Главная Семья

Под кровом Всевышнего. Снова в столице. Часть 3-я

«Здравствуйте», — сказал Федя, подойдя к ней. Галя выпрямилась, подняла на Федю свои большие голубые глаза, из которых вдруг ручьями потекли слезы. Руки девушки опустились, тарелки с грохотом посыпались к ее ногам. — Вас не было тут, я думала, что больше Вас никогда не увижу, — тихо сказала она, закрывая лицо полотенцем.

Предыдущие главы

В родительском доме:
Часть1,
Часть 2, Часть 3-я, Часть 4-я

Испытание провинцией. Часть 1 , Часть 2, Часть 3

Детство будущих пастырей.
Часть I,
Часть 2

Снова в столице Часть 1, Часть 2

Священники отец Иван Зайцев, отец Аркадий

Когда арестовали отца Димитрия Дудко, священников в Гребневе все равно
продолжали менять довольно часто. Настоятелем шесть лет был отец Иван Зайцев, который усердно занимался реставрацией погоревшего зимнего храма. Его поддерживала староста Мария Петровна, еще нестарая и энергичная хозяйка. Она пригласила руководить хором нашу дочь Любовь Владимировну, чему мы все были очень рады. Любочка была уже замужем, ее супруг, отец Николай Важнов, служил в Москве. Летом их семья отдыхала в Гребневе, храм был рядом. Ну а в зимнее время в нашем теплом доме вполне могли размещаться на ночлег певчие Любиного хора, приезжавшие издалека. О, это была для меня большая радость — видеть, что и милая дочка моя встала на путь служения Православной Церкви. Я помогала ей тем, что готовила ужины, стелила постели певчим, располагаясь к ним сердцем, как к своим детям. Дома проводились спевки, обсуждались дела, казалось, что вновь зародилась христианская община.

Народ был молодой, веселый, многие только шли еще к церковной жизни. Особенно
сплотились все Христовой любовью, когда вторым священником стал (ныне здравствующий) многоуважаемый отец Аркадий Ш. Но до него около года был отец Георгий, потом молодой, но строгий отец Михаил. Оба эти священника уже говорили прекрасные проповеди, особенно горячими были слова отца Михаила. Это подняло дух прихожан, снова в храме стала появляться молодежь. Вечером, когда отец Михаил выходил из церкви, у храма стояла целая очередь желающих задать ему вопрос. В храме на индивидуальную исповедь народ стоял преимущественно к отцу Михаилу. Эти два положения беспокоили ревнивую душу отца Ивана. Ведь он служил в Гребневе давно, он сделал ремонт, а народ предпочитает обращаться не к нему, а к новому, молодому по возрасту отцу Михаилу. Так или иначе, но и отца Михаила у нас забрали! Опять был нанесен удар по душам прихожан… Но тут прислали отца Аркадия.

С первого взгляда нам показалось, что ревность отца Ивана теперь остынет. Небольшого роста, невзрачный с первого взгляда, отец Аркадий вызывал чувство жалости. Однако впечатление наше изменилось, когда мы услышали истовое служение сильного голоса отца Аркадия, проникновенные слова его проповеди. А взгляд его глубоких глаз окончательно покорил сердца прихожан. В общем, отца Аркадия мы все полюбили очень быстро и перестали скорбеть об отце Михаиле. И все новый и новый народ стал наполнять наш храм, появилось много молодежи, которая повсюду следовала за отцом Аркадием, пользовалась каждой минутой, чтобы встретиться с ним, поступала в жизни по его совету. Многие тогда тут крестились, часто исповедовались индивидуально, часто причащались. Мы этот вновь обращенный народ из Фрязина так и стали звать — «аркадиевским».

Летом появилась и семья отца Аркадия, состоящая из милой, культурной, любвеобильной матушки и четырех очаровательных девочек. Мои снохи и внучки быстро сблизились с этой компанией. Снова в церковной ограде закипела молодая жизнь, как в былые времена: там висели качели, тут прыгал мяч, среди высокой травы пестрели платьица детей, собирающих полевые цветы.

Кажется, следовало бы радоваться звукам молодой жизни… Но было не так. Если отец Иван косо смотрел на отца Михаила за то, что около того не было постоянно жены, то теперь стаи наших детей тоже не были ему по нутру. Когда отец Иван вечером шел к себе в сторожку, ему никто не преграждал путь. А отца Аркадия всегда окружала толпа, не дающая в течение часа дойти до дому.

Не хватило терпения у бедного больного старика. Сердце у него было слабое, операция следовала за операцией. Никто им не пренебрегал, все его слушали с уважением. Но проповеди отца Ивана были подобны ответу школьника, который не смеет от страха поднять глаза и монотонно, без чувства, говорит заученную речь. А отец Аркадий то обрушится на своих прихожан, как любящий отец возмущается поведением своих детей, то не спеша, внушительно, приведет пример из жизни святого. В общем, отец Аркадий говорил от горячего сердца, воспитывая и вразумляя своих духовных детей. Чувствовалось, что отец о них переживает, скорбит, желает им исправиться. Его проповедь иногда напоминала беседу отца с непокорным ребенком. Вот эта любовь отцовская и подняла наш приход, притянула к храму многих атеистов, заставила биться теплом холодные сердца.

«Бунт» в храме

Подходил к концу Великий пост. Отец Иван Зайцев поехал в епархию вместе со старостой. Епископ их принял, прочел их прошение. Мне неизвестен текст, но результат этого дела был для всех неожиданным: отец Иван был переведен в Пушкино, где он проживал, а на его место настоятелем к нам в Гребнево был прислан отец Сергий К. Вероятно, духовное начальство поняло, что отец Иван не может ни с кем ужиться, а потому его перевели на приход, где стал служить он один. Но какое недовольство, какой бунт вызвало это постановление. Особенно возмущалась староста Мария Петровна. Ее поддержали те старушки, которые вместе с ней стояли у ящика и заведовали хозяйством храма. Снова поехали в Москву к архиерею, но их хлопоты были безуспешны — отца Ивана им не вернули. Тогда старушки объявили: «Мы все уходим со своих должностей!». Отказались работать и уборщицы, и сторожа, и казначей, и староста — в общем, все, за исключением истопника. Тот был человеком благоразумным, понял, что нельзя прекращать топку храма, так как были еще весенние заморозки.

Однажды вечером к нам в Отрадное, где мы мирно доживали с батюшкой свой век, пожаловал отец Аркадий Ш. Мой батюшка искренне любил этого скромного, милого священника, поэтому был очень рад его посещению.

— Ну, как дела, что у Вас нового? — расспрашивал мой муж, расцеловавшись по-братски с отцом Аркадием. Мы услышали следующее:

— Не знаю, что делать! Все ушли: нет ни алтарника, ни псаломщика, даже с левого клироса все певчие убежали. Некому печь просфоры, некому храм отпереть, некому лампады зажечь. Мне старушки сказали, что вернутся к своим должностям только в том случае, если вернут настоятеля отца Ивана. Я был у архиерея, он велел не прекращать служб, но поставить на должности других людей. Кого? Я еще плохо знаю своих прихожан. Помогите мне, вы люди местные…

От огорчения отец Аркадий чуть не плакал.

Отец Владимир утешал батюшку, говорил, что необходимо сделать собрание
«двадцатки» (так называется правление церкви). Отец Аркадий подтвердил его слова, сказав, что такого же мнения держится и епископ, у которого отец Аркадий уже был на приеме. Владыка Григорий обещался даже сам приехать на собрание прихожан, чтобы в его присутствии была утверждена новая двадцатка и переданы все дела и документы новому старосте.

— Но кому? Где взять старосту? — спрашивал отец Аркадий и вдруг обратился ко мне. — Матушка! Возьмите на себя эту должность!

Как гром среди ясного дня прозвучали надо мной слова милого, кроткого отца Аркадия. Я ахнула и засмеялась, муж махнул на меня рукой: «Куда ей!».

— Батюшка, — обратилась я к отцу Аркадию, — я всей душой сочувствую Вам. Мы найдем старосту для храма, у меня есть на примете энергичный молодой прихожанин. Тут нужен сильный, умный человек, а я ведь никогда нигде не работала, никаких законов и порядков не ведаю, да и болею часто. А Григорий П. сейчас без работы, он будет счастлив постараться для церкви. Мы его знаем, он нам сродни.

