«Я пообещала служить»
Когда мне было самой 47 лет, у моего мужа была тяжелая форма инфаркта, он умирал. Я всю ночь молилась. Хотя я не была верующей, я просила: «Господи, если Ты есть, сохрани ему жизнь!» Это был 94-й год, когда материально было очень тяжело жить, нам зарплату не платили, ничего не было. Я оставалась с дочерью-подростком, которая уже не слушалась. Я понимала, что для меня это катастрофа, и только умоляла Господа, чтобы Он спас жизнь моему мужу.
Где-то к утру, когда начало светать, часа в 3–4 у меня появилась какая-то уверенность, я просто почувствовала, что он будет жить. Он остался жить, я его посещала в больнице и рассказывала ему, как я обращалась к Господу, как Господь сохранил ему жизнь. Я тогда и сама ничего в этом не понимала.
Прошло месяца 2 или 3 после этого, однажды я иду по центральной улице. Вдруг в мое сердце, как будто давлением воздуха, откуда-то вошли слова: «Ты же обещала служить!», – так открыто и четко. Я говорю: «Да, Господи, я обещала, но я не знаю, как служить».
С тех пор я начала искать Господа. Тогда это было еще не так просто, но я достала Библию, и мои поиски увенчались тем, что я нашла Господа в сердце, пообещала Ему служить чистой совестью, приняла крещение – правда, в баптистской церкви. До сих пор, в течение двадцати с небольшим лет, я служу Господу и остаюсь в баптистской церкви.
Когда я иду к больным, то обязательно молюсь за каждого человека. Я свидетельствую о Господе в каждой семье. Тем, кто принимает это, я рассказывают подробнее. Я не агитирую людей за что-то определенное, за баптистскую церковь, а просто им рассказываю, что Христос – Спаситель души, что душа живет вечно. Я говорю, что надо задумываться о своей душе. Как они будут о ней заботиться – это их выбор.
Главное – не к какой конфессии человек принадлежит, а принадлежит ли его сердце Господу Иисусу Христу. Когда сердце принадлежит Богу, тогда человек сам в праве избирать, где ему стоять. У меня много знакомых, которые имеют рождение от Господа, независимо от того, какую они Церковь посещают.
«Мне повезло с учителями»
В 1963 году я закончила медицинское училище. Мне очень повезло в жизни: это было в Кировской области, там еще в 60-е годы оставались осужденные и высланные кремлевские врачи. Там были профессора, врачи с известными именами. Паспорта им тогда не выдавали, они в деревне были как крепостные. Там, в глухом районе Кировской области, в районном городке они организовали это Кировское медицинское училище на высочайшем уровне. Они нас учили любить людей, любить человека, любить свою специальность, чтобы мы через эту работу приносили людям благо, оказывали помощь. Мне было 18 лет, и это очень сильно на меня влияло.
Преподаватель, которая вела у нас основной предмет – терапию, – сама была фтизиатром. Она всегда говорила о своей работе с такой любовью, так нас всех заворожила, что я мечтала закончить мединститут и пойти во фтизиатры. После окончания института я 23 года проработала фтизиатром. Потом пошла участковым терапевтом.
«Я просто знаю своих людей и молюсь за них»
Сейчас нам на человека на приеме отводится по 15 минут, и хотят сделать по 12. Это невозможно. Я часто рассказываю такой пример. Меня вызвали на дом, и я увидела, что больная, которая обычно меня встречала суетливо, была очень говорлива, ведет себя как-то не так. Я вижу, что она неадекватная, как-то замедленно разговаривает. «Что с вами?» – «Все нормально». Но я же просто увидела, что она – другой человек. Если бы в тот день я увидела ее в первый раз, я бы подумала, что это такая особенность поведения человека.
Я вызвала бригаду «скорой помощи»… они ее осмотрели, говорят: «У нее абсолютно ничего нет, никакого инсульта. Доктор, мы уезжаем». А она мне говорит: «Что-то темновато, включите свет», – хотя свет уже был включен. Я – бригаде: «А вы посмотрите, она говорит, что плохо видит, темно в глазах». Доктор посмотрел в ее зрачки и немедленно ее госпитализировал. Когда они ее привезли в больницу, там развился настоящий инсульт.
