинском его обличии и у исламизма еще одна общая черта – пуританизм. Еще один общий параметр и у тех, и у других – это ненависть ко всему красивому, к эстетике. У исламистов это доходит до запрета на искусства, на музыку, на песни, на живопись. А в сталинское время всё это было подменено уродливой сталинской социалистической так называемой антииконописью.
Коммунизм укреплялся слепым террором: крошил и своих, и тех, кто его не любит, просто наугад. Радикальный исламский террор силен и действенен своей слепотой, – он может коснуться любого.
Коммунизм рухнул. Но коммунизм был очевидной псевдорелигией. А поскольку радикальный исламизм строится на основе существующей религии, то я не знаю, как ему будет положен конец.