— Тогда я Вас попрошу прийти на собрание и выдвинуть его кандидатуру, — сказал отец Аркадий. Это я обещала.

Владыка Григорий не замедлил приехать. Народ был заранее оповещен, собралось больше сотни прихожан. Начали короткой молитвой. Потом поставили рядами скамейки, уселись лицом к алтарю. Пред нами сел епископ, рядом с ним за столом писал протокол собрания отец дьякон. Справа, прижавшись спиной к стене, сидела целая полоса старушек, ушедших по собственной воле. Владыка опросил каждую из них:

— Староста церкви, Вы будете продолжать работать с новым настоятелем?

— Нет!

— Казначей церкви, а Вы как?

— Ухожу.

— Алтарницы? — ответ один:

— Ухожу.

— Сторож?

— Ухожу.

— Уборщицы?

— Уходим!

— Тогда мы вынуждены найти вам всем замену из членов двадцатки.

Владыка начал проверять по списку членов церковной двадцатки и обнаружил, что ее не существует.

Одни люди умерли, другие переехали и в храме больше не бывают, третьи лежат больные или от старости вообще с постели не встают.

Владыка не растерялся: «Выберем новых членов церковного правления, давайте кандидатуры». Владыка обладал, видно, твердым характером, напугать его было невозможно. Он говорил спокойно, но строго. Его противники хотели доказать, что нет желающих войти в двадцатку, уговорили народ молчать. Но Владыку выручили «аркадиевские», то есть новообращенный народ из Фрязина, покорные своему духовному отцу. Они начали выдвигать кандидатов из числа певчих, из приезжих москвичей и т.п. Ушедшие с должностей подняли шум, стали голосовать против, объясняя, что не доверяют приезжим людям, а лишь только своим — местным деревенским жителям. Но Владыка властно велел всем молчать, назначил дьякона подсчитывать голоса и вскоре набрал нужное число лиц. В новую двадцатку вошла и я.

Владыка прочел список фамилий и просил нас выдвинуть кандидатуру старосты. Все нерешительно молчали, отец Аркадий смотрел на меня. Помня свое обещание, я встала и выдвинула кандидатуру Григория Филипповича П. Старухи возмущенно зашикали, но Владыка велел голосовать. «Аркадиевские» чада были заранее подготовлены и все подняли руки «за».

— Прошел, — сказал Владыка и вдруг обратился ко мне. — А Вас, матушка, мы попросим взять на себя должность казначея, — сказал он. Я растерялась:

— Я не знаю, что это за должность, что я буду делать? У меня слабое здоровье… Я не могу…

Но Владыка меня прервал:

— Сидеть за столом и считать деньги, писать бумаги Вы можете. Кто за матушку?

К своему ужасу я увидела, что поднялся лес рук. А против догадалась выступить одна старушка из левого хора — мир праху ее и душе — она сочувствовала мне. Быстро нашли людей на остальные должности, быстро окончилось собрание. Владыка уехал, народ разошелся. Я от ужаса и усталости едва держалась на ногах. Мы с Гришей подошли к ящику. Мария Петровна бросила нам связку ключей со словами: «Разбирайтесь сами». Она кипела гневом. Да и все старушки сердито отворачивались теперь от меня. «Зачем Вы согласились?» — упрекали меня. Я понимала, что подвела их, рухнула их надежда вернуть отца Ивана, самим вернуться на прежние должности. Но разве они могли понять, что мы с Гришей не посмеем не покориться духовному начальству — епископу?

Молитва о Феде

В конце 70-х годов все внимание мое и батюшкино было отдано семье отца Николая, в которой уже появилось трое детей. Эти внучата завладели всецело моим вниманием и моим сердцем. А другие дети наши на время как-то удалились из глаз, хотя сердце болело о них еще больше, чем если б я их видела. Спокойны мы были лишь за Серафима, который уже стал отцом Сергием и находился при Патриархе Пимене. А Федюша служил в армии, часто писал нам письма, прося поминать его в молитвах, особенно в дни его прыжков с парашютом. Но я и без писем всегда чувствовала его переживания. Ничего о нем не знаю, а сердце болит. И вручаю далекого сына предстательству Небесной Царицы, угодникам Божиим: «Вы видите моего Федюшу, дорогие наши, милые святые — святитель Николай, отец Серафим, отец Иоанн Кронштадтский. Вместе с Богородицею излейте о моем Феденьке свои молитвы пред Господом. Спаситель вас всегда слышит, защитит и сыночка нашего по вашей молитве».

И только впоследствии, когда наш десантник приезжал домой на побывку, мы узнавали из его рассказов, какие неприятности и передряги бывали у него в бытность его в литовских казармах. Дисциплина и исполнительность наших сыновей-солдат всегда нравилась начальству. Мы, родители, получали из армии благодарственные письма за детей. Но то, что они были единственными некомсомольцами, настораживало офицеров. Федюшу не раз вызывали на беседу с начальником, которая продолжалась иногда до поздней ночи. «Сначала стоишь напряженно, даешь короткие ответы на строгие вопросы начальника, — рассказывал
сынок, — потом он предлагает тебе сесть, потом идет беседа все более и более непринужденная, откровенная. А часа через два-три мы расстаемся друзьями. Офицер обещает хранить тайну моей веры. Я, в свою очередь, храню тайну его доверия и расположения ко мне».

Так благополучно оканчивались эти ночные беседы. Я знала, что Господь всегда защитит наше дитя. Или Царица Небесная не услышит молитву матери? Ведь Она тоже была Мать, тоже переживала за Сына. Так вручайте же, матери православные, нашей Заступнице своих детей, Она их сохранит и устроит!

Федюшка же наш, пройдя беседы с чинами, стал пользоваться их доверием. Его взяли работать в штаб, поручали ему секретные документы, скрывали, что он сын священника. Даже под праздник Рождества Федю командировали в Москву, дав ему возможность провести с родителями радостные дни на Святках.

Слава Богу, Федя вернулся домой до начала войны в Афганистане. Разве в этом не видна рука Божия?

Патриарх Пимен знал Федю с тех лет, когда он еще в форме десантника приходил в алтарь собора повидать своих братьев — иподьяконов Патриарха. Лишь только Федя вернулся, Святейший зачислил его в штат своих иподьяконов. А с сентября Федя начал учиться в семинарии. Летом, когда Федя еще не был женат, у нас в Гребневе был наплыв девушек. Они гостили у нас под видом подруг Любы, а сами мечтали… Но пока сынок не окончил семинарию, он не засматривался на красавиц.

Я продолжала сохранять его своей материнской молитвой. Я усердно просила
Господа устроить брак сына так, чтобы «святилось Имя Господне» в его союзе с будущей женой. Мне и в голову не приходило, что Федя заметил среди девушек, обслуживающих столовую семинарии, белокурую восемнадцатилетнюю Галочку. Она выделялась из всех своим веселым нравом, приветливостью и пышной, детской еще красотою. Феде она понравилась, но он не успел еще познакомится с ней, как пришло лето, начались каникулы, и все студенты разъехались.

Когда к сентябрю Галя вернулась из отпуска, то Феди среди студентов еще не было. Он улетал с Патриархом в США. Вернувшись в Россию, Федя поспешил в семинарию. Во время обеда в столовой он не увидел Галю. Федя пошел на кухню. Галя мыла тарелки. «Здравствуйте», — сказал Федя, подойдя к ней. Галя выпрямилась, подняла на Федю свои большие голубые глаза, из которых вдруг ручьями потекли слезы.

Руки девушки опустились, тарелки с грохотом посыпались к ее ногам.

— Вас не было тут, я думала, что больше Вас никогда не увижу, — тихо сказала она, закрывая лицо полотенцем.

— К семи часам приходи к воротам, там поговорим, — шепнул Федя и ушел, чтобы не привлекать ничье внимание.

С этого дня Федя и Галя поняли, что они небезразличны друг другу.