Понимаете, я просто знаю этих людей. Если я человека вижу впервые, то я ничего могу не заподозрить, но я-то ее знала, как она меня обычно встречает. Очень важно, когда врач знает своих людей. Когда видишь, что что-то не укладывается в обычное поведение, можно успеть что-то предпринять.
Сколько было у меня раз, что уже закончила вызов, – и тут-то… Однажды я уже одеваюсь в коридоре, и краем глаза вижу, что девушка, к которой меня вызывали, ложку к животу прижала. Я думаю: что же это такое? – и возвращаюсь. Когда я посмотрела живот, оказалось, что аппендицит. А девушка не жаловалась на живот – думали, ОРВИ. Мне еще тогда говорили: «Как же здорово, что вы увидели, только-только начало аппендицита было».
Перед каждым вызовом я молюсь. Я думаю, что Господь просто хранит и меня, и больных, за которых я молюсь.
Один на один с умиранием
Я бы не сказала, что инсультные больные, или люди после каких-то серьезных травм, – тяжелые. Тяжелые – это раковые больные. Мы остаемся один на один с этим больным, с его семьей. Тут уже я считаю своим долгом и помощь, и свидетельство.
Коллеги страшно удивляются, когда я даю личный телефон всем тяжелым больным. Так нужно, чтобы я всегда знала об их состоянии. Сам больной мне звонит, и мы вместе решаем, как помочь. Раковых больных я веду так – я говорю им о Господе. Иногда родственники меня даже просят: «Не говорите, чтобы он не расстраивался». Я отвечаю: «Вы понимаете, что вы отвечаете за его душу, которая живет вечно».
Если человек желает исповедаться, приходит православный священник, исповедует. Конфессии только разделяют детей Божьих. Кто принимает Господа, когда я им свидетельствую, тех людей я посещаю столько, сколько это необходимо. Через два дня, через три дня или каждый вечер, если нужно.
Был недавно у меня больной, его жена тоже больная, она не могла приклеивать ему пластырь «Дюрогезик» с обезболивающим. Я каждые три дня приходила и приклеивала. В последний раз, когда я пришла, он курил. Я ему сказала: «Вы должны заботиться, куда пойдет ваша душа. Вы стоите на пороге вечности, а курением вы оскверняете свой храм. Господь создал ваше тело, Он желает жить в этом храме, а вы его оскверняете».
Он всегда говорил, что неверующий, а я все равно говорила: «Можно, я помолюсь за вас?», – и он разрешал. Я молилась. На второй день его жена мне звонит: «Доктор, вы знаете, он перестал курить», – я говорю: «Слава Богу!». Он и сам молился Богу, крестное знамение накладывал. Суть он понял.
Наверное, с неделю он прожил потом и впервые за долгое время попросил покушать. Когда он поел, жена вспоминает: «Я настолько измучена была. Он попросил его посадить. Я посадила, а сама прилегла на кушетке буквально на час». Он отошел в вечность за этот час. Она мне рассказывала: «Я думаю, что же он сидит и помалкивает. Устал? Ближе подхожу, а он уже отошел в вечность». Я благодарю Бога, что я ему засвидетельствовала о Господе, он принял это свидетельство и обратился к Господу сам. Я думаю, что он отошел в вечность к Господу.
Не «пугать Богом»
Я сперва спрашиваю, желает ли человек разговаривать… У меня были прецеденты, что мать больного, когда я еще в стационаре работала, ходила к заведующей, жаловалась: «Он у меня так тяжело болен, а она его Богом пугает», – и еще раза два такое было.
Поэтому я с родственниками и самим больным начинаю говорить о жизни вечной так: «Может быть, вам не сегодня или не завтра, а через 10 лет или 20 лет придется предстать перед Богом. Может быть, вы сто лет проживете, но это миг по сравнению с вечностью. Вы бы желали во дворы Господа водвориться? Желаете ли вы быть уверены, что Господь ваш спаситель, что вас не ожидают страшные вечные мучения, потому что вы прожили всю жизнь, не зная о Господе? Он пролил кровь за нас, пострадал за нас».
