…Дед сказал, что это стремление омерзить и в конечном счёте унизить человека, в литературе пройдёт, как болезнь, она перестанет изображать дегенератов и превращение в насекомых и вернётся к обычным и вечным чувствам и ситуациям. Предсказанье, в отличие от дедовых других, не подтвердилось.
А.П.Чудаков. «Ложится мгла на старые ступени»
I
Со многими людьми за мою скромную жизнь мне довелось дружиться, со многими общался, а с некоторыми был просто знаком – но эта встреча, это событие длиною в пять месяцев стоит по-прежнему особняком. Да, что говорить, и будет стоять так пока я существую и помню себя и нахожусь в рассудке. Все это удивительно, но это так. Это была не просто дружба – да что (нет! нет!) – это была какая-то даже страсть, привязанность до невозможности, окончившаяся так, как она окончилась. А ведь я даже не помню как все начиналось, тот начальный момент, ту первую нашу встречу.
Удивительно!.. Порой запоминаешь всякую чепуху, и она еще вертится как самая преназойливейшая муха – а иного, чего бы хотел знать и помнить, не помнишь.
Читатель, наверное, подумал, что начинается очередной любовный роман, но я спешу огорчить его (а может, кого-то и обрадовать): это повествование не о любви. Вернее, о любви, но не о той, не в том общеупотребительном значении, которое приходит на ум слышащему это слово современному обывателю. Это воспоминание о дружбе. О дружбе, которая продолжается, которая никогда не заканчивается и переходит в вечность. Ведь именно это и есть настоящая дружба, не правда ли?
Я вот пишу сейчас, и думаю: а что бы ответил на этот вопрос незабвенный Николай Иванович? Припоминаю, мы ведь поднимали как-то с ним и эту тему…
Ну вот и проболтался!.. Не умею долго сохранять таинственность. Разрешите представить главного моего героя – Николая Ивановича Никанорова. Так кто же он такой? Быть может, деятель науки, искусства, культуры? А может, начинающий революционер? Нет, все намного проще! Но об этом далее…
Той весной я заканчивал последний, пятый курс высшего учебного заведения, и решил искать себе работу на время написания диплома. Именно работу, ибо призвание свое я тогда уже, как мне казалось, нашел и представлял. Замечательно, что работа и призвание –совершенно разные понятия, порой в человеческой жизни пересекающиеся, но в большинстве случаев (по моим наблюдениям) отстоящие далеко друг от друга. Хорошо это или плохо? Не могу дать ответа, наверное, его и нет. Но однозначно нехорошо и печально, когда человек так и не находит в своей жизни призвания, и пометавшись поначалу затем успокаивается, впадая в уныние и раздражительность…
В тот день я шагал, вдыхая уже весенний сладостный воздух, на собеседование в одну из фирм стажером по своей специальности. Шагал и смотрел то на снежок, который вот-вот должен был начать таять и пускать свои журчащие ручейки, то на деревья, готовящиеся воскреснуть к жизни после зимнего сна, как увидел знакомое лицо:
− Отец Иоанн! Как я рад Вас видеть!
− Игорек, неужто это ты?! Здравствуй, дорогой. Как жизнь, как успехи?
Мы поздоровались. Ох, как я не люблю вопросы, начинающиеся на слово “как”! Сколько ж нужно изворачиваться каждый раз, чтобы ответить на них что-нибудь оригинальное!..
Когда мне было семнадцать лет, я прислуживал некоторое время в алтаре храма, где отец Иоанн был вторым священником. Настоятелем же был муж подруги моей тети, к которой я тогда переселился в связи с печально-трагической гибелью моих любимых родителей в автомобильной катастрофе. Для меня это был очень большой удар, так что послушание действительно меня немного успокоило и отвлекло от переживаний. Тетя Катя и дядя Валера были все время в суете, в движении, собственных детей у них не было, и я практически остался тогда один. А сейчас я очень обрадовался, увидев отца Иоанна после стольких лет еще более возмужавшим и все так же положительно-мажорно настроенным, ведь расставались мы с ним большими друзьями. Я рассказал ему сколько можно подробно о моих приключениях за прошедшее время, рассказал и о теперешнем направлении курса моей жизни, и куда собственно я иду в данный момент.