В те годы у нас часто гостила благочестивая пожилая дама из Риги — Ольга Васильевна. Она знала мою заботу о судьбе нашего младшего сына и дочки Любочки. Трое старших детей уже были пристроены, Катя вышла замуж и уехала в Киев. А сколько горя она хлебнула, сколько слез мы пролили о ее судьбе, вымаливая дочь у Господа, так не приведи Бог такого переживания иным родителям. Но и этот крест был послан нам Господом, потому что если б не крест да горе, то что поставило бы нас с черствыми сердцами на коленопреклоненную и долгую слезную молитву? Господь услышал, и Катя не пала в жизни от горя. Но описывать жизнь Катеньки моей на пути к Царству Небесному я не имею права. Может быть, она сама на старости лет расскажет о переживаниях своей юности. Я же скажу только то, что святителю Николаю Чудотворцу в те тяжкие годы я неизменно вручала свою старшую дочку. Я знала, что характер ее, настойчивый и горячий, сложился в моей утробе, когда я в слезах и воплях к Всевышнему строила свой новый дом, начинала свою семью. Поэтому Катя от рождения была шумным, напряженным ребенком, но с твердой верой в помощь Бога.

А когда я носила Любу (читатель помнит), мы жили уже своей семьей, радостно, весело, любуясь на деток. Вот у Любы моей и сложился характер веселый, но спокойный и трудолюбивый. Она всегда радовала нас своим прилежанием, своими ласками, своей покорностью воле Всевышнего и надеждой на Его милосердие. О ее счастье расскажу потом. Скажу же только, что очень любившая нашу семью Ольга Васильевна из Риги помогала мне вымаливать у Господа счастье двум моим младшим детям.

Ольга Васильевна жила неделями в нашей квартире вместе с Любочкой. Зная мою заботу о будущем детей, она познакомила их с семьей одного московского священника, в которой были взрослые дети, ровесники нашим. Молодежь подружилась. Были частые встречи на праздниках, но «шалун Амур» пока не ранил сердца никого из наших детей.

Когда Ольга Васильевна услышала от меня, что Феденька наш заинтересовался девушкой из Белоруссии, то ей это не понравилось. Видя, что сватовство ее не удается, она сказала мне:

— Есть такая сильная молитва, которая читается двумя или тремя лицами по соглашению. Господь Иисус Христос сказал: «Если двое или трое согласятся просить у Отца Небесного что-либо во имя Мое, то чего бы они не просили — дастся им». Так давайте же, матушка, просить у Господа, чтобы Федя Ваш взял себе жену из
дочерей отца А., а не какую-то другую девушку.

Я ответила Ольге Васильевне так:

— Я буду вместе с Вами, дорогая, молиться за них за всех — и за девушек, и за сына. Но пусть ему Господь Сам на сердце положит чувство к той, которую определил ему Бог. Дело это настолько серьезное, что брать на себя ответственность я не могу, могу только вручить Господу судьбу сына. Да свершится Его святая воля.

Однако Ольга Васильевна, уже находясь далеко в Риге, настойчиво требовала от Господа исполнения ее желания. Когда дело шло уже к весне и после Пасхи намечалась свадьба Феди, Ольга Васильевна усилила свой молитвенный подвиг. И вдруг, среди горячей молитвы, она ясно услышала голос Всевышнего: «Зачем ты противишься Моей воле?». Ольга Васильевна была потрясена. В слезах она просила у Господа прощения, неизменно повторяя с тех пор: «Да будет, Господи, воля Твоя». Ольга Васильевна рассказала все это нам, и мы возрадовались духом, поняв, что воля Божия — сочетаться Феде с Галиной.

Гриша

Волнуется море житейское, события следуют одно за другим. То в армию провожаем, то свадьбы справляем, то старичков хороним, то в роддом молодых матерей отправляем, празднуем крещение нового члена семьи, и жизнь опять входит в свою колею. Батюшка служит и дня по три-четыре не возвращается домой, ночуя при храме. А я или помогаю снохам управляться с детьми, или пишу дома иконы для храмов. Работаю с упоением, в молитвенной тишине сердца, с чувством присутствия святого Ангела. Только в одиночестве работа идет. Даже если муж дома — уже работа не клеится. Слышу, что Володя прошел на кухню, слышу, что кипит самоварчик. Значит, надо мыть кисти и составлять мужу компанию при чаепитии. Тут мы с ним делимся новостями, договариваемся о планах на следующие дни.

Но вдруг произошло событие, которое нарушило обычный ход нашей жизни — я стала казначеем храма! Теперь я должна быть в Гребневе неотлучно. Правда, до Пасхи осталось всего две недели, а Страстную и Пасхальную неделю муж мой все равно дома не покажется. Так выходит, что и меня дома не будет, а домок-теремок — на замок? Что же, воля Божия, встречу Праздник в Гребневе с хором, с Любочкой, с семьей Гриши.

Ну, вот пришла очередь и о Грише рассказать. Мы познакомились с Гришей на Фединой свадьбе. Он приходился единственным братом Галины, Фединой невесты. В семье у них было двенадцать сестер и один брат. Галя была младшей дочерью. Ее сестры приехали на свадьбу с мужьями, с детьми. Слава Богу, все прошло великолепно. Я видела, как прекрасно и вкусно умеют готовить белорусы, как задорно и весело звучат их песни. Гриша был еще не женат, гулял на свадьбе вместе с семинаристами, был в восторге от общества верующих молодых людей.

— Такой чудной компании я еще в жизни своей не видел, — сказал он мне. — Ни пьянства, ни одного неприличного слова. Все с молитвой, все как-то чинно, благородно. Нет, я больше не буду жить в Белоруссии, я переселюсь в ваши края, найду и тут себе место и работу.

Галя поддержала брата:

— Приезжай к нам, Гриша, мы будем тебе рады, не оставим тебя, устроим.

Вскоре Гриша поступил работать на софринскую фабрику, недалеко от Сергиева Посада. Гриша был верующим, часто посещал Лавру, вошел в послушание к общему духовнику наших семейств отцу Илье. Видно, по его молитвам Бог послал Грише необычайно кроткую и нежную жену Ольгу. Таких тихих и смиренных женщин я, кажется, до сих пор не встречала. Они начали свою семейную жизнь в Сергиевом
Посаде, в семье Оли, где им выделили комнатушку.

Как-то летом Гриша с Олей и годовалой дочкой приехали в Гребнево навестить Галю. В тот год мы искали людей, которых можно было бы поселить на зиму в гребневский дом, чтобы его сторожить. Гриша охотно согласился переехать к нам осенью с семьей и жить у нас до лета. Таким образом, у меня появился как бы еще один сын, которого я полюбила, как родного. Эта семья прожила у нас в Гребневе три зимы, в течение которых увеличила свою численность еще на двух сыновей. Зимой я часто навещала свой дом, останавливаясь в кабинете батюшки. Эту комнату я просила держать закрытой, чтобы дети туда не ходили. Но к ужасу своему убеждалась, что шустрые малыши прорывались и туда, устраивая там беспорядок, как и повсюду в доме. Ничего, я им все прощала, потому что видела, как тяжело Олечке одной справляться с тремя подвижными детишками.

Гриша вставал в пять утра и бежал три километра на электричку, спеша к восьми на работу. Вечером он возвращался очень усталым, скоро ложился, дав детям команду спать и не шуметь. В девять вечера дом погружался в тишину, Ольга могла спокойно навести порядок. А в воскресные дни вся семья шла в храм, где Гриша стал петь в хоре. У него оказался сильный красивый тенор. Люба стала обучать Гришу нотам, давала ему теноровые партии, которые он усердно изучал под свой аккордеон.

А когда наступало лето и в гребневский дом съезжались семьи Феди и Любы, то
Гриша на три месяца снимал себе дачу. Они все устали от этих переездов, и Гриша мечтал выстроить свой дом. Все родственники обещали ему помочь. Тогда он ушел с работы и стал хлопотать о постройке. Вот в это самое время и свалилась на него должность старосты церкви. Гриша был ошарашен не меньше меня, но, слушаясь голоса совести и не смея перечить воле архиерея, он немедленно приступил к работам в храме.