Если человек принимает и желает все это слушать, то, конечно, я и ему, и родственникам рассказываю об этом, готовлю их. Если они хотят, чтобы исповедовал священник, я говорю: «Пожалуйста, приглашайте». Если родственники категорически против, например, то я тихонько спрашиваю самого больного, как думает он. Если душа его ищет Господа, я с ним разговариваю независимо от их мнения. Если он категорически против, или даже бывает, что ожесточен, например: «Что я сделал Ему? Мне это не надо», – я не настаиваю. Человек должен принимать Господа со свободной волей.
Подсудное обезболивание
Сейчас проблема обезболивания потихоньку решается. По крайней мере, у нас в Красноярске. Стали больше выписывать «Дюрогезик» – это препарат в виде пластыря, он обезболивает в сто раз сильнее морфина, а всасывание идет через кожу мельчайшими пузырьками. Через определенное время каждый пузырек вещества поступает в кровь. Доза в пластыре достаточна для того, чтобы человек себя чувствовал в зоне комфорта. У него не отключается мыслительная способность, мышечные действия. Он может адекватно разговаривать и отвечать за себя. Ему не поступают сигналы от больного органа.
В этом году хотя бы с «Дюрогезиком» нет проблем, а были годы, когда мы только «Промедол» кололи. Я знала, что он токсичен, но не до такой же степени! Человек через 10 дней пожелтел! Мы думали, что это метастазы в печень пошли, онкологи это тоже так воспринимали, а сейчас мы понимаем, что это была токсическая реакция от этого препарата. Мы просто помогали больным раньше уходить, не зная об этом. Как действуют эти препараты? Укол сделали – человек спит. Через четыре часа он просыпается, у него боли, опять сделали укол – опять спит. Какое с ним может быть общение? На «Дюрогезике» он находится в адекватном состоянии до конца своих дней, сколько ему Господь дает.
Тому больному, Виктору Сечину, я выписала рецепт на «Трамадол», когда другого препарата временно не было в аптеке, потому, что он был мне как ребенок, как брат. Я двадцать лет ухаживала за его семьей, за его отцом и за ним. У него было врожденное тяжкое заболевание, он всегда нуждался в уходе. У него отсутствовала мышечная масса, были кости и кожа. Руки и ноги были парализованы, работали только кисти, а ноги вообще не работали. Под ним надо было перестилать белье. А когда он стал раковым больным, то он еще больше нуждался в уходе.
Не могу точно вам сказать, когда, в 2007 или 2008 году мы расписались в приказе о том, что «Трамадол» – препарат количественного учета. До этого он свободно продавался. Этот препарат нигде, ни в какой стране не подлежит количественному учету. Это слабый опиоид, которые добавляется к наркотическим препаратам, чтобы продлить их действие.
В 2008 году вышел этот приказ, но никто ничего никогда не проверял. Не зря же Госнаркоконтроль начал в 2011 году проверять выписанные рецепты за 2009 год. Нас никто не контролировал, когда мы считали нужным – мы назначали обезболивание. Я и сейчас могу выписать этот препарат. Да, он на количественном учете, но его назначение не требует печати. Рецепт, который подлежит количественному учету, определенной формы: нужна моя печать, печать учреждения и печать для рецептов – но и все. В моем назначении абсолютно ничего не нарушено, я ничего не подделывала.
Мы не выписываем даже «Пенталгин»
Теперь, после всех этих судов и публикаций, врачи боятся назначать наркотики…
Во-первых, уже в течение года тот же «Трамадол» выписывается по особому коду. Это 501-й код, он требует подписей заведующей, фиксации по всем журналам. Никому не хочется связываться, потому что каждый рецепт надо обосновывать.
Я, например, не сомневалась ни одной секунды, что если Госнаркоконтроль придет проверять, увидит моего больного – Виктора – и ему будет понятно, почему был выписан препарат. Но они столько месяцев проверяли меня, что его за это время не стало.
