— Христос Воскресе! У нас в гостях отец Даниил Азизов, настоятель храма в самом центре Ростова. Когда храмы остались без прихожан, оказалось, что очень многие люди, которые работают в храме, связаны с ним, всю жизнь посвятили приходскому служению, оказались в очень трудном финансовом положении. Если за апрель получилось еще как-то свести концы с концами, заплатить коммунальные платежи и зарплату, то что будет в мае — большой вопрос. Даже в советское время с финансовой ситуацией с содержанием приходов было лучше и стабильнее. Правильно ли я понимаю?
— По всей видимости, да. Церковь в этом отношении очень уязвима. Мы даже не знали этого. Достаточно было одного месяца такого простоя, и мы поняли, что церковь не способна больше платить заработную плату. И есть, конечно же, люди, которые рассчитывают на нее. В советский период, во-первых, не было многих обязательств. Было меньше храмов. Люди работали в храмах бесплатно.
Сейчас многие оппоненты часто говорят: «У вас же работают бесплатно». Но бесплатных трудящихся в храмах практически не осталось, может быть, в сельской местности. Сейчас все, начиная от уборщиц и охранников в городских храмах, свечницы, повар, хор — это люди, которые получают заработную плату. Если раньше было призвание: давайте всем миром помоем храм или посадим деревья, это уже как-то ушло в историю, в советскую историю бытия нашей Церкви.
— Это понятно, потому что люди проводят в храме полностью все время, они приходят иногда даже к 7 или 8 утра, работают до конца вечерней службы. Мне понятен этот опыт. Когда начинался «Правмир», у нас было очень много людей, которым я очень благодарна — волонтеров. Через несколько лет работы я поняла, что когда у тебя с человеком нет каких-то трудовых взаимоотношений, когда ты ему не платишь зарплату или гонорар, ты с него ничего не можешь спросить.
— Естественно.
— Потому что сегодня он может, а завтра у него не получается, послезавтра у него есть основная работа. Если ты хочешь, чтобы он фиксированно выходил и исполнял свои обязанности, то нельзя не оплачивать труд, конечно.
— Да. Я совершенно согласен, потому что КПД никакого не будет, если ты ставишь перед человеком задачу, а он приходит тогда, когда ему удобно. Поэтому мы сталкиваемся как раз с финансовой стороной, о которой пытаются умолчать.
Кто-то пытается уколоть, что вы [делаете все] только ради денег. Во-первых, надо сказать, что в наших приходах тоже созданы рабочие места. Там работают люди, которые нашли себя в церковном пространстве и что-то приносят, какой-то плод своей деятельности, ему на пользу. Сегодня все мы поставлены в условия неопределенные, поэтому нам очень сложно.
— Понимаю.
— Хочется надеяться, что мы выйдем из этого состояния.
— Ваши мысли, мне кажется, созвучны большинству. Сейчас без работы осталось огромное количество людей. Все аналитики говорят о том, что дальше будет только хуже и перспектива здесь совершенно непонятна. Я даже не знаю, можно ли говорить о том, какие здесь искать слова поддержки. Очень сложно, непонятно, на что надеяться, за что держаться и как понять, что будет дальше и будет ли чем детей кормить.
— Вы мне задали, наверное, главный вопрос — что для Церкви значит эта ситуация. Будем считать, что вы мне его задали?
— Да.
— Дело в том, что сегодняшняя ситуация открывает нам какие-то более широкие горизонты нашего пребывания в Церкви. Многие, очень многие архипастыри, священники поняли, насколько мы все уязвимы. Я думаю, когда, Бог даст, пройдет эта ситуация и мы вернемся к обычной нормальной жизни, то, наверное, пересмотрим многое — то, к чему мы стремились.
Может быть, мы больше будем уделять внимания именно нашей пастырской деятельности. Потому что были 90-е годы, и священник превратился в прораба: ему надо было пробить, найти, изыскать деньги, найти людей, сидеть с проектами, лазить по стройкам, что-то контролировать. Сейчас мы с головой бросились в молодежные проекты, везде нас много, все мы успеваем делать.