Новые староста и казначей

Получив в руки связку ключей, Гриша сказал: «Не по одному же ключу у них было от всех помещений, сундуков, ящиков? Значит, у старух остались еще ключи. Тогда я должен сменить все замки». И Гриша первым делом поехал в город и купил больше тридцати замков. Он развесил их повсюду, снял старые и первое время страшно путался с массой ключей. Наконец, недели через три, он догадался повесить доску с надписями помещений, поместил туда и ключи.

А первые дни нам было ужасно трудно. Гриша говорил: — Мы с Вами, как слепые котята: тычемся туда-сюда, ничего не можем найти, не знаем, где что лежит. Где свечи? Где масло для лампад? Где мука для просфор? Где соль? Где печати?

Никто из прежних церковников не взял на себя труд ввести нас в курс дела. Нам только сказали: «Денег нет в наличии, вот только мелочь на сдачу. Несгораемый ящик пуст, ключ от него сломан. Все документы — в шкафу сторожки, разбирайтесь в них сами».

Но когда нам с Гришей было разбираться? Оставалось всего две недели до Пасхи. К Вербному воскресенью требовалось много просфор. А на Страстной неделе надо будет печь большие артосы. Кто будет все это делать? Ведь все ушли! Новый настоятель отец Сергий разводил руками, не понимая, куда он попал. До нашего прихода он восемь лет жил за границей, куда был направлен сразу после окончания Московской Духовной Академии. Так что порядков в приходах СССР отец Сергий не знал, с грубым сельским населением не встречался. Его ужасало все, что он видел и слышал. На церковном собрании он, как человек новый, молчал. Теперь настоятеля угнетало то, что он на своей машине не может даже подъехать близко к храму: снег стаял и весенняя грязь засасывала колеса машин.

В прежние годы мы неоднократно просили старост и настоятелей храма
позаботиться о дороге. Ведь до асфальтированного шоссе оставалось всего сто метров. Тут было футбольное поле, которое изрыли буксующие машины. Отец Сергий этого не потерпел и с первых же дней попросил у нас с Гришей денег на постройку дороги. Мы отдали ему наши выручки, но предупредили, что дело не в деньгах. Прежняя староста не раз обращалась в сельсовет с просьбой разрешить построить дорогу, но хлопоты ее были безуспешны. К нашему удивлению, отец Сергий за день «пробил» это дело. К Вербному воскресенью затрещали у храма тракторы, заревели самосвалы. Не прошло и недели, как выросла белая насыпь и храм получил автомобильную связь с городом.

В дальнейшем мы убедились, что отец Сергий все дела с Божьей помощью производил быстро и ловко, он обладал талантом найти подход к людям. Когда я рассказывала своим сыновьям, кто у нас в Гребнево назначен настоятелем, то от каждого слышала одну и ту же фразу: «О, это вам повезло! С отцом Сергием очень приятно иметь дело». Мои дети с ним вместе учились и знали его хорошо.

Но отцу Сергию не повезло в том, что он пришел на наш приход после бунта, после того, как в помощники ему попали мы с Гришей. Гриша, конечно, привык бы к своей должности, но я была до крайности бестолковой. На седьмом десятке лет постигать все сложности бухгалтерии — это было мне не по силам! Нашла я опытную в делах женщину (Нину), но она напрасно учила меня писать книги прихода, расхода, ведомости. Я в толк ничего не брала, по три раза все переписывала, ошибалась на каждом шагу. Мне было не до бумаг.

Мы печем просфоры

На службы к концу Великого поста требовалось много просфор, а
печь их никто из нас не умел. Я смутно помнила, как свекровь моя подолгу месила тесто, помнила, в каком порядке она приступала к выпечке просфорок. Но прошло уже тридцать лет, как я к этому святому делу не прикасалась. Однако пришлось купить дрожжей и начать месить тесто.

Было раннее утро, когда я как хозяйка пришла в церковную сторожку. Никого, кроме меня, там не было. Я лазила по ящикам, искала соль, спички, печати для просфор. Их было штук пятнадцать, но какую из них брать? Нашла ведра, кастрюли, противни, всё мыла, протирала столы… Потом месила тесто до полного
изнеможения. Устала, вышла на крыльцо. Оно скрипит, доски прыгают под ногами, качаются под ними гнилые столбики. Посидеть не на чем, будто не было тут прежде хозяина. Ищу истопника, говорю ему: «Мы тут с тобой одни, и обратиться мне больше не к кому. Сделай, голубчик, новое крыльцо, а то сломает кто-нибудь ногу — нам отвечать пред Богом. А я тебе заплачу, сколько скажешь».

Старик с радостью исполнил мою просьбу. Однако мне это дело поставили потом в вину. Но откуда я знала, что надо было добиваться разрешения на ремонт крыльца, заключать договор, составлять документы, выдавать стройматериалы и деньги с подпиской свидетелей и т.п. Нет, я — раз, два, — и дело готово. Так-то!

Гуляю в ограде храма, собираю мусор, оттаявший из-под снега. Кто будет убирать территорию парка? Ведь скоро тут ежедневно на Пасхальной неделе крестные ходы пойдут. Но вот идет с колясочкой и двумя крошечными ребятишками Оля, жена Гриши. Я кричу ей: «Олечка, помеси, пожалуйста, тесто на просфоры, а я за твоими детьми погляжу». Оленька моет руки, месит, а я с детьми собираю мусор и пустые банки с бутылками, разбросанные повсюду после ремонта храма. Ох, сколько дел!

Но вот согрело землю весеннее солнышко, подошло время обеда. Тесто поднялось, пора печь. Пошли, Боже, мне помощников.

Влетает в сторожку веселая молодежь — это все певчие Любиного хора. Находим скалки, надеваем белые передники. Я велю всем надеть косынки на головы. Вываливаем тесто на стол, делим на кучки. Ну, где чья кучка? Раскатываем тесто. А чем резать будем? Чем накалывать? Где взять рюмки? Где спицы?

— Бегите домой, тут ничего не сыщешь!

Гриша затапливает русскую печь. Надо смазывать головки просфор крещенской святой водой.

— А где она?

— Несите опять из нашего дома.

Я командую, ребята все делают ловко, но вопрос следует за вопросом:

— А как жарко топить печь? А сколько времени просфорочкам подходить? А когда их в печь сажать? А чем противни смазывать? Я объясняю:

— Маслом нельзя, нужно металл слегка воском потереть, потом мукой присыпать.

— А где взять свечи? Сколько сыпать муки?

— Свечи есть в храме, но храм заперт. А ключи у Гриши.

— А куда он ушел?

— Ищите Гришу!

Так крутились мы все в сторожке до самого вечера, трудились дружно, весело, часто раздавался звонкий смех. Отец дьякон говорит:

— Мне неловко как-то, потому что я — монах, а не знаю, как печь просфоры.
Сколько времени им еще подходить?

Кто говорит — не меньше часу, кто говорит — минут десять, кто выкрикивает среднее — полчаса. Ну, решаем мы, оно так и получится. Первые противни вынем через пятнадцать минут, следующие в печь посадим, потом — последние в свою очередь.

Теперь наступает самый ответственный момент: сколько сидеть просфорам в печи? Никто не знает. Докрасна подрумянивать их нельзя, а беленькие могут оказаться внутри сырыми.

— Ребята, шутить нечего, давайте молитвы читать. Это дело святое, его надо сопровождать молитвой, — говорю я.

Все согласны. Засветили лампаду. А где взять молитвенник? Ну, кто еще не бегал до Соколовых?

Но вот и наступает благоговейная тишина, усердно читается акафист. А я вспоминаю:

— Ребятки, мы забыли пять благословенных хлебцев испечь! Кто возьмется колобочки скатать?

Откликнулись супруги Покровские:

— Булочки-то мы испечь сумеем. Да только им тоже еще подходить надо, а угольки в печи погасли. Хватит ли там жару?

Не знаю, что отвечать, голова идет кругом. Мне предлагают пойти и лечь отдохнуть.