− Молодец, Игорь, молодец! А мне вот храм на днях дали, а там помощника совсем нету. Так что можешь приходить на выходных, как время будет, тряхнем стариной! – весело сказал он.
− А ну его, отец Иоанн, этого стажера! Возьмите меня к себе, пока я диплом пишу, − вдруг вырвалось у меня.
Отец Иоанн даже заметно изменился в лице. Скажу, что я никогда не принимаю скоропалительных решений, и теперешняя моя выходка не стала исключением, ибо я внутренне давно был готов к подобному шагу и лишь ждал удобного случая. Но отец Иоанн поступил мудро:
− Давай, Игорь, ступай на собеседование, с тебя не убудет. А если что надумаешь, приходи в выходные – обсудим.
Я так и сделал: собеседование было дрянное (впрочем, как я предполагал), и с воскресенья я стал трудиться у отца Иоанна. Из имеющегося небольшого храмового бюджета он выцедил мне зарплатку (“на чай”, как он сам выразился), и я, засучив рукава, принялся за дело…
Вот здесь и появляется Николай Иванович. Скорее всего, пересеклись и познакомились мы с ним в это самое первое мое воскресенье, однако я, повторюсь, момента этого не помню. Помню уже, как мы вместе шутили, смеялись, беседовали о жизни и о всяких пустяках, и, конечно же, работали.
Итак, я торжественно открываю занавес: Николай Иванович работал у нас дворником. Да, дворником! Но хоть и дворником, а дворник Николай Иванович был не простой, а с изюминкой – с дипломом о высшем образовании. Лет он был чуть более шестидесяти (ровесник моего отца), с седыми уже, не длинными волосами, среднего роста и крепкого телосложения. В его распоряжении находился целый храмовый подвал (храм был деревянный, построенный лет пятнадцать тому назад), где находилось много интереснейших вещей и всяких всячин. Интерес, может быть, представляли даже не сами вещи, а вся эта подвально-таинственная атмосфера, окружающая их и наполняющая собою подвал, атмосфера с легким запашком подклетной сырости. Ох, сколько времени провел я в этом месте! Дело в том, что вскоре отец Иоанн попросил меня учинить перепись всех храмовых икон, а огромная их часть оказалась в подвале, причем в очень бедственном состоянии, и это еще более сблизило нас с Николаем Ивановичем…
Но я умолкаю, иначе никогда не остановлюсь. Может быть, уже наболтал чего лишнего –читатель меня простит. Передаю наконец слово Николаю Ивановичу, все же иные подробности и замечания расположу по ходу дальнейшего повествования.
II
Ехать от дома на автобусе мне было минут сорок, и, подходя к храму, душа моя радовалась и трепетала. Иногда я улыбался в предвкушении, не сдержавшись, начиная от самой остановки. Но за несколько шагов до кованой калитки я делал пресерьезнейшую мину, и так входил на территорию. А вот и Николай Иванович! Он как всегда в это время подметал, и почти сразу замечая меня, важно вставал, опершись на черенок и сопровождая добрым с задоринкой взглядом. Ох, как нелегко под этим взглядом было сохранить серьезность и не рассмеяться! Но я держался и старался…
− Генерал… − величественно-протяжно приветствовал меня Николай Иванович, когда мне оставалось до него несколько шагов, и затем уже молча подавал руку.
Да… Не скажу, что был в восторге от такого приветствия, но ничего не поделаешь, хотя самолюбию моему оно ужасно льстило.
− Здравствуйте, Николай Иванович! – крепко пожимал в свою очередь я руку моего друга.
Службы проходили интересно и поэтому быстро. Иногда по поручению отца Иоанна я ездил за хозяйственными покупками для храма, по вечерам писал диплом. Занимался также уже упомянутой переписью икон, и, конечно же, беседовал в подвале, на улице – везде где можно беседовал в свободное время с Николаем Ивановичем! Дни летели незаметно. “Счастливые часов не наблюдают”, а значит тогда я был действительно счастлив.
Вот так спускаешься в подвал по скрипучей крутой деревянной извилистой лестнице, и тотчас с ходу спрашиваешь у сидящего со включенной лампой за своим столиком, с очками на кончике носа Николая Ивановича:
− Николай Иванович, в чем же все-таки счастье человеческое?
