Протоиерей Николай Германский
Почитай отца твоего и мать твою,
чтобы продлились дни твои на земле.
Исх. 20: 12
Здравствуй, мама!
Ты сидишь в соседней комнате, а я пишу тебе письмо, потому что вряд ли смогу сказать прямо сейчас все, о чем думаю и о чем переживаю.
Сегодня посмотрел на тебя и не поверил глазам — передо мной стояла седая и сухонькая старушка, а я подумал: «Ведь это моя мать!..»
Когда ты успела так постареть?.. Перед глазами пробегают радужные картинки детства. Вот ты укачиваешь меня в люльке, напевая колыбельную, затем нежно целуешь и крестишь на ночь.
А вот я с трудом взбираюсь на стул и, крепко обхватив его спинку, смотрю на улицу, а оттуда целый мир смотрит на меня. По дороге мчится машина, оставляя после себя клубы пыли, соседка с ведром торопится к колодцу, который напоминает огромный скворечник, чинно и строго вышагивает военный в длинной шинели.
А вот сейчас вижу тебя в комнате у окна. Ты сидишь и, напевая старую песенку, штопаешь наше белье, а я смотрю на тебя, и сердце мое переполняется радостью от того, что ты у меня есть.
И вдруг, не знаю откуда, появляется ужасная мысль, что ты все равно когда-то уйдешь из этого мира, и я тебя никогда-никогда не увижу. От этой страшной мысли становится невыносимо грустно и больно, и я, притаившись в уголке на кухне, горько плачу, а слезы безудержно бегут по моим щекам. Ты вдруг подходишь и спрашиваешь, о чем я плачу, и мне совсем не по себе от того, что ты можешь догадаться о причине моих слез.
С тех пор прошло много лет. Ты по-прежнему моя единственная и неповторимая мама, а я — один из твоих сыновей. Так будет всегда. Но наша жизнь очень изменилась, а вместе с ней изменились и мы. Неужели время виновато во всем? Нет, я не оправдываю себя, а, наоборот, виню себя в том, что, наверное, не смог победить это время. Вероятно, оно пока побеждает меня и делает своим заложником. Холодное, расчетливое, жесткое и горделивое время…
Неожиданно приходит простая и, кажется, верная мысль. Как же я мог любить тебя так, как любил раньше, если все это время любил себя и только себя? А теперь смотрю на тебя, совсем состарившуюся, но не унывающую, и становится страшно от мысли, что не успею или не смогу полюбить тебя так, как любил когда-то, в далеком детстве, и не успею вернуть неоплатный долг за всю твою материнскую любовь, которую ты дарила и продолжаешь дарить. Ту любовь, которая совсем не изменилась, но осталась такой же нежной и преданной, какой была в то радужное и безвозвратно ушедшее время.