Я ухожу домой, падаю от усталости на диван, но быстро вскакиваю: ведь никто не знает, что готовые просфоры надо накрыть сырым полотенцем, чтобы они отпарились. Бегу опять в сторожку. Певчие все ушли на спевку, Гриша и дьякон показывают мне готовую продукцию наших трудов. Одни просфорочки подсохли и поджарились, стали как камушки. Другие вытянулись, как грибочки в лесу, а некоторые из них свернули набок свои головки. Совсем мало хорошеньких, пригодных для службы. «Ну, уж как сумели, первый блин всегда комом», — утешаем мы друг дружку.

Но надо было видеть радостные детские лица в Вербное воскресенье! В этот теплый весенний день, когда толпа ребятишек вышла после обедни во двор храма, я раздала малышам наши неудавшиеся просфоры. Дети были голодными, поэтому с жадностью кушали наши свежие просфорочки. Никого не смущало поджаренное донышко или разросшаяся румяная шляпка просфоры. Дети делились друг с другом, угощали родителей, каждый брал сколько хотел. А «бунтовщики»-старушки укоризненно качали головами. В наш адрес неслись упреки:

— Вот, мы берегли каждую горстку муки, а теперь видим такую расточительность! Это сколько же муки перепортила!

— Так что же никто из вас не пришел нам помочь? Зачем вы бросили все дела на произвол судьбы? — говорила я в оправдание.

Вскоре отец Сергий съездил во Фрязино к одной «взбунтовавшейся» просфорне и с трудом уговорил ее прийти и передать свое искусство кому-нибудь из нас. Иеродьякон Иероним и Ниночка (сопрано), помощница старосты, прошли у старушки «техминимум» и скоро научились сами печь просфоры.

А большие артосы в тот год помог мне дома в Москве испечь в электрической печке мой батюшка Владимир. У него и печать оказалась (наследство от матери), да и сам он не раз помогал своей родительнице месить и печь. Вспоминаю, что мать с сыном в те дни Страстной недели сорок лет назад посылали меня молиться об успехе их труда над артосами.

Донос и желанная свобода

Самым тяжелым для меня в это время «казначейства» было то, что приходилось торговать свечами во время богослужений. Сердце-то мое продолжало быть отданным Богу, но в уме я считала рубли да копейки. На счетах я быстро считать не умела, часто писала на бумажке, вычисляя сдачу. Через час этой напряженной работы я уставала и поручала торговлю кому попало из «аркадьевских». По благословению отца Аркадия мы прекращали торговлю на время Литургии Верных. На нас ворчали, но мы закрывали ящик и ставили вывеску: «Молчание! Совершается Таинство. На двадцать минут прекращена торговля и ответы на вопросы».

Собиралась очередь человек по тридцать-сорок, народ выражал неудовольствие. Но мы говорили: «Ничего, пусть постоят и помолятся. Не на торг пришли». Постепенно народ привыкал ждать, но вывеску мою каждый раз уничтожали, приходилось писать заново. Видно, не по душе кому-то был новый молитвенный
порядок.

Больно мне было видеть и то, с какой злобой смотрели на меня прихожане, которые бывают в храме только на большие праздники и не знают, что происходит в церкви. Подходя к ящику, старушки шипели на меня: «Где Мария Петровна? Как вы смели ее снять и заменить?! Она нам ремонт после пожара сделала!».

Невозможно мне было во время всенощной или обедни рассказывать кому бы то ни было о происшедших событиях. А женщины не унимались, я слышала такие речи: «Вам все денег мало? Зачем за ящик встали?». Или так: «Муж — священник у тебя, сыновья — тоже. Тебе надо с мужем быть, а не у нас за ящиком стоять!».

Мне приходилось все молча выслушивать, не обращая внимания на злобу прихожан. Иной причины, как жажда наживы, непросвещенные Духом люди себе не представляли, не понимали — зачем я очутилась за ящиком. А о послушании духовному начальству в те годы ни у кого и малейшего понятия не было.

Отец Димитрий Дудко, отец Михаил и отец Аркадий бросили первые семена на ниву долгого молчания. Требовалось время для развития ростков и плодов веры. А пока женщины писали на нас с Гришей донос в епархию. Что они писали — не знаю, но прежний актив церкви возмущался тем, как мы готовились к Пасхе: военный капитан-подводник с шестилетним сыном усердно убирались вокруг храма, они сколотили скамейки и столы, чтобы было на чем ставить куличи для освящения; мальчик шестнадцати лет торговал во дворе свечами, девочки украшали все кругом пушистыми ветвями вербы; полная беременная женщина мыла полы, зажигала лампады, муж ее алтарничал, а крошечный их ребенок носился по храму. Все это было не по нутру строгим старушкам, привыкшим держать хозяйство в своих руках, а теперь возмущавшимся веселой «аркадьевской» молодежью.

Только на молодых тогда и удержался храм. А случись такой бунт года три назад, то не упустила бы советская власть возможности повесить замок на дверь храма. Но в 1989 году, по милости Божией, уже началась «перестройка».

Я несколько раз обращалась к настоятелю, умоляя его отпустить меня с должности казначея, заменить кем-нибудь, потому что в эти дни я забросила и свою любимую живопись, и мужа, и квартиру, и милых внучат. Снова, как в 1959 году, когда болел Федюша, я могла сказать, что забыла о своей душе, что нет ее у меня, а есть только одно тело, вертящееся в делах. Отцу Сергию я об этом говорила, но он просил потерпеть еще хоть два-три месяца: «Вот я пригляжусь к людям, мы устроим собрание, Вас освободим». Я же боялась, что не доживу до такого счастья. Или меня убьют из-за этой сумки с деньгами, которую мне приходилось таскать на себе, или меня арестуют за нехватку денег, счетов, которые я не умела вести. «От
сумы да от тюрьмы не отказывайся», — вспоминала я русскую пословицу. Но, видно, до Господа дошли мои вздохи и чьи-то молитвы, свобода пришла совсем неожиданно.

Накануне Троицы отец Сергий был вызван к епископу, вернувшись от которого, он сказал: «Мне велено освободить Вас с Гришей от должностей, так как Вы с ним являетесь родственниками друг другу, а это уставом не положено». Он деликатно сообщил мне и о доносе, в котором нас с Гришей обвиняли в «мафии». Но я это слово тогда услышала впервые и значения его не поняла. Я с восторгом выскочила в сени сторожки, крикнула Гришу: «Милый, вот счастье-то! Господь услышал наши молитвы. Мы с тобой сдаем все дела! Кому? Не знаю. Пока отцу Сергию, а там он найдет нам замену. Неси, дружок, скорее все деньги, избавимся от них. Сколько их у нас? Не знаешь? И я не знаю. Давай пересчитаем все при отце Сергии».

Гриша притащил детские ползунки, набитые деньгами, вытряхнул их на стол перед настоятелем. Ура! Последний раз считаем.

И потекла моя жизнь по прежнему руслу. Не знала я, как Бога благодарить за данную мне свободу! Видно, счастьем сияло мое лицо, потому что друзья наши говорили: «Вы будто крылья за спиной почувствовали!». Конечно! Теперь я снова могла ехать к своим родным, видеться с внуками, по которым соскучилась.

Начало разлуки

К концу шестого десятка лет жизни здоровье супруга моего стало ослабевать. У него стали болеть и отекать ноги. Батюшка наш не любил обращаться к врачам, но по настоянию сыновей все же проверил свое здоровье — сдал все анализы. У него оказался сахарный диабет. Никто не придал этому значения, однако я просила супруга начать соблюдать диету. Только дома-то он у меня мало питался, в основном кушал в церковной столовой. А я там бывала редко, так что следить за мужем не могла. Да он меня и не слушал. Я много раз советовала ему обратиться к хорошему врачу или к гомеопату, но муж отказывался.