− А! Это ты, Игорь, − из-под очков весело глядит он на тебя. – Не знаю. А что сам-то думаешь?
И продолжает пить чай с ушками. Чай Николай Иванович пил по многу раз за день – он его бодрил и держал в тонусе, ибо приходил Николай Иванович на работу ни свет ни заря (“А что дома-то делать?..” – с некоторой грустью отвечал он на мой вопрос), а уходил последним, передавая ключи приходившему на ночную смену сторожу и расписываясь в журнале. А ушки были его любимым лакомством, и когда меня кто-то спрашивал, что из вкусненького пожертвовать храму, я говорил: “несите ушки!”.
Николай Никаноров
− Нет, скажите Вы. Мне интересно, что Вы думаете, − настойчиво говорю я.
− Бывало у меня много моментов, когда я думал, что счастлив, и тогда я был действительно счастлив, но все это как-то проходило, и остались лишь одни воспоминания, о которых без слезы иной раз не вспомнишь… Поэтому думаю, что счастья на этой земле нет.
Бедный Николай Иванович!
− А там? – я поднимаю палец вверх.
− Там?.. Там может быть и есть, не знаю… Когда-то думал, будут деньги – будет и постоянное счастье, но видя сейчас судьбу некоторых моих преуспевших сокурсников, понял, что это не так.
− Знаете, вспомнил одну историю. В конце XVIII века настоятель Боголюбского монастыря под Владимиром захотел разобрать храм Покрова на Нерли для нужд обители. И что Вы думаете? Они не сошлись в цене с подрядчиком! Были б у него деньги, и мы лишились бы такой красоты! Не понимаю, как может подняться рука на такое. Не понимаю… Деньги – опасная вещь.
− Опасная, но только когда не в тех руках. Это как нож: им можно убить человека, а можно разрезать яблоко, чтобы поделиться с другом.
− А вообще, часто в последнее время задаю себе вопрос, − иной раз продолжал он: − что я оставляю, что я оставил после себя потомкам? Что я сохранил из того, что оставили мне предки, дали родители? И понимаю, что ничего. Ни-че-го…
И становился задумчивым, и после добавлял:
− Только разрушил, и о многом жалею…
− Так сходите, расскажите священнику на исповеди: это же над Вами, рядом – и Вам сразу станет легче! – многократно взвывал (именно даже взвывал от отчаяния) я. В эти минуты мне становилось ужасно жаль Николая Ивановича.
− Может быть… − еще более задумчиво вздыхал он. – Может когда-нибудь и расскажу, только не сейчас – пока я не готов.
Или другой наш разговор: это было уже летом, на лавочке. Погода была самая что ни на есть приятная: дул легкий теплый ветерок, и лучики солнца пробивались из -под кроны ветвистого размашистого клена.
− Ты Елену Семеновну поздравил? – спросил меня Николай Иванович. – У нее сегодня день рождения.
Елена Семеновна была очень общительная и интересная прихожанка нашего храма. Интересная тем, что широко мыслила, по особенному свойству души русской, к сожалению все реже и реже встречающемуся в нашем собрате.
− Нет. Откуда ж мне было знать? Николай Иванович, что же Вы раньше-то не сказали!
− Да… Молодец-женщина! – продолжал он, как бы не замечая. – Двоих мальчишек на себе тащить. Да еще как тащить, с достоинством! И мальчишки молодцы, держатся друг друга… Ох и женщины у нас пошли: алмаз, кремень, а не женщины! Все в противовес мужикам.
− А хорошо это или плохо? – поинтересовался я, впрочем, сам зная ответ на этот вопрос.
− Отвратительно. Мужик должен быть мужиком, а женщина – женщиной, но баланс нарушен… Видел я Толика, мужа ее, ходил он к нам тоже, но до поры до времени – сначала сюда перестал ходить, а потом и ее с детьми бросил…
− Смотри-ка, что я нашел, − Николай Иванович приподнялся со скамейки и достал из кармана рабочих брюк маленькую симпатичную фигурку Деда Мороза.