Мне кажется, сегодня молодежная работа активная и большая велась. А где молодежь, мы ее видим сейчас? Ее нет или очень мало. Мне кажется, что очень многие сделают на местах какие-то правильные выводы и не будут заниматься профанацией какой-то деятельности, а будут работать с КПД 100%, чтобы люди были заинтересованы. Или тогда заниматься пастырской деятельностью, которая является самой главной для священнослужителя.
Конечно же, социальная работа необходима, но она может быть поставлена несколько по-иному. Мы должны не заполнять собой пространство, а именно занимать ту нишу, тот сегмент, который мы можем занять, и быть полезными в той деятельности, которую мы выбираем. Мне кажется, это было бы неплохо.
Про службы в пустом храме и онлайн-трансляции
— Я много видела постов в Facebook: священники писали о том, что эпидемия очень хорошо показала — церковь не в стенах. И если стены закрыты, должна быть такая община, которая не сводится только к стенам и приходскому зданию, зданию храма?
— Да, это должно быть общение, коммуникация друг с другом. Мы сейчас с вами общаемся, и это замечательно. Мы общаемся с нашими прихожанами посредством таких интернет-каналов. Так же мы провели службу. Я не ожидал, что такое огромное количество людей будет смотреть богослужение. Хотя ничего не может сравниться с настоящим присутствием.
Я услышал от многих прихожан, что они пересмотрели свое отношение к службе. Служба была, как… Знаете, когда мы дышим, мы не замечаем, что мы дышим, нам хорошо и все.
Когда у человека затрудняется дыхание, он понимает, что каждый глоток воздуха — это очень ценно. Точно так же — литургия.
Люди не смогли прийти, они просто смотрели на стены своего храма, слушали пение своего хора, слышали: «Христос Воскресе!» — на одном конце города, отвечали мне по своим мониторам: «Воистину Воскресе!» Это на самом деле очень трогает, и очень важно, чтобы человек понимал ценность по-настоящему общинной жизни, церковной жизни.
— Получается, что мы можем какой-то духовный урок вынести из этого состояния, когда храмы у нас отняли? Я помню, у меня такой опыт был, когда мне было лет 25. Я впервые уехала в дом отдыха, где было очень сложно добраться до храма. Во-первых, расписания не было, непонятно, во сколько там идет служба и будет ли она; во-вторых, до храма надо было ехать на автобусе, и непонятно, придет он или нет. Ты стоишь на остановке и понимаешь, что храм — это не что-то, в отношении чего ты решаешь: пойти или не пойти. Все зависит от этого автобуса.
— Да, именно так.
— Я помню, когда я вернулась домой, с таким счастьем пришла в храм, думаю: «Господи, я снова могу сюда прийти». В этом есть какой-то тоже, хоть и горький, но, тем не менее, положительный опыт.
— Воспитательный смысл, я думаю. Вы знаете, я сейчас смотрю наш сайт, который сейчас замер практически, потому что деятельность есть, но минимальная.
Я смотрю на наш собор кафедральный — его только сделали, он потрясающе красивый, он невероятно красивый, очень долго ждали этого события, Патриарх освятил. В этом всем великолепии архиерей служит один. Фотографии просто апокалиптически смотрятся, потому что эти огромные площади не заполнены людьми. Я прекрасно понимаю, что чувствуют служащие люди — архиереи и священники, которые находятся в совершенно пустом храме. Но эти богослужения необходимы.
Убеждаюсь в том, что очень многие люди, глядя на эти фотографии, понимают, что там их место. Я думаю, когда это все закончится, люди придут и совершенно по-новому увидят свое место в этом храме и во всех храмах, которые мы не имеем возможности посещать.
Я обратился к людям — огромное количество людей писали записки в социальных сетях об упокоении перед Радоницей. Я этому очень рад, потому что мы имели возможность помолиться об ушедших людях, даже без никого. Но люди будут знать, что за их близких, за их родных в храме молятся. Это тоже новый опыт.