Сейчас Госнаркоконтроль стоит на такой позиции: они меня лично проверяют, а не мое назначение. Я даже недавно писала на них жалобы. Весь июнь проверяли, в августе проверяли, и в сентябре – все мои выписки. Они приходят в поликлинику, и их все боятся: их боятся начальники, заведующие, главный врач. Все держатся за свои кресла, им не хочется иметь никакого дела с этими проверками. Из Госнаркоконтроля приходят, требуют карты больных, которые уже умерли, а карты давно были у родственников, или даже квартиры этой уже нет, где карта лежала – тогда начинаются проблемы.
Мы не выписываем даже «Пенталгин»: если выпишешь, будет обязательно проверка, будут карту требовать. Будут обвинять, что мы вот эту бабушку приучаем к сильным веществам. «Клофелин» тоже не выписываем: хотя я имею право единолично выписать этот препарат, я его не назначаю, потому что Госнаркоконтроль придет, возьмет карту и скажет: «Здесь не показано!», если в карте не написано, что вопрос о назначении решала заведующая, что привлекали фармаколога. Такая чехарда получается, что легче не выписывать, чем выписать. Я могу обосновать назначеие, а любой проверяющий может доказать, что больному было не показано, – и никуда не денешься.
Госнаркоконтроль все учитывает, уж очень активно работает. Каждый месяц все выписанные нами рецепты проверяет. Сколько работы выполнено, сколько народу при деле!
Участковый врач – это образ жизни
Я считаю, что участковый врач – это просто образ жизни, по-другому не получается. Я иду и чувствую себя полководцем: я вижу эти дома, я знаю где и кто живет, если у кого-то побывала скорая – я тоже знаю. Я так и живу для работы.
Если работать, просто чтобы часы отбыть, то выдержать наши нагрузки невозможно. Мне говорят: «Что ты сидишь с 8 до 8?». Знаете, 18 человек надо принять за день приема! Это каждые 15 минут новый человек, плюс еще сверху шестеро, которые пришли срочно. Больше двадцати человек получается. Про эту массу нужно всё записать, а когда записывать? Я принимаю, потому сижу и 2-3 часа записываю всё в карты. Кого-то надо направить в стационар, кого-то на консультацию – это все время. Нагрузки ненормальные, конечно. вообще говорят, что нам дадут вообще по 12 минут на человека…
Что можно сделать за 12 минут? Это же смешно. Я не могу даже встать из-за стола, только собираюсь, извините, в туалет, – опять кто-то заходит. Ну, думаю, еще одного приму – и выйду на минуту. Смотришь – полвторого, а у меня прием до 12. А люди все идут, я не могу им отказать, не отказываю и не буду отказывать. Сколько проработала, еще немного осталось: жду решения суда и посмотрю, какое оно будет.
Обвиняемое орудие Божие
Если приговор будет обвинительным, придется увольняться, ехать в Москву, обращаться во все инстанции, вплоть до правительства. Мне просто интересно: неужели можно осудить человека за рецепт по таким тяжким статьям?
Меня возмущают именно эти тяжкие уголовные статьи, где от двух до четырех и от четырех до восьми лет. Судья показала себя, что она очень милосердна, и назначила нам по этим статьям штраф в 15 тысяч, хотя штрафы по этим статьям начинаются от 120 тысяч. Они спрашивали про нашу среднюю заработную плату: если она 20 тысяч, то какие 120 тысяч! Эти два рецепта были на сумму 286 рублей и были выписаны пять лет назад.
Моя внучка учится в юридическом, в мае уже получит диплом. Если у меня будет такая тяжкая статья, ее никогда не примут на государственную службу: она мою фамилию носит! Она уже работает в судебных приставах, и когда она туда поступала, то месяца два или три проверяли всех родственников. Если будет бабушка осужденная по тяжким уголовным статьям, ей не светит госслужба, а все эти частные предприятия – это пустое дело для молодых, надо начинать на государственной работе.
Просто смешной процесс, но на таком процессе Господь показывает состояние всей этой системы, маразм всех этих судебно-исполнительных властей. Они с таким умным видом уже три года меня судят за эти 286 рублей. Некому только подсчитать, сколько государство денег угробило на всех этих дознавателей-полковников, пять человек их было, еще два опера – тоже полковники. Столько человек год работали, чтобы отдать это дело в суд. И суд год работал – шло судебное следствие.