− Николай Иванович! – восторженно воскликнул я. – Это же одна из самых любимых вещей моего детства! Мне такую же Дед Мороз подарил – там еще снизу печать есть. Надо будет разыскать ее дома…
− На, бери и эту, − он протянул мне фигурку. – Значит, ты тоже в Деда Мороза верил?.. Да, все мы верили… Все мы верили, а потом узнали что нас обманули. А ведь и правда, Игорь, если Бога нет, то все можно… Да что Бога! Я думаю, что если бы человек до старости, как отрок, как младенец верил что Дед Мороз есть, то меньше бы зла было на земле и мир был чище. Но ведь если нас обманули с Дедом Морозом, то могут обмануть и с Богом. Может быть, все вот это, − и он обвел рукой храм в воздухе, − тоже кем-то придумано, как сказка о Деде Морозе? Только сказочник забыл, отходя, сказать, что все это выдумка, не более…
Я сидел молча, не зная, что ответить. Да и стоило ли что-то отвечать?.. Такие беседы с Николаем Ивановичем, беседы на темы жизненные, коих было немало, я помню до сих пор как будто они были вчера – даже не вчера, а будто сегодня, несколько часов назад. Много мы и трудились с ним вместе по храму: красили, вешали иконы, чего-то чинили – общее дело всегда находилось, а общее дело сближает. Однажды он пригласил меня в гости, и мы смотрели его семейный альбом, я подшучивал над некоторыми его фотографиями, и мы весело смеялись…
Я защитил диплом, и вскоре настал день, день необычный доселе, ибо я пришел в храм, а Николая Ивановича не было.
III
В тот день по обычаю в бодром настроении я переступил храмовую калитку, как нашел у ворот сторожа, ко времени моего прихода всегда уже уезжавшего домой, о чем-то препирающимся с подвыпившим мужчиной какого-то странно-непередаваемого, даже невменяемого вида. Он был одет в трико, из которого вываливалось средних размеров пузо, небрит и коротко стрижен.
− Где ваш настоятель?! Мне нужен настоятель! – громко вопил он. Я сразу же почувствовал что-то неладное.
− Потом настоятель будет, потом… Иди уже! – нетерпеливо указывал ему на калитку сторож.
Я подошел к спорящим:
− Где Николай Иванович? – пожав руку, спросил я блюстителя порядка.
− Если б я знал. Сколько уж его жду… Кто ключи будет принимать? Храм еще закрыт.
− Закрыт?! – почему-то именно на меня удивленно посмотрел гость в трико. – Я тогда
позже приду. Настоятель точно будет?
− Будет, − в один голос подтвердили мы, и он удалился, похоже немного успокоившись. Мы понадеялись, что добравшись до своего пристанища, он, как это обычно бывает с людьми нетрезвыми, забудет обо всем произошедшем и о данном нам обещании.
Я сразу поинтересовался, что за тип изволил посетить нас в столь раннее время суток. Оказалось, что он пришел спозаранку и стал проситься выполнить какое-нибудь дело за определенную мзду. Алексей же (сторож) сказал в ответ, что, во-первых, ему необходимо протрезвиться, а во-вторых он не имеет полномочий пускать его на территорию в это время без разрешения начальства:
− И вот смотрю, он опять тащится! Явился, не запылился!.. Только уже с метлой.
− И что же? – рассмеялся я.
− Он стал подметать за забором, вдоль, − показал пальцем Алексей. – Представляешь?! Когда народ начал подходить на службу, я калитку открыл – и пьянчужка прошмыгнул. Говорит, плати мне за работу! Вот цирк устроили! Это ж как надо нахрюкаться, да мало нахрюкаться, надо еще и башкой какой-нибудь косяк проломить, чтобы до таких идей дойти!
Алексей был очень импульсивен, и стоило ему разгореться, как этот пламень потушить своими силами становилось практически невозможно.
− А все потому, что русский, − весело подхватил я. – Не наш бы до такого не додумался.
− Ой, я не могу! Не смеши меня! – сморщился и закачал головой Алексей. – Лучше б и не было таких “русских”. Одна беда! Такой человек и русским считаться не может. Ты посмотри: Достоевский и этот охламон… Достоевский – русский, а этот – свинья вылитая. Ох, наподдал бы я ему, да у нас “права человека” – не поймут.