Похожий опыт уже был в 30-е годы, когда люди тайно служили в каких-то домиках, в каких-то местах. Что-то похожее, конечно, совсем не сравнимое с тем, что было — мы не можем натягивать на себя мученические венцы и говорить, что мы прошли исповеднический путь. Это совсем не исповедничество на самом деле, но этот путь очень сложный и непростой для многих людей.
— Отче, скажите, пожалуйста, ваши прихожане с вами как-то поддерживают связь, спрашивают, можно ли исповедаться по каким-то цифровым каналам? О чем сейчас люди чаще всего говорят, спрашивают, какая боль самая большая у них?
— Вы знаете, до сих пор еще не прошла растерянность. У нас есть сайт, детская группа вместе с родителями, воскресная школа на удаленке. Слава Богу, у нас есть замечательные преподаватели, которые эту группу поддерживают, подпитывают, какие-то скидывают туда интересные вещи, что-то проводят, какие-то викторины на удалении. Мы общаемся с этими ребятами, с их родителями, потому что для нас очень важно, чтобы они не почувствовали, что они потерялись на это время. Потому что придет время, и нам нужно будет обязательно эту воскресную школу воскресить снова в нашем храме.
Ведь прекратилось очень многое — собеседование перед крещением, которое было регулярно. Различные школы для взрослых, которые изучали Священное Писание и общались.
Я когда-то писал тоже такой пост, где я говорил о молодежи, о молодежных объединениях. Мы на самом деле попрощались с нашим молодежным клубом, как раз именно по той причине, что молодежь сегодня ждет от церкви именно какого-то досугового мероприятия — им нужно попить чаю, поговорить о высоком, они любят разговаривать на какие-то богословские темы. Когда предлагаешь какую-то реальную работу, они бросаются, говорят, что это классно, это интересно, мы пойдем… Они это делали, но все-таки чай их привлекает больше, я говорю не обо всех, но об очень многих – чай, просмотр кинофильмов, обсуждения и так далее.
Мне кажется, что нам надо как-то уйти от такого состояния, когда мы все время пеленаем этих молодых людей, помогаем им, что-то им даем. Потому что человек, который находится год, два, три в Церкви, должен как-то адаптироваться и становиться взрослым.
Эта взрослость заключается в том, что они должны… Должны — это слово, может быть, кого-то покоробит, кто-то скажет, что «мы никому ничего не должны». Должны. Вы становитесь взрослыми, и вы должны помогать тем ребятам, которые приходят, и заразить их своей харизмой, своим желанием что-то сделать. Потому что в таком расслабленном состоянии чаепитий и просмотра кино мы далеко не уйдем в нашей деятельности.
Но вместе с этим я хочу сказать, что в нашей епархии замечательный молодежный отдел, который делает очень много интересных проектов. Я наблюдаю, как взрослый уже священник, мне это интересно, мне интересно даже иногда участвовать в проектах, потому что я чувствую, что там есть жизнь.
Про волонтерство в больницах
— Когда я в свое время участвовала в разных молодежных группах, у нас другая была проблема — мы собирались, пили чай, и было всем понятно, что как-то все проходит пустовато и малоинтересно, потому что кто-то с кем-то знаком, кто-то с кем-то — не очень, говорить, в общем, не о чем, люди какие-то мало друг другу знакомые и не всегда интересные. Я видела, что такие чаепития довольно быстро распадаются.
Жизнь кипит там, где есть какая-то социальная деятельность, где люди волонтерят, ездят в больницу. Например, «Молодая Русь» у отца Максима Первозванского, они не только и не столько пили чай, сколько все время куда-то с концертами ездили: в госпиталь, в какую-то больницу, еще куда-то. Вокруг волонтерской работы складывались слаженные дружные группы. Там и семьи часто создавались хорошие и крепкие. Мне всегда казалось, что отсутствие деятельности делает такую группу очень уязвимой, слабой и быстрораспадающейся.
— Вы знаете, мои мысли именно таковы. Сверху спускается какой-то циркуляр: вы должны заявить о деятельности молодежи. Что настоятелю нужно сделать? Если маленький город, село — какая молодежь? Ему приходится просто выдумывать эту молодежь. Берется молодежь, и они что-то пытаются делать.