Я просто не ожидала, что они меня приговорят по тяжким статьям! Я сказала судье: «Позвольте, а для чего вы год вели судебное следствие, если вы не учли ни одного показания свидетелей, а полностью переписали в приговор обвинительное заключение Госнаркоконтроля? Для чего нужно было целый год вызывать людей, проводить все эти заседания?» Наши местные СМИ и, по-моему, «НТВ» записали, что я сказала. Ответа не последовало.
Я понимаю, что это Господь действует через меня, через Лиду [женщина, которая ходила в аптеку за «Трамадолом» для Виктора Сечина]. Мы послужили орудием для Бога, чтобы что-то изменилось в жизни этих несчастных больных. Ведь пошло какое-то движение, и этот случай с контр-адмиралом Апанасенко – это все звенья одной цепи. Застрелился известный человек – и правительство обратило внимание, Элла Панфилова обратила внимание. На наших-то больных, которые умирают в наших домах, кто обращает внимание? Да никто!
Теперь хоть пластырь «Дюрогезик» заказывают в достаточном количестве. Краевая служба снабжения заказывает его в Москве на Эндокринном заводе, выкупает – и тогда препарат поступает в краевое аптечное управление. Всегда он был в недостатке, только последний год-два вроде бы достаточно стало. Я думаю, что это все в связи с трагическими событиями, например, после самоубийства контр-адмирала, потому что была очень серьезная проверка краевых ведомств. Посчитали, сколько обезболивающих закупают, сколько больных было, сколько умерло, сколько сделали рецептов – оказались очень плачевные результаты. Видимо, от них потребовали, чтобы они закупали достаточное количество.
Мне, конечно, ничего этого не надо – ни всероссийской этой нежданной известности, ничего. Мне в октябре будет 72 года, я тоже перенесла тяжелую онкологическую операцию в 2010 году. Через четыре месяца, в 2011 году, они начали меня судить. Мне, конечно, было очень тяжело и неприятно, но я просто просила Господа: «Господи, не дай мне умереть до оправдания, чтобы я не ушла в вечность осужденной». Конечно, я понимаю, что у Господа свои планы, но мне очень не хочется, чтобы мои близкие это переживали. Господь пока меня хранит; я не знаю, какие планы у Него дальше, но пока еще Он меня хранит.
Врач – заложник
Вся наша система – просто оскорбление врача как человека. Во-первых, врач – заложник презумпции виновности. Если человек попал в поле зрения любых правоохранительных органов, он оттуда не выйдет без статьи. Я испытала это на своей жизни.
Во-вторых, российские врачи – заложники абсолютно извращенной системы помощи. Везде пишут, что здоровье больного – приоритет, что мы проводим диспансеризацию и так далее. На деле все уложено на очень жестокие экономические рельсы. Без конца идет урезание денег на медицину.
В 2006 году Путин сказал: «Льготникам будем давать лекарства бесплатно!». Напечатали список таких лекарств – там было 10 листов. Сейчас дают список на 2-3 листочка, какие препараты мы можем выписать бесплатно. Помимо этого списка, который нам выдают заново каждые 2-3 дня, мы не можем выписать ни одного препарата, потому что в аптеке им его не дадут. Я не знаю, как это назвать. Мне стыдно перед больными. Когда начался этот обман, у меня были больные, которые не могли жить без определенных лекарств. С астмой, например, или была у меня женщина с приступами эпилепсии. Одна была с тяжелым кризом, а я не могла ей выписать препарат от давления, который стоит 600 или 700 рублей. Она искала, куда пожаловаться. Чтобы этого избежать, я неоднократно покупала за свои деньги и приносила ей этот препарат. Пока она будет обивать пороги высоких инстанций, ей станет совсем худо, а ничего не добьется. При этом меня же обвиняли, что я не могла убедить больную, что ей нужен другой препарат, что я не подобрала другой, что я же создала эту тяжелую ситуацию. Мы в любом случае оказываемся виноватыми.