− Так-то оно так… − протянул я.
Действительно, не пойму, как у меня тогда повернулся язык поднять такой тонкий вопрос. Мне стало ужасно стыдно. Я горжусь тем, что родился и живу в России, и многократно говорил об этом Николаю Ивановичу, вполне отдавая себе отчет в том, что эти слова нужно еще отрабатывать. На что он мне отвечал:
− Ты вот говоришь, что ты человек русский, а вот я – человек советский. В Советском Союзе мне нравилось несравненно больше, чем здесь, − и, немного подумав, добавлял: − Хотя пес разберет где лучше!
Можно ли назвать того беднягу, пришедшего к нам побираться на очередную бутылку, русским? Алексей сказал, что нельзя. Соглашусь с ним, немного подкорректировав: я полагаю, что назвать можно, но лишь формально. И, думаю, каждый согласиться со мной в том, что такой человек отнюдь не является украшением своей нации: за таких людей бывает стыдно, иногда даже очень…
Безуспешно попытавшись дозвониться до Николая Ивановича, я расписался в журнале и получил ключ, а Алексей укатил по делам на своей “девятке”: помимо этой он работал еще на одной работе. Я сразу же почувствовал какую-то внутреннюю пустоту, незаполненность, и, опечаленный, в подавленном настроении поплелся на службу.
Но недолго пришлось мне тосковать, так как в самый разгар обедни, невзначай поглядев в окно, я с ужасом увидел там медленно, но верно двигающегося к храму утреннего толстяка. Я вылетел на улицу как пуля, и спустя несколько секунд встал преградой на его пути:
− Вам туда нельзя, – твердо отчеканил я.
О, какой кошмар, стыд и позор был, если бы я не посмотрел тогда во двор! Николай Иванович, дорогой, где же Вы?!.
− Где настоятель? – настойчиво начал он, глядя сквозь меня.
На территории нашего храма вели работы строители, и мне пришла на ум одна идея, которую я поспешил воплотить в жизнь:
6
− Подождите здесь, сейчас я сам приведу, − сказал я, и быстрым шагом пошел в направлении трудяг-строителей.
Подойдя к ним, я объяснил ситуацию, и двое ребят с радостью согласились мне подсобить. Из-за угла я появился уже не один, и мужичок, тотчас поняв и осознав бедственность своего положения, заторопился к выходу. Для порядку мы его все же нагнали, но к тому времени он уже заговорил по-другому, вернее никак не заговорил, ибо ничего дельного нам от него добиться не удалось…
А Николая Ивановича все не было… Не появился он и до вечера. Не появился и на следующий день. Я сделал было попытку проведать его дома, но в голове моей все перепуталось, и я не смог найти ни подъезда, ни квартиры, и ушел несолоно хлебавши.
IV
Все в эти дни погрустнело и померкло: пропал мой лучший друг, пропал Николай Иванович, к которому я относился уже по-сыновни. И отчего было еще тяжелей и больней – никто, никто не разделил ту мою боль, то мое страдание. Для всех Николай Иванович был просто дворник… Лишь Елена Семеновна подбодрила меня немного, сказав, что все обязательно уладится, и я ей очень благодарен за это. Действительно, как же нелегко оставаться одному, быть никем не понятым – это настоящее испытание, что я действительно, по-серьезному и “на практике” ощутил тогда, в те дни. Кто-то посмеется – и пусть дальше смеется, мне все равно: этот пустой и глупый смех настолько сопровождает нашу жизнь, что надоел до тошноты, и лично у меня ничего не вызывает кроме сочувствия к смеющемуся. Да, я потерял обоих родителей сразу, но тогда тетя с дядей проявили должное и бесценное сострадание, и поэтому таких чувств в те месяцы мне не довелось испытать. В эти дни мне удалось познакомиться с одним молодым человеком, а именно внуком Николая Ивановича – Виталием. Он приходил затем, чтобы забрать одну вещицу из подвала по просьбе деда. Это был худощавый, но не хилый парень, я бы даже сказал что красивый лицом: внешности не смазливой, а очень приятной. Правда, я сразу обратил внимание на его глаза: они смотрели очень пристально и зорко, и очень резко перескакивали с одного предмета на другой, впрочем как и его мысли. Начали мы с разговора о Николае Ивановиче, а закончили тем, что он назвал свою преподавательницу по высшей математике дурой, и убежал, вспомнив, что куда-то опаздывает. По его уходе я не без труда попытался восстановить ту цепочку, по которой мы перешли между этими двумя темами и мыслями, и очень удивился, в очередной раз заключив, как легко от разговора о каких-то более или менее высоких материях спуститься до уровня сплетника и бабьих базарных сказов. Но этот вывод я адресую только к себе самому – Виталий меня заинтересовал, и я бы поговорил с ним еще. О его деде тогда я ничего путного не выведал.