Мне кажется, не для всех приходов и объединений нужно делать одинаковые шаблонные молодежные группы, потому что если есть в приходе молодой человек, он может поучаствовать в другом приходском проекте. Хотя есть такая возможность — потерять этого прихожанина, потому что он может уйти в другой приход, чего боятся настоятели, потому что молодежь…
— На вес золота.
— На вес золота, да. Я помню, что много лет назад ко мне пришли студенты медицинского университета и пригласили меня прийти в детскую онкологическую больницу. Есть такая организация «Больничные клоуны».
— Да.
— Вы, наверное, слышали об этом?
— Конечно.
— Это потрясающий совершенно проект. Они меня пригласили. Знаете, для меня это было просто открытие. Во-первых, когда ты приходишь к таким детям, которые взрослее тебя в два раза, потому что, в своей болезни со своими родителями находясь, они понимают нечто большее — ты учишься у них. Не можешь сказать им что-то — они, наоборот, говорят тебе. Я приходил и в первые разы молчал, я не знал, что мне делать.
Мне помогли больничные клоуны, они мне рассказали, как общаться с этими детьми, как выстраивать это общение — что не должно быть никакой жалости. Нельзя им говорить какие-то вещи, из-за которых они почувствуют себя слабыми, уязвимыми, больными. С ними надо говорить на равных.
Когда выстроились наши взаимоотношения и с родителями в том числе, я понял, что на самом деле это совершенно другой опыт. Наша молодежь могла бы участвовать — не просто принести шары, книжку, какие-то раскраски, попеть им какие-то песни, которые им, может быть, не нужны. Им нужны именно глаза, им нужны люди, которые их выслушают или что-то им скажут. Понимаете, у нас все время это сводится к тому: «Ах, ты несчастный ребенок, тебя надо пожалеть, у тебя такое заболевание». Мы просто можем нанести этим вред.
Если бы мы могли обучиться у этих больничных клоунов этой практике, думаю, что это дорогого бы стоило. И не нужны никакие чаепития, никакие собрания в церкви, если бы мы могли час времени уделить в больнице такому общению с родителями и детьми. Это тоже очень острый и сложный вопрос, который стоит перед нами всеми.
— Отче, есть у вас уже план на жизнь после карантина? Понимаете ли вы, что бы вы хотели сделать в первую очередь?
— Я не знаю. У меня есть друг в Грузии, отец Серафим Бит-Хариби, он известен тем, что прекрасно поет на арамейском и сирийском языке, мы с ним земляки. Он служит под Тбилиси. У них нет такого, когда священник благословляет или возлагает руку, или кто-то им целует руку — они постоянно обнимаются с прихожанами. Это традиция. Они друг друга целуют, они друг другу говорят какие-то добрые слова.
Мне кажется, если мы встретимся со своими прихожанами, мне хотелось бы просто всех обнять, с каждым встретиться, посмотреть в глаза, потому что это была очень долгая разлука. Хотелось бы сделать так, как в Грузии.
— «Радостию друг друга обымем».
— Да, обымем.
Про книгу Блокадной Мадонны
— Вы знаете, Анна, я хотел бы поделиться, если позволите, своими недавно прочитанными книгами. Сейчас я практически ощущаю себя такой советской библиотекаршей. Почему библиотекаршей? Потому что мужчин-библиотекарей в Советском Союзе не было, я не знаю, сейчас есть или нет. Библиотекарша в очках, в платке — ее я себе напоминаю, находясь дома и постоянно что-то прочитывая. Это хорошая возможность познакомиться с книгами, которые уже запланированы на чтение.
Я прочитал «Запретный дневник» Ольги Берггольц — это потрясающая совершенно вещь. Открыл для себя эту поэтессу, голос блокадного Ленинграда, как ее называли — Блокадная Мадонна. Ей принадлежат эти слова: «Никто не забыт, ничто не забыто».
Она настоящий подвижник. Советский человек, который не участвовал в жизни Церкви. Но, прочитав ее, я могу сказать, что она настоящий христианин. Во-первых, она попала в ужасающую ситуацию, когда у нее отняли мужа, когда ее избивали, она потеряла ребенка, когда она должна была просто советскую власть ненавидеть всеми клетками и всеми фибрами своей души.