Препарат от давления, который больному поможет, продается вообще без рецепта, но если я напишу название на листочке, больной купит этот препарат за 700 рублей, а потом идет в Райздрав, в Крайздрав, в страховые компании и говорит: «Мне показан этот препарат, мне врач выписал». Он же знает, что ему как льготнику положены бесплатные лекарства, Путин же сказал. Потом этого врача начинают мучить: «Ты специально нарушил право льготника на бесплатные лекарства и выписал платное?»
У нас сейчас одной больной нейрохирург выписал препарат, который стоит около трех тысяч. Вы думаете, что дальше? Она купила этот препарат, сохранила все чеки, теперь она ходит и выбивает, что она имеет права на льготы. У нас добиваются исполнения своих прав только те, кто жалуется везде, чуть ли не в прокуратуру. Я не знаю, может быть, в Москве и в Санкт-Петербурге обстановка лучше. У меня дочь в Петербурге, у зятя бронхиальная астма, ему нужен препарат, который мы уже не выписываем. А они его получают.
Меня, конечно, поддерживают сейчас, и не только родственники. Когда все это случилось, более 600 человек на одном дыхании подписали письмо в мою защиту. Меня в 20-х числах мая обвинили, а к июлю уже было столько подписей. Больные с других участков, с других концов города ехали, приходили ко мне в кабинет и подписывались, оставляли свои телефоны и адреса.
Конечно, всем уже надоела такая бесчеловечность. В каждой четвертой семье кто-то страдал, кто-то умирал от тяжкого онкологического заболевания – это всех касается, поэтому люди так возмущены. Одна женщина пришла и говорит: «Я в своем доме всех обошла и принесла вам подписи, все мы возмущены!» Когда был апелляционный суд, я подала их копию подписей судье.
До суда
Я уже не знаю, что решил суд, но, надеюсь, нам же дадут последнее слово. Заседание будет 6 октября. Возможно, оно будет последним, потому что уже назначены прения прокурора и адвоката. Если прокурор не выдвинет против нас никакого обвинения, тогда все кончится. Если выдвинет, то будут прения с адвокатом и наше последнее слово. 6 октября, я думаю, это дело будет уже окончательно решено.
Если меня снова обвинят, это будет уже последняя капля. Я поеду в Москву и в Конституционный суд в Петербург. Я этого так не оставлю.
Если говорить откровенно, то мне просто стыдно за все, что происходит. Пятьдесят лет врач проработал! Когда началось следствие, я была после онкологической операции, у меня средств даже на похороны не было, потому что я деньги не копила. Я же не думала об этом.
Я уже три года бьюсь и заработала на похороны и на дорогу в Москву, если надо будет ехать жаловаться. Пятьдесят лет проработать и ничего за душой не иметь, да еще и с таким позором уходить – это просто неприятно. Неуважение какое-то.
Между прочим, в 60-70-х годах проверяющие желали оказать нам помощь. Если мы в чем-то недорабатываем, они нас проверят и укажут, помогут исправить. Люди были заинтересованы в том, чтобы работа была правильно поставлена, и был результат. А начиная с 2006 года проверяющие – это что-то невероятное! Даже если нет у тебя никаких нарушений, они все равно найдут что-нибудь и пишут акты, поднимают шумиху. Какой смысл такой проверки? Выбивать нас из колеи. Если мы не дорабатываем, помогите нам.
Мне стыдно, и я на суде скажу судье об этом. Я как-то слушала передачу, там Хинштейн говорил: «Судья должен руководствоваться внутренним убеждением и совестью». А совесть – это искра Божья. Если это есть, значит, все будет справедливо, если этого нет, то можно любой приговор состряпать.
Я так и сказала, что в нашем Красноярском крае судья может вынести любой, даже самый абсурдный приговор, и бедный подсудимый не может оспорить этот приговор нигде. Вот такая странная наша жизнь.
За 286 рублей устроили трехлетний процесс. Рецепт был выписан пять лет назад – если бы это была статья средней тяжести, уже бы закрыли дело по сроку давности, раз не могут принять решение. Но я отнеслась к разряду тяжких уголовных преступников – это 10 лет до срока давности! Наверное, они еще 10 лет хотят нас мучить? Я собираюсь этот вопрос им задать в своем последнем слове.