С тех пор как умер наш семейный врач, незабвенный Иван Петрович, Володя мой ни с кем не советовался, а употреблял те лекарства, которыми в изобилии снабжала его фармацевт, работающая при храме. И каких только мазей он ни употреблял, чем только ни лечил свои ноги, но они продолжали отекать, особенно после ночи. Я часто упрашивала своего батюшку выйти и погулять на улице, пройтись по свежему воздуху, чтобы движением разогнать кровь, чтобы не набирать лишний вес. Но муж меня никогда не слушал, сердился, если я настаивала, продолжал сидеть дома. У него были свободные от служб дни, но он их проводил в комнате, никогда никуда не выходил — ни в магазин, ни к знакомым, ни на прогулку. Бывало, что дня по три муж или писал бесконечное расписание церковных служб, или лежал на диване с книгой, с приемником, под звуки ТВ. В те годы передачи не были такими испорченными — бывали и неплохие картины. Володя звал меня, когда показывали передачи по Чехову, Островскому, Тургеневу, Гоголю, Пушкину. Я с удовольствием смотрела, хотя потом всегда в этом раскаивалась, так как после любой телевизионной передачи было трудно молиться. Да мне даже после интересной книги было трудно сосредоточиться в молитве, мысли разбегались. Так что я старалась в комнату мужа не входить, боялась заглядеться на телевизор. Общались мы с мужем только за трапезой, за самоварчиком, а потом расходились по своим комнатам, разъезжались. Он — в храм, а я — к детям, к внукам. Семья сына, отца Николая, после того, как прожила в соседстве с нами десять лет, переехала в Строгино. У них народилась Леночка — четвертое дитя. Они тогда уже пять лет стояли в очереди «на расширение». А когда им в двух комнатах пришлось размещать шесть членов семьи — тогда стало, конечно, тесно. И Господь послал им чудесную квартиру на берегу залива Москвы-реки, в том же северо-западном районе, где уже проживали семьи Любы и Феди. Так Всевышний позаботился о детях наших, дал им возможность проживать близко друг от друга. Не чудо ли это Божье?

Прозорливость юродивой

В 80-е годы дочь наша Катя жила в Киеве одна. Батюшка, я и многие из наших друзей во время отпусков своих ездили в Киев, останавливались у Кати. В этом древнем городе было и есть что посмотреть, чем полюбоваться, над чем призадуматься. Одна Лавра с ее пещерами и храмами оставляла неизгладимое впечатление, а Днепр, Галасеевский лес с его прошлым — все это величественно и неповторимо оставляло след на всю жизнь.

Катя наша любила показывать приезжим красоты города и увлекательно рассказывала о его святынях. Дочка повела и меня в Галасеевский лес, находящийся на высоте города. Удивительно! Настоящий, местами непроходимый лес с болотцами, с прудами, расположенными один над другим. Тут же руины древнего монастыря и запущенное кладбище. Но есть могилы святых старцев, которые усердно посещаются верующими.

Когда мы шли на могилку отца Алексея Шепелева, путь наш проходил мимо полуразрушенного дома, в котором одиноко проживала старушка-юродивая Алипия. Народ чтил ее, снабжал необходимым. Она часто своим несвязным бормотанием предсказывала людям будущее, наводила на путь спасения.

Юродивая и нашей Катюше предсказала на несколько лет вперед ее судьбу. Катя
привезла с собой своих знакомых, которые ловили каждое слово старушки, в то время как она на костре готовила пришедшим похлебку. Катюша сидела в стороне и ничего о себе не думала спрашивать. Но юродивая раза два искоса взглянула на Катю и пробормотала: «А эта — мальчика отпевает!». Никто не придал значения этим словам, никто их не понял тогда. Только лет через пять, когда Катюша в храме отпевала утонувшего в Днепре юношу Сергия, которому было отдано ее сердце, тогда только она вспомнила и поняла слова прозорливой.

Я увидела эту древнюю, сгорбленную, маленькую старушку тоже у костра, готовящую пищу. Тут был и молодой мужчина с дочкой, подметающие двор. Я сказала им:

— Мы не будем сейчас вас тревожить, мы идем на кладбище. А на обратном пути мы подойдем к почтенной матушке, попросим ее молитв.

И мы продолжили свой путь. Мы помолились у чтимых могилок, отдохнули в густой тени, освежились водой, покушали. Я думала: «Может, пришла пора мне в этой жизни расстаться с мужем? Может быть, мне надо уехать в монастырь куда-нибудь? Ну, если на то есть воля Божья, то Господь мне ее откроет через святую подвижницу. Но сама я ничего спрашивать у нее не буду, ведь Володе и в голову не придет
что-либо подобное, это только мои мысли…».

Так идем мы мимо одинокого домика, никого уже у костра не видим. Я говорю Кате:

— Надо зайти, попрощаться, а то не стали б нас ждать. Я захожу за калитку. Молодой человек говорит мне:

— Матушка крепко спит. Жарко, она легла здесь на улице, на лавке.

— Так передайте ей, когда она отдохнет, что москвичи ушли, только попросили молитв.

Не успела я произнести эти слова, как откуда-то справа, из-за сарайчика, ловко спрыгнула маленькая старушонка, схватила целое прясло деревянного забора и быстро подбежала с ним ко мне. Она поставила заборчик между мною и собою, вытащила откуда-то еще такое же прясло и опять поставила его поперек дорожки. Не глядя на меня, она бормотала себе под нос: — Перегородить дорогу, перегородить!

Молодой человек с удивлением смотрел на юродивую. Он спросил:

— Что это Вы делаете вдруг и так спешно, матушка? Курам, что ли?

Но матушка исчезла за углом. Однако я все поняла: Господь сказал прозорливой старушке, и она, как сумела, перегородила мне пути, куда бы то ни было. «Значит, нет мне пути в монашество», — решила я.

А в прозорливости юродивой Алипии я не сомневалась. Она всегда Духом узнавала о приходе к ней советских властей, которые искали ее. Но она убегала в чащу леса и там скрывалась. Так и не могли ее взять, хоть она и нарушала закон — жила без паспорта…

Вернулась я к старичку своему и уже знала, что надо нам с ним доживать вместе век. Иной раз сидели мы с ним рядышком на диване его и говорили:

— Какое счастье нам быть вместе! Кажется, что ничего на свете лучше этого счастья не надо…

Да, хорошо тем, среди которых Любовь, то есть Бог. Это мы порою чувствовали и вверяли Ему свои годы. Батюшка мой всегда был пессимист: он не ждал в этой жизни ничего хорошего, видно, помнил тяжелое детство, когда пережил ужасные гонения на Церковь. Он помнил, как отняли у отца семьи лошадь, корову, отрезали землю; помнил голод, аресты, обыски, конфискацию имущества, слезы матери… Даже когда началась «перестройка», батюшка мой неодобрительно качал головой:

— Ненадолго это… А я не унывала:

— Да, все у нас временно, но и в радости поживем! А батюшка:

— Я — нет, я скоро умру…

А я ему:

— Может быть, я — скорее. Смотри, какие ты службы выстаиваешь: в духоте, в жаре, часов по пять на ногах, не евши. Да у меня и десятой доли сил твоих нет. Ничего, нам недолго быть в разлуке — на том свете опять свидимся.

Вот так мы и утешались, а конец понемногу приближался.

Инсульт

В первых числах августа стояла сильная жара, в квартире было душно. У батюшки был отпуск, но он не поехал отдыхать в Гребнево, а ежедневно следил за стройкой в ограде своего храма. Там все кругом перерыли, ибо наконец-таки вышло разрешение провести к храму сетевой газ и канализацию, без чего в прошлые годы было очень трудно.

Помощница батюшки, бывшая старостой храма около тридцати лет, внезапно скончалась. Она пришла утром в храм, села за свои дела и сказала:

— Вот и вся наша жизнь.

С этими словами ее праведная душа отошла ко Господу. Царство Небесное рабе Божией Вере! А заменивший ее человек был хоть и очень деловой, честный и приятный, но еще неопытный в делах. Батюшка мой не оставлял его ни на день даже в свой отпуск.

В полдень отец Владимир вернулся домой, прошел к себе. Я его спросила:

— Обедать будешь или сыт?

В ответ я услышала странные слова, скорее звуки. Я вошла в комнату батюшки и повторила вопрос. И опять прозвучало что-то несвязное.

— На каком ты языке говоришь? — спросила я. Батюшка махнул рукой, не отвечая мне, и лег лицом к стене. Решив, что он заснул, я позвонила в его храм. К телефону подошел священник.

— Батюшка, Вы сегодня ничего странного не заметили в поведении отца Владимира? — спросила я.

— Заметили, — был ответ, — Вам надо вызвать врача.