Когда началась война, когда случился блокадный Ленинград, когда она оказалась в эпицентре, она описывает, как это все происходило. Я понимаю, что у нее пропала или притупилась эта боль ненависти, потому что она стала такой матерью для ленинградцев — сама больная, сама голодная, она отдирала себя от койки, где лежала, блокадники же все лежали — и шла на радио.
Слова, которые она говорила, они очень многих людей поднимали. Представляете, как надо было говорить убедительно от самого сердца, чтобы тебя услышали. Чтобы соседка ее, которая хотела из жизни уйти, услышав голос Берггольц по радио, которое было постоянно включено, решила продолжить свою жизнь — выпила горячей воды, осталась в живых. Таких случаев очень много.
Три вещи я вынес из этого чтения. Ленинградцам помогли три вещи:
— музыка Шостаковича, которую они слушали — одевались и шли в валенках, голодные совершенно, в этот охлажденный зал слушать, по-моему, седьмую симфонию, если я не ошибаюсь;
— слушали Ольгу Берггольц;
— очень многие ленинградцы приходили в церковь.
Алексей Симанский, будущий патриарх, митрополит Ленинградский, не выехал из Ленинграда, совершал богослужения в переполненных храмах на каком-то хлебе, который они делали всем миром, из этого делали просфору.
Мне кажется, что для сегодняшней ситуации полностью блокировать церковь было бы не совсем верно. Если есть возможность в храме по каким-то эпидемиологическим параметрам поставить людей, которых вмещает… Из 500, 600, 700 человек поставить хотя бы 50 на том расстоянии, на котором возможно. Если допустимо, то это надо сделать.
Нельзя полностью у людей отнимать возможность приходить в церковь. Хотя бы одному человеку прийти, поставить свечу, помолиться, потому что это очень важно.
Когда мы будем выходить из этого состояния, поверьте, психологи будут кипеть от работы, потому что у очень многих людей сейчас срывы, сложные ситуации, очень много обострений. Я думаю, что и нам, священникам, тоже нужно вооружиться и терпением, и мудростью, и тактом, для того чтобы разговаривать с людьми, которые придут к нам после карантина. Потому что все будут раздражены, у всех будут эмоции, и мы должны набраться терпения для того, чтобы разговаривать с ними.
Про самоизоляцию и семейные ссоры
— Это психологическое испытание — беспрецедентное. Когда ты заперт в квартире, даже и одному сложно. Нет тех, кому просто. Потому что когда ты один, ты находишься в абсолютном одиночестве, это безумно тяжело. Когда у тебя в небольшой квартире, например, пятеро детей, это тоже очень сложно. Потому что в обычной жизни дети ходят в школу, гуляют, места достаточно, а так, конечно, все очень-очень непонятно и нет никаких рецептов, как из этой ситуации выходить или себе немного облегчить жизнь.
Потому что выйти нельзя. Я сейчас наблюдаю, что у немалого количества психологов огромная растерянность перед этой ситуацией. Несмотря на то, что они должны большим иммунитетом каким-то обладать — оказывается, что нет, все мы в одинаковой непонятной ситуации. Хорошо вы сказали про недоумение, про тревогу огромную, про страх.
Отче, скажите, пожалуйста, если говорить о самоизоляции, с христианской точки зрения, как мы можем это осмыслить? Похоже ли это на какой-то опыт, может быть, раньше описанный в литературе? Или можем ли мы попробовать осмыслить это христианским образом?
— Вы знаете, самоизоляция возможна, когда только ты сам принимаешь решение изолироваться. Когда тебя изолируют, это уже совершенно другая история — это история про то, как мы сидим и не можем выйти.
Марию Египетскую я сейчас не буду брать в пример, но если мы будем говорить о подвижниках, они же принимали решение самостоятельно. Они к этому готовились морально. Но как мы можем говорить о христианском понимании этого ухода? Ведь мы не уходили, нас ушли. Нас ушли, потому что так надо, потому что есть опасность заразиться и так далее, поэтому я не готов прокомментировать с христианской точки зрения этот уход, это для меня все равно остается какой-то мерой заключения.