Вскоре же, как и должно было быть, поползли слухи о затянувшемся отсутствии Николая Ивановича – слухи, в которых я не находил оснований чтобы им поверить, слухи, которым я сопротивлялся и против которых был непоколебим. У нас стали говорить, что Никаноров запил. Всего лишь одно слово, которое может раз и навсегда поставить крест на счастье человека, слово, которое я не допускал и в мыслях применить к любимому Николаю Ивановичу. Не допускал применить, покуда не случилось одно происшествие, которое я увидел своими глазами, и которое заставило меня поверить в это все…
В тот день сразу после обеда я поехал в институт: мне нужно было забрать диплом, поскольку никаких торжественных вручений для “простых смертных” у нас не было, а только для отличников. Я уже собирался вскоре поехать работать в другой город, потому что в нашем зарплаты были такие, что можно было лишь сосать лапу. Я вышел из калитки и пошел в сторону автобусной остановки. До нее оставалось уже совсем недалеко, как я увидел слева в тенечке на траве под деревом сидящего в компании “местной элиты” Николая Ивановича. Он был тоже, как и все его окружающие, пьян.
− Николай Иванович! – в отчаянии закричал я.
И тут произошел момент, который я очень отчетливо помню, и буду помнить всю свою жизнь: Николай Иванович посмотрел на меня, и отвернулся… Отвернулся! Он именно узнал меня – это я увидел по его глазам, и отвернулся… Может быть, ему стало стыдно, может быть что-то еще, а может быть… Хотя об этом я не хочу не то что писать, но даже и думать.
И все вмиг рухнуло: придя домой с дипломом и вспомнив все это, я плакал. Потому что никакой диплом не может быть ценнее человеческой дружбы.После того случая я больше ни разу не видел Николая Ивановича: вскоре я действительно уехал работать в другой город. Говорили, что в конце осени он приходил опять проситься на работу, и отец Иоанн его простил и взял, но проработал он лишь до середины зимы, и потом с ним случилось то же самое. Говорили также, что Николай Иванович стал забывчив, стал многим недоволен – в общем, это был уже не тот Николай Иванович, которого я знал и с которым мы были дружны.
Елена Семеновна успешно, хотя не без трудностей, растит своих мальчиков. У отца Иоанна родился уже пятый ребенок. А я сижу сейчас в тихом местечке возле монастыря наедине с природой, и передо мной вплоть до горизонта простирается только река и лес. Никаких надоевших городских пейзажей, но живая целительная русская природа открыта перед моим взором, и в эти минуты можно забыть обо всем и подумать о сокровенном. Только что сюда приходила одна любящая пара зрелого возраста: они звонко смеялись, фотографировали друг друга на фоне всей этой красоты, и я в свою очередь предложил сфотографировать их вдвоем на память. Уходя, женщина с интересом спросила меня:
− Скажите, а что Вы пишете? Стихи?..
− Нет, − улыбнулся я, − прозу.
− Да?! А про что? Фэнтези? Может быть, про троллей что-то?
− Нет, − я немного оробел и покачал головой.
− О любви? – заулыбалась она.
Я снова отрицательно покачал головой.
− А о чем же тогда?
− О жизни… − ответил я, показав рукой на видневшуюся за монастырской оградой главу
восстанавливающегося собора.
− Надо же! – слегка удивились путники. – Да… Удачи Вам!
Я от всей души поблагодарил их и подумал, а о чем же действительно я пишу? Надеюсь, что не обманул их, и сказал правду: я старался писать о жизни, любви и дружбе, а уж что из этого получилось, пусть рассудит читатель.