Так как у батюшки не было больничной карты в районной амбулатории (он не любил лечиться), то я позвонила сыну — отцу Федору. Он вскоре приехал с хорошим врачом, который обнаружил у батюшки моего обширный инсульт.

Его положили в больницу, где он пролежал четыре месяца. Он лежал в палате один, чем был очень доволен. Мы навещали его. Он был всегда рад нас видеть, но быстро уставал от наших речей, ему требовался покой.

Только в декабре батюшка вернулся домой. Внешне он очень изменился, сильно похудел, отечность ног совсем исчезла. Он мог уже говорить по два-три коротких слова, с ним можно было уже общаться. Но ни читать, ни считать мой муж больше не мог. Характер его также изменился, стал нервным, легко возбудимым. Со мной и посещавшими нас батюшка был до конца ласков и приветлив, но держать себя таким было ему нелегко. Он делал мне знаки рукой, показывая, что надо закрыть к нему дверь, не допускать посетителей. Только детям своим он радовался, обнимал, целовал их, и слезы часто катились из его глаз.

По указанию врача-логопеда батюшка начал учиться читать молитвы, знакомые ему с детства. И удивительно: слова Литургии и возгласы священника, которые не требовали напряжения ума, так как все это он всегда знал наизусть — эти славянские выражения батюшка мой вскоре начал произносить громко, без труда.

В январе в Москву привезли для поклонения мощи святого преподобного Серафима Саровского. Все члены наших семейств вместе с малютками-внучатами прикладывались к святым мощам и молились. И вот как будто чудо произошло: отец Владимир к Крещению вернулся в свой храм и начал продолжать там свою сорокалетнюю службу. Правда, теперь служил он не один, а всегда с кем-нибудь. Батюшке моему нашли Служебник с крупным славянским шрифтом, в который он смотрел, чтобы не сбиться. И так дело пошло все лучше и лучше, здоровье вернулось к нему на целых три года. Сбылись слова отца Митрофана, сказанные мне в 47-м году:

— Батюшка твой, как свечка, погорит перед Престолом Господним, а потом… Не бойся, это еще не все, не конец, он вернется к служению.

Все годы супружества я гадала в уме своем, что может случиться с мужем моим: или его арестуют, или в аварии покалечится? А ведь было однажды, что батюшка мой поскользнулся в декабре на мосту и упал, сломав себе руку. Два месяца он очень страдал, лежал грустный, тихий, терпел боль. Но кость срослась, гипс сняли, старичок мой повеселел.

— Вот и сбылись слова отца Митрофана, — говорил он мне.

Однако впереди его ждали опять болезни. Но и они миновали, и батюшка мой как будто воскресал духом на церковных службах. Он был на них так радостен, так вдохновен, даже акафисты пробовал читать по три песни. Но вскоре уставая. А уж как радовались прихожане возвращению его к службам!

— Он Небо на землю нам сводит, — говорили они.

Мои проповеди

В последние три года своего служения мой отец Владимир проводил почти все дни при храме. Так как он уже боялся ездить на городском транспорте, то отец Федор присылал за ним машину, о подаче которой мы договаривались по телефону. Дня два-три пробудет мой батюшка дома, потом опять уедет в храм.

Я в те годы часто бывала в Лосиноостровской, после праздничных всенощных оставалась ночевать в уютной батюшкиной комнатке. Я ужинала вместе со всеми священниками, потом помогала убираться в столовой и кухне. Я не стеснялась, чувствовала себя едва ли не хозяйкой. Но батюшка мой этого очень стеснялся, боялся, что кто-то будет ревновать к моей деятельности. Я же пела за ранней обедней, читала часы, молитвы перед причастием.

В те годы голос мой еще звучал, прихожане любили мое чтение. А после ранней обедни я шла в сторожку, где крестили. Это помещение я с Валерой расписала большими картинами, которые висят на стенах там по сию пору.

За час до прихода священника я начинала беседу с теми, кто тот день  собирался креститься. Вокруг меня собиралось человек до двадцати, а то и больше. Я со скорбью видела, что эти люди не имеют ни малейшего понятия о таинстве Крещения, не слышали о Символе Веры, никогда еще не держали в руках Евангелия. У многих было убеждение, что до крещения они не имели права входить в храм. Я начинала беседу с сотворения мира, с грехопадения — в общем, объясняла русскими словами Символ Веры. Слова были написаны на огромном листе, около которого я становилась, на абзацы которого указывала. К радости нашей, не было ни одного случая, чтобы кто-то начал спорить или выразил недоверие. Мне всегда говорили: «Рассказывайте, мы верим во все, что от Вас слышим».

Я указывала на картины святых мучеников, на картину Рождества Христова, на картину Крещения. Люди с жадностью ловили каждое мое слово, вопросов никто не задавал. Мою вдохновенную речь прерывал священник, пришедший начинать крещение. Иногда он говорил: «Продолжайте, матушка, я вернусь минут через пятнадцать». Но после сорока минут проповеди силы меня оставляли. Я уступала место женщине, которая объясняла крещаемым, как раздеться, куда сложить обувь и т.д. Я в эти минуты отвечала на житейские вопросы, потому что духовных вопросов ни разу никто не задавал. Спрашивали о том, можно ли выпить (водки) в день крещения, сойдет ли голубая рубашка вместо белой и т.п. Бывали случаи, что родители крестились вместе с детьми.

Вообще, наплыв крещаемых в начале 90-х годов был необычайно велик, так что приходилось крестить поочередно две партии.

Когда заходили с улицы с младенцами, с которыми родители их гуляли во время моих бесед, от их детского крика поднимался такой шум, что едва были слышны слова священника. Меня ужасал этот гвалт, я всегда быстро уходила. Зимой я шла в комнату батюшки и спала на его постели, пока он служил позднюю обедню. Летом же, отдыхая в ограде храма на лавочке, я слышала такие речи от получивших крещение: «Кошмар какой-то! Душно, дети орут, священника не слышно. Я боялась упасть в обморок».

Да, было и такое. Как же жалко было мне свой русский народ, который в течение семидесяти лет был лишен Слова Божьего! Теперь же, придя в храм, бедняжки не получали ни о чем святом никакого понятия, а только чувство усталости и ужаса от тесноты и суеты, в которой люди находились в течение часа, а то и двух. Их вели в храм, где причащали, воцерковляли, но никто не объяснял людям, что и к чему делалось. «Со страхом Божиим и верою приступите!» — раздавались слова священника. Но из-за крика детей, шума и говора мало кто слышал эти слова. А кто и слышал, тот не понимал их, потому что о таинствах еще ничего не знал. Но, видно, за терпение народа Благодать Божия все же сходила на пришедших в храм.

Вот прошло уже лет семь, и нет больше такого наплыва некрещеных. А в церквах мы видим уже совсем другой народ. Старушек почти нет, а все дамы среднего возраста и очень много мужчин, чего лет десять назад почти не было. И церквей стало больше, в них нет уже ни давки, ни шума. Народ стоит благоговейно, нет уже хождения по храму. Зато детей стало много, по полчаса причащают одних ребятишек. Это ученики воскресных школ. Слава Тебе, Господи!

В эти же годы я начала свои проповеди в общеобразовательной школе. Я попросила директора дать мне в начале учебного года слово на общешкольном собрании. Зал был полон. Я говорила о низком культурном уровне нашего народа, потерявшего веру и знание о духовном мире, о душе, о Боге. Я предлагала проводить лекции среди детей и родителей, просила дать мне зал и назначить часы встреч со слушателями. Все были согласны, и в сентябре месяце несколько раз собирался полный зал не только детей с родителями, но даже бабушек и учителей. Но стало рано темнеть. Люди приходили к шести, а уходили около восьми. Дети говорили, что родители просят их возвращаться домой засветло. Мы перенесли начало бесед на пять часов, но родители стали говорить, что не успевают к этому времени возвращаться с работы. Темнело все раньше и раньше, народу ко мне собиралось все меньше.