Вы очень правильно сказали, что люди находятся друг с другом. Представляете, хрущевские квартиры. Двушка, например, стандартная, в которой живут теща, зять, дочь, ребенок и еще кто-то. Они уходили на работу, встречались, может быть, тихо недолюбливали друг друга. А сейчас они остались друг с другом на голом нерве, скажем так. Это невыносимо. Для этого нужны очень большие внутренние ресурсы, для того чтобы смириться, понять и так далее. Ведь очень многие люди пытаются заглушить это алкоголем или срываются.
— Продажи алкоголя как раз упали.
— Да?
— Я видела статистику. Батюшка, что вы посоветуете людям делать, если они оказались заперты с человеком, с которым им тяжело? Или они в самоизоляции об этом узнали. Причем это можно сказать не только про супругов. Это можно сказать про родителей и детей-подростков. Все друг от друга лезут на стенку уже, всем друг с другом сложно. Есть ли что-то, что может здесь помочь?
— Вы знаете, ведь мы говорим на разные аудитории. Если мы говорим о людях, которые являются христианами, чадами Церкви — это один вопрос. Мы можем порекомендовать более глубоко осмыслить евангельские какие-то вещи, чтение, посмотреть на свою жизнь. Здесь можно говорить о смирении, о любви, которую в этой ситуации очень тяжело добыть из себя.
Когда мы говорим на нецерковную аудиторию, то здесь тоже очень сложно. Есть люди, которые по природе своей оптимисты. С оптимистами очень просто. Есть пессимисты, которые даже в солнечном погожем дне могут найти какой-то подвох и какое-то состояние, которое не соответствует радости.
Что я делаю? Я продолжаю читать. Я смотрю, что пишут социальные сети. Обязательно смотрите замечательные обращения архимандрита Саввы Мажуко. Он потрясающе говорит, он потрясающе читает сейчас какие-то литературные произведения.
Архимандрита Мелхиседека Артюхина можно слушать бесконечно. Отца Алексея Куницкого. На мой взгляд, это прогрессивные умнейшие люди Церкви, которые должны сейчас стать голосом Церкви. В их словах есть здравый смысл, в них можно найти и надежду, и оптимизм, и юмор — все, что нужно для человека, чтобы услышать настоящие пастырские голоса. Таких священников очень много, это навскидку те, кого я знаю и кто мне очень близок по моим представлениям, кто созвучен мне.
Про чипизацию и свободную волю
— Отче, у нас есть вопросы от читателей, три вопроса мы отобрали. Первый вопрос такой: «Почему священники ничего не говорят народу о грядущей чипизации? Теперь есть такая тема — жидкая чипизация, о ней в открытую заявляют, чип-прививка и так далее. Что нам делать, православным верующим христианам, которые это делать не желают?» Такой к нам грозный вопрос про грядущую чипизацию пришел.
— Очень много об этом говорят. На самом деле мы сейчас, наверное, не можем об этом говорить, потому что мы еще не слышали официального заявления. Потом все-таки на эту тему должно говорить священноначалие, мы все ждем…
Я вспоминаю, как решался вопрос с паспортами. Это были 2000-е годы, я был в академии Московской, сдавал экзамены и попал на общение, где присутствовали митрополит Филарет Вахромеев Белорусский, он возглавлял эту комиссию, туда входил старец Павел, архимандрит Кирилл, Осипов Алексей Ильич — наши корифеи церковные. Они давали нравственную оценку всему этому процессу, потому что очень много было разговоров в отношении принятия паспортов, очень многие люди просто выбрасывали паспорта, уходили куда-то, образовывались какие-то общины вне Церкви. Как раз в эти дни Святейший Патриарх Алексий II дал благословение разобраться с этим вопросом и вынести этот вопрос на обсуждение этой большой умной, здравой, мудрой духовной аудитории, и была дана оценка.