Последнее слово в суде
Благодарю за эти все три с половиной года, потому что за эти три с половиной года я чувствую, что уже отсидела срок, потому что я не свободна. Но, кроме того, открылось мне, что Бог использовал меня как сосуд, через который открылось ужасающее положение онкологических больных.
Возможно, для уголовных и всяких статей это не имеет значения, но вы поймите, что онкологические больные в России никакой помощи не имеют, они умирают в страшных муках. Это была последняя капля, переполнившая чашу беззакония. По всей России врачи бесправны, потому что чуть что, где-то выписал или оказал помощь — уже Госнаркоконтроль, строгий контроль. Врачи стараются не выписывать этим больным. Но этого мало. Не закупаются препараты. С мая 2013 года по настоящее время нет по федеральной льготе трамадола. Как эти больные лежат, как они получают — это тоже большой вопрос.
Это суд не против меня, это суд против системы. Уже наболело. Более 2,5 тысяч врачей России подписали обращение к Путину, в Госдуму, в прокуратуру, в Генеральную прокуратуру. Почему? Потому что дальше уже терпеть невозможно. И здесь, на месте, в Красноярске, почему врачи молчат? Потому что боятся. Если уже врач по какой-то причине попал в эту машину, он без уголовной статьи не выйдет, поэтому все боятся. Виноват или не виноват — никто не разбирается.
Вот я слушала госпожу прокурора и это обвинительное заключение, и она еще подчеркнула, что я подписала его. Но я вообще не понимала все время, что против меня вот такое уголовное дело за тяжкое уголовное преступление. Я даже не могла себе представить, что это — за помощь онкологическому умирающему больному в тот момент, когда он не мог нигде достать этот препарат (как этот препарат мог быть, если его не было в аптеках, и только можно было платно выписать?). И я считаю, что нет никакого преступления в том, чтоб выписать платный рецепт на препарат, который подлежит учету. Он учету подлежит. Нигде не сказано, что он наркотический или еще какой. Но учет для чего? Чтобы убедиться, что именно больной по показаниям получил. Почему я в рецепте написала подлинную фамилию, подлинные все данные, подлинный препарат. Если бы я хотела что-то другое сделать, то, возможно, я бы не указывала этого человека. Но здесь больной действительно нуждался, и он имел право на получение помощи. Я имела право ему оказать эту помощь, потому что кроме меня в его окружении из врачей никого не было, а я за ним до этого 20 лет ухаживала. Это уже был как мой брат, как мой сын. Я никогда не думала, что это может быть таким страшным преступлением.
Жизнь наших больных — от укола до укола промедола. Никто из врачей даже не слышал о продленном морфине. Понимаете, не оказывается. Не оказывается почему? Потому что не заказывается. В связи с моим делом был проведен анализ по Красноярскому краю за 2012 год. Правительство нашего края, медицинское руководство заказало 5080 упаковок Дюрогезика, который дает человеку нормально жить во время болей, потому этот препарат медленно поступает, и человек в течение трех дней может общаться, ходить, вести полноценную жизнь. Сделали этот анализ — оказалось, что выкупили только 560 упаковок. По нашим расчетам, онкологического института имени Герцена, где-то 30% онкологических больных получают эту помощь, а по формуле ВОЗ — 3% получают эту помощь.
Мы все люди, и никто из нас не гарантирован. Вы представьте себе, в каких состояниях оказываются эти онкологические больные. Поэтому я просто вынуждена была сделать эту выписку, потому что больным ничего не остается, как умирать в муках.
В феврале 2014 года произошла смерть Вячеслава Апанасенко, и вы знаете, что тоже еще виток произошел. Почему? Потому что человек государственный, острого ума, достойный, заслуженный, он сразу определил виновных, он сказал: виновато правительство и министерство здравоохранения в моей смерти. На сегодняшний день вот такое положение — безнадега, полная безнадежность.
За сегодняшним судебным процессом надо мной следит весь мир, и это не слова, это на самом деле. Две с половиной тысячи врачей России подписали, везде – Всемирная организация, Европейская ассоциация паллиативной помощи. Паллиативная помощь у нас, в России вообще в зародышевом состоянии. Я уж не говорю о том, что у нас хоспис на край — 30 человек. То есть практически эти больные предоставлены самим себе и родственникам. И если врач посещает, то еще, слава Богу, хоть какая-то поддержка есть.