После каникул я перенесла свои беседы на четыре часа дня, приходила к детям в группы продленного дня. Тут были одни малыши, но они слушали меня с большим вниманием. Я вскоре полюбила многих из этих ребятишек. Они ласкались ко мне, задавали вопросы, рассказывали о своих семьях. Какой же ужас, какой грех видели некоторые дети в своих домах (уже не говорю — семьях)! Семьи распадались, а малыши были свидетелями греха и разврата. А где грех, там и зло, и отсутствие любви и ласки. Поэтому дети ценили мою ласку, их чуткие сердца откликались на любовь. Я не требовала от них сидения за партами. Они стояли, лежали на столах, сидели на полу. Иной раз учительница «продленки» слушала мои рассказы, а иной раз она охотно уходила отдыхать, поручая мне своих подопечных. Приходили родители и бабушки детей, уводили одного за другим домой. Бывало так, что дети просили дать им дослушать мой рассказ, но взрослые всегда их торопили. Как жалко было малюток: ведь никто дома не давал им понятия о молитве, о вездеприсутствии Бога, о Его любви и Царствии. Но в мое сердце входили души этих детей, моя молитва к Богу шла уже и за них. И верю, что Господь этих детей не забудет, может, когда-нибудь и вспыхнет в их душах та искра веры, которая запала им всердца на моих уроках. А в жаркие летние дни, когда я жила в Гребневе, то тоже собирала народ, готовящийся к крещению. У отца Аркадия и отца Сергия в 90-е годы тоже было по субботам и воскресеньям по тридцать и более крестин. Ожидая окончания обедни, люди гуляли вокруг храмов.

Мои проповеди начались так. Однажды я увидела мальчика, который убегал и прятался от взрослых. Родители его ловили, уговаривали не сопротивляться и креститься. Солидные крестные тоже уговаривали мальчика покориться, обещая ему велосипед и другие подарки. Но ребенок плакал и упрямо вырывался из рук взрослых. Мне было жалко их всех, я подошла и сказала:

— Разрешите мне, пожалуйста, поговорить с Сережей.

— Мы уже не первый раз его сюда приводим, да он не дается нам, не можем его окрестить, — ответили мне.

— Пойдем, деточка со мной, поговорим по душам, — ласково позвала я
мальчугана.

Мы уселись с ним на травку вдали от народа, в тени кустов, чтобы нас никто не видел. Поглаживая ручки ребенка, я стала рассказывать ему о блаженстве рая, о первых людях, о грехопадении, об обещании Бога вернуть людям потерянный рай. Потом я перешла к Христу, к Его чудесам, к Его Любви, милосердию. Мальчик ничего не знал ни о крестной смерти Спасителя, ни о Его Воскресении. Сережа заслушался, успокоился, в его глазенках загорелся живой интерес.

Тогда я спросила Сережу:

— А хочешь ты быть в числе учеников Спасителя, в числе тех, кого Он любил, кого обещал взять в Свое Царство?

— Да, конечно, хочу, — ответил мальчик. — Пусть они купят мне книгу о Боге, я ведь уже умею читать!

Мы позвали родителей. Евангелие было тотчас же вручено Сереже, и он радостно побежал в храм, где уже готовились ко крещению.

Подобные случаи повторились. Но теперь уже родители и крестные стали просить меня дать им возможность послушать беседу с их подростком.

— Ведь мы сами-то ничего не знаем, не можем детям объяснить, зачем им нужно крещение, — как бы извиняясь, говорили кумовья и родители.

— Тогда пойдемте в зимнее здание храма, где будет происходить крещение, — говорила я.

Там стояло большое распятие, по стенам была великолепная живопись. По картинам из жизни Спасителя мне было легче познакомить слушателей с событиями из жизни Христа. Священники были мне благодарны за эти беседы. Отец Сергий как-то назвал меня: «наш первый катехизатор».

Вот так и сбылись опять пророчества отца Митрофана: «И ты нужна будешь Церкви, проповедовать будешь».

В 47-м году этим словам не верилось, но вот в 89-м они сбылись.

Ампутация ноги батюшки

Отцу Владимиру было семьдесят четыре года, когда он служил на Пасху последний раз. В тот год и я присутствовала на ночной службе. Я не боялась, что утомлюсь и не выдержу Светлую Пасхальную Заутреню, потому что привыкла отдыхать в комнатке батюшки и чувствовала себя при храме как дома. Я
видела, как торжественно шел крестный ход вокруг храма, с каким воодушевлением мой батюшка пел «Христос воскресе». Он шагал твердо, как будто ноги его не болели, а тенор моего отца Владимира звучал громко и ясно… «Не последняя ли это его Пасха?» — мелькнуло у меня в голове.

Когда батюшка заехал домой на Пасхальной неделе, то жаловался на нестерпимую боль в одной ноге

— Это неспроста, — говорил он, — конец мне! Я не обратила внимания на его слова и ответила:

— Ты давно страдаешь ногами…

Он уехал опять в храм и вернулся только после Радоницы. Тут он уже покачивался от боли; сидя на диване, разулся, стал разглядывать пальцы ноги. Наклониться ему было неудобно, он ничего не мог разглядеть. Тогда я сказала, включив яркий свет:

— Дай, я погляжу. А что за черное пятно у тебя под ногтем?

— Оно у меня давно.

— Но из-под ногтя течет гной! — заметила я.

Тут неожиданно пришел хирург, которому я писала икону Спасителя. Мы попросили врача посмотреть больной палец. Врач сказал: «Дело серьезное». Он научил нас делать ванночки, промывать пальцы, выписал лекарство. Но на другой день участковый врач не велел мочить ногу, а лишь присыпать болячку стрептоцидом. Кого слушать? Не помогло ни то, ни другое лечение, так как болезнь сидела под ногтем, куда лекарства не попадали. Надо было срочно отнять палец, под ногтем которого образовалась гангрена (чернота), но сделать это мы опоздали.

Только через две недели позвонил сын Серафим, спросил о нашем здоровье. «С папой плохо», — сказала я. Отец Сергий тут же приехал, забил тревогу. Батюшку положили в ту же самую кремлевскую больницу, где он лежал три года назад после инсульта. Навещать больных там разрешалось только раз в неделю. По телефону сам батюшка говорить с нами не мог — он ведь не владел как следует речью. А врач нам говорил, что больному лучше, что его лечат всякими процедурами, в которых я ничего не понимала. А когда я при свидании с хирургом спросила:

— Почему же не отняли у батюшки больной палец? — то получила ответ:

— Поздно. Надо уж теперь всю ступню отнимать. И другие пальцы задеты.

Прошел май, а в конце июня врачи сказали:

— Мы тут ног не отнимаем. Вашего больного надо перевезти в другую больницу, где есть гнойное отделение.

И привезли мне батюшку обратно домой, но уже слабым, измученным болезнью. Приехали сыновья, пособоровали нас обоих — меня заодно с батюшкой, потому что я была подавлена страданием своего милого супруга. Но боли у него прошли, он ни на что больше не жаловался, был духом’ бодр и весел. Видя свою страшную больную ногу, батюшка махал рукой, говоря: «Вон ее!». Батюшка с неделю пробыл дома, ходил по квартире, но ни к чему не прикасался. Нерв уже омертвел, болезнь издавала жуткий запах «летучей гангрены».

Увезли отца Владимира в другую больницу, где врачи стали срочно готовить его к операции. Я дала телеграмму сыну Николаю, который отдыхал с семьей в Крыму: «Если папа умрет, то ты должен быть тут. Если выживет — то ты тоже нужен для ухода за ним». Коленька прервал свой отдых и вместе с семьей прилетел накануне операции. Теперь они с отцом Сергием не отходили от папы. Сыновья сменяли друг друга, день и ночь выхаживали прооперированного отца. Батюшке отняли больную ногу до середины бедра. Федор был в эти дни в заграничной командировке, вернулся, когда отцу смерть уже не грозила. Его семья отдыхала в Гребневе, куда сыновья решили перевезти и отца Владимира. Батюшке подобрали костыли, приобрели заграничную коляску, в которой он скоро научился ездить. Мы все воскресли духом и усердно благодарили хирургов. Дай Бог им здоровья, ибо они были очень внимательны, старались и успешно сделали свое дело.

Конечно, все это лето все мы были в напряженном состоянии, все усердно молились. И Господь услышал нас, продлил жизнь нашему отцу Владимиру еще на целый год.

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.