Сейчас мы, наверное, в том состоянии, когда священноначалие озвучит, наверное. Если будет что озвучивать, потому что одно дело, если есть какие-то программы, кто-то говорит какие-то слова, кто-то что-то знает, кто-то — не знает. Получается, что мы еще стоим на пороге чего-то, а будем о чем-то говорить. Мне кажется, вот так, хотя, может быть, я заблуждаюсь.
— Я помню, когда речь шла про все эти незримые печати антихриста, то одно из объяснений, которые лично для меня были очень убедительными, состояло в том, что если что-то происходит без нашего на то согласия, то оно не может быть печатью антихриста. Правильно ли я понимаю?
— Мы отдаем нашу свободу… Мне кажется, если нечто такое будет происходить, то должно быть отречение и сочетание с тем, к чему мы не стремились — именно свободная воля. Потому что тогда смысл утрачивается этого нахождения рядом. Вот такой короткий ответ, но если удовлетворит.
— Условно, если нам чего-нибудь влили и сказали, что это какая-нибудь прививка и так далее, то это не означает, что мы потеряли свою свободную волю. А если нам сказали, что это оно и есть, тогда…
— Это уже совершенно другой глобальный вопрос, который, я убежден, Церковь не обойдет стороной. Мне кажется, сеять панику сейчас преждевременно.
— Да, мне кажется, сейчас нужно, чтобы эта эпидемия на спад пошла. Кстати, как у вас в епархии с количеством заражений среди духовенства? Потому что в Москве огромное количество — в Москве и в крупных городах прямо беда. Что у вас происходит, есть ли такая информация?
— Я не знаю, насколько она проверенная. Есть данные, что один священник под подозрением, но та статистика, которая есть у нас по городу, по области — слава Богу, мы не достигли критической отметки. Народ ездит, есть какие-то объекты, которые работают. Но позиция нашего архиерея такова, что храмы должны быть закрыты для того, чтобы не произошло каких-то вспышек. Я считаю, что на данный момент, наверное, это единственный верный вариант.
— Мне кажется, мы видим по опыту Москвы, когда клир болен и болен тяжело, много пожилых священников, много тех, кто находится в непосредственной группе риска. Сейчас совершенно по-другому смотришь на ситуацию с самоизоляцией, чем даже 2–3 недели назад, потому что отец Александр Агейкин умер. И многие в сложном положении.
Про людей, которым трудно простить родителей
— Еще один вопрос нам задают. Человек спрашивает: «Как, зная, что ты грешишь, зная свою греховность, избежать культивации чувства вины?» Это, конечно, очень интересная тема, может быть, для отдельного разговора, но, по сути, в чем разница между пониманием, что ты грешен, и как уходить от этого постоянного чувства вины, самоуничижения, которое тебя прямо гложет и съедает изнутри?
— Эта тема меня очень беспокоит. Я пытался что-то написать об этом.
Перед причастием человеку надо исповедаться. В чем он исповедуется? Масло съел, кусочек колбасы съел — все эти истории, которые не имеют никакого отношения к человеческому падению, превращаются в такую профанированную исповедь — высосать из пальца любую историю, для того чтобы батюшка прочитал молитву, и возложить на него вину — он же разрешил.
Есть исповеди, которые потрясают просто. Когда человек приходит и говорит: «Вы знаете, я не могу простить своих родителей. Они уже умерли, а я не могу простить». Ты начинаешь разбираться, ведь это самое главное препятствие к причастию: прежде примирись со всеми, а потом приходи к причастию, а человек не может по каким-то причинам.
Представьте, что у человека в семье, допустим, мать была алкоголичка или отец был насильником. Когда человек просто по определению не может по-настоящему простить, даже если он очень хочет, потому что ему снится все это каждую ночь, каждый вечер он засыпает и об этом думает.
Мы не можем просто сказать: «Надо простить. Любите друг друга». Эти шаблоны здесь совершенно не подходят, потому что одно дело сказать человеку, а другое дело — исполнить. Мы часто выходим на амвон и говорим какие-то евангельские вещи очевидные, а сами иногда, священники, не справляемся с этими проблемами.
