Пробыв неделю на даче, Вера и Надя засобирались домой в город.
– Что там хорошего в городе? – спросил я.
– Игуки, – мечтательно отвечала Надя.
– Игрушки, игрушки! – бурно согласилась Вера.
И принялась носиться по лужайке, пиная и топча игрушки, разбросанные в траве по площади девять соток примерно ровным слоем.
У них полно игрушек. Но нет ни одной любимой.
Вера клянчила ко дню рождения куклу бэйби-борн, но не очень настойчиво клянчила и не очень радовалась, когда получила. Занималась Вера куклой примерно минут пятнадцать, а потом забросила. Ну, вспомнила еще пару раз в последующие двое суток, а потом забросила окончательно.
Надя тоже получила маленькую куколку в подарок на Верин день рождения, чтобы не обидно было. Но ей, кажется, вовсе не было бы обидно, если бы куклу подарили только Вере, а Наде – нет. Надя вообще поиграла с куклой минуты две. И отдала Вере, как только Вера попросила. А Вера повертела Надину куколку тридцать секунд в руках, сообразила, что интересной драки за куклу никак не получается, и потеряла к кукле интерес.
– На что вам игрушки, которые в городе? У вас разве здесь игрушек мало? – переспросил я.
– Игрушки! Игрушки! – орала на бегу Вера.
– Игуки… – задумчиво кивала Надя.
В моем детстве было не так. В моем детстве, кроме того очевидного факта, что сахар был слаще и вода мокрее, были еще любимые игрушки. Мне никогда не хотелось поехать из города на дачу или с дачи в город ради игрушек. Это было бы абсурдное желание. Потому что любимый медведь Виня всегда был со мной, а другие игрушки не имели значения, и не стоило ради них не то что ехать в город, но даже и переходить в соседнюю комнату.
У Веры с Надей не так. Им больше всего подходят вот все эти заведомо одноразовые игрушки из шоколадных яиц или из круглых таких пластмассовых шаров, которые выплевывает автомат в поликлинике за то, что ребенок не слишком орал во время прививки.
Из шоколадного яйца добывается складная юла, вертится две минуты, забывается и выбрасывается – ну и Бог с ней. Из пластмассового шара добывается отвратительный лизун. Десять минут девочки самозабвенно швыряют его в стену, смотрят, как он сползает по стене, подобно бешеной сколопендре, Вера счастливо орет: «Мама! Папа сказал, что это не лизун, а сопля!» После чего лизуна забрасывают на потолок, он застревает там, и вечером можно его отодрать и выкинуть.
Тем и удобны одноразовые игрушки, что их можно выкинуть, а не накапливать в доме сундуки игрушечного хлама. Но если честно, нет у Веры и Нади такой игрушки, которую нельзя было бы выкинуть.
В моем детстве так не было. В моем детстве был единственный любимый мишка. И даже в детстве моих старших детей так не было. У старшего сына был единственный любимый плюшевый кролик. У старшей дочки был единственный любимый плюшевый дракон.
Подростком в книжке Даниила Андреева «Роза мира» я прочел еретическую, конечно, но совершенно очаровательную мысль о том, что в раю есть специальное место, куда попадают души игрушек. Маленькие дети, пишет Андреев, так любят своих мишек, кроликов, кукол и драконов, что любовью своей создают им, сшитым из тряпочек и набитым ватой, – души. И это хорошие души, праведные, добрые.
А когда дети вырастают, когда перестают играть в своих любимых мишек, драконов и кукол, игрушки эти умирают, даже если и хранятся на память где-то на шкафу, как сидит сейчас и пылится на шкафу мой детский медведь Виня. Умирают, а души их попадают в рай. Умирают, потому что жили. Потому что ожили от детской любви в детских играх.
У Веры и Нади ничего подобного не происходит. Все игрушки равны, и ни одна не имеет значения. Никто не оживает. Я не знаю, почему это так. Возможно, особенности развитого общества потребления. Эпоха всего пластмассового и одноразового.
Впрочем, девочки маленькие. Я думаю, надо подождать.
Вдруг кто-нибудь, пусть даже и пластмассовый, оживет?
Фото: Ольга Лавренкова