Поэтому, когда человек приходит с такой раной, с травмой детской — а детские травмы особенно болезненные — то нужен очень серьезный разговор. Здесь, может быть, нужен и психолог, и мудрый священник, который будет разговаривать на эту тему, не обидев человека, избавляя именно от этой травмы. Нужно иногда рассказывать, что этим неприятием ты сам себя убиваешь. Но так случается иногда, что человек умирает, не сумев простить — такие же случаи есть.
Я просто для себя думаю, что Бог — есть любовь, абсолютная настоящая любовь, всепрощающая. Отец Алексий Уминский говорил: «Для меня вечная жизнь, рай — это когда мы соберемся, мама, все мы соберемся и все мы будем вместе со Христом». Мне очень понравилось это сравнение. Но когда человек уходит в состояние неприятия своих родителей, не может их простить за какие-то очень страшные вещи, то мне кажется, Бог не допустит находиться рядом двум этим человекам не примиренным. Потому что именно Бог, наверное, сумеет просто взять и примирить этих людей Своей любовью, покрыть этой любовью.
Как это будет, мы не знаем, но что-то должно произойти — по-настоящему большое чудо, когда друг друга люди узнают. Но если это будет в вечности, хочется надеяться, что Бог, абсолютная любовь, сможет простить за того человека, который не сумел это сделать.
Я говорю вещи, неприемлемые для традиционной трактовки, но можно это увидеть у владыки Антония Сурожского и у многих других людей Церкви, которые допускают подобные вещи, и мне это близко. Близко, потому что я очень часто встречаю на исповеди именно эти ситуации, с которыми иногда можно человека не заставить, а убедить, попробовать хотя бы примириться, по-другому не получается. Тем не менее, человек рассчитывает на божественную любовь, на приятие, на то, что он крещеный, на то, что он в Церкви, и это не повод его изгонять и ограждать от этих таинств, мне так кажется.
У людей очень много комплексов, у всех нас. Кто-то зажат и воспринимает себя в одном, кто-то — в другом. Есть комплексы, с которыми можно жить, а есть те, которые людям мешают. За этих людей мы молимся, и нужно их воспринимать так же, как всех остальных.
Бывает так, что им говорят — мол, сначала иди, реши свои проблемы, примирись. Как ты будешь примиряться? Как ты можешь примириться с тем детством, которое было порвано руками твоих родителей или близких тебе людей? Рана же не заживает, она все время сочится. Простите, что я очень много на эту тему говорю, но мне кажется, что эта тема очень близка многим.
— Отче, очень…
— Мне очень приятно было пообщаться с вами. Мы впервые с вами общаемся так. Я хотел бы поблагодарить вас за тот труд, который вы делаете. У вас очень интересный портал, в котором можно найти все то, что на самом деле востребовано. У вас замечательные спикеры, замечательные люди, которых интересно читать. Большое спасибо. Для меня очень большая честь, что я сегодня оказался с вами и с нашими зрителями.
— Отче, спасибо вам большое! Спасибо за такой интересный разговор.
Мы сейчас все в сложном положении находимся, но у наших храмов нет никакого дополнительного ресурса, источника, ничего. Храмы оказались абсолютно в незащищенном положении. Я призываю всех, кто может поддержать призыв Александра Архангельского, известного публициста, участвовать финансово в жизни своего храма, платить если не десятину, то сколько будет посильно.
Надо сказать, что все-все храмы, многие священники и отец Даниил тоже принимают записки. Можно сейчас, когда мы не имеем возможности пойти в храм, прислать имена своих близких людей с просьбой помолиться о здравии, об упокоении. Чтобы хотя бы без нас, но имена наших близких в храме звучали.
— Аня, в самом деле, если нет возможности, можно просто пересылать записки, мы все равно их будем читать. Но, естественно, если есть такое желание и возможность — помочь, с благодарностью примем. Я думаю, что каждый своему храму сможет помочь. Но если такой возможности нет, потому что у всех сейчас сложное положение, записки мы принимать будем, будем читать и будем молиться с вами за вас и за ваших ближних.
— Отче, спасибо вам огромное. Христос Воскресе!
— Воистину Воскресе! С праздником. Спасибо.
— С праздником!