А вот в ситуации с Виктором Сечиным — с 30 по 22 мая не было выписано. Ну, как он мог, где он мог получить этот препарат? По этим трем листочкам, которые были вклеены задним числом, что препарат есть, и болей и у него нет? Смерть Вячеслава Апанасенко привлекла внимание правительства, министерства здравоохранения и широких общественных слоев. Мои больные, 600 человек, переживают до сих пор… Понимаете, это угроза национальной безопасности – возмущение людей. Это я не придумываю. Я говорю: «Вы что? Меня тогда посадят еще за подстрекательство». Мои больные даже с плакатами готовы выйти, прийти сюда, везде пойти, потому что люди возмущены, потому что у каждого кто-то в семье умирал в муках. Такие вещи происходят! Вплоть до того, что родственник едет, на коленях стоит, умоляет онколога, и онколог едет с ампулкой, и делает этот укол. Это просто уже какая-то дикость наших нравов.
Я слушала прокурора, и, вы знаете, возмущение было: сколько можно называть белое черным? А Господь говорит: «Горе вам, называющим белое черным». И: «Касающееся вас, касается зеницы ока моего». Мы – дети Божьи, мы – верующие люди, да неужели мы можем пойти на такие страшные тяжкие уголовные преступления? Кроме того, что мы хотели оказать помощь, и оказывали ее, мы ходим перед Богом. Знаете, сегодня суд человеческий, но мы все стоим пред Господом, и Господь видит, Он обозревает всю землю, и мы предстанем перед судом Всевышнего. И что там скажут? Что скажете? Надеюсь на здравый смысл, на совесть, на истину, что она все-таки восторжествует. Аминь.
Оправдание
Доктор Хориняк после заседания суда. Фото KP.ru
Спасибо всем за молитвы! Конечно, мы очень переживали. Когда зачитывали слова обвинения, меня просто обдал ледяной холод, я подумала: «Что же делать! Придется все начинать сначала, но я отступать не буду, это все неправда». Я стояла в полной безнадежности, только держалась за край стола, чтобы не упасть, а потом слышу, как судья говорит, что в результате судебного расследования эти все факты не подтвердились, не имеют оснований, и более того, если препарат выписан по назначению, то уголовная ответственность не наступает, для уголовного процесса не имеет значение прикрепление больного, врач имеет право выписать препарат.
И судья говорит все так обстоятельно, нормально, мы даже не поверили. Мы только смотрим друг на друга — у адвоката слезы, я думаю: «Нет я плакать не буду, начну — уже не остановишь». Для нас это было просто чудо.
Рецепты на жизнь без боли
До тех пор, пока Госнаркоконтроль будет контролировать наши выписки, амбулаторные карты, рецепты, врачи все равно не будут выписывать наркотические препараты. Потому что выпишешь — и тебя обвинят. Или нужно выписывать за подписью заведующей, чтобы вдвоем стоять на ковре. Потому что видите, как просто – человека можно обвинить в чем и как угодно, а если заведующая подписала, то, по крайне мере, она уже не будет обвинять. Пока Госнаркоконтроль нас контролирует – все будет продолжаться.
Ведь Госнаркоконтроль вмешивается до такой степени, что даже указывает можно или нет выписывать лекарство. Врачей преследуют любые проверяющие, отдел медицинского страхования – все, и все только и следят, где мы что не так сделали. Они не думают, какая у нас нагрузка, не понимают, что невыносимо с этими нагрузками выполнять все до мелочей. А Госнаркоконтроль считает своим долгом указывать нам какие препараты мы можем выписывать, а какие противопоказаны больному, еще и спрашивают с какой целью мы выписали этот препарат.
Врачи в борьбу не вступают. Они просто не выписывают рецепты и все. Это лучше, чем потом стоять и отчитываться. Сейчас вообще такое время наступило, когда слово «милосердие» повергает в раздражение – адвокатов, судей, чиновников. Они начинают говорить, что оказывать милосердие — это не значит нарушать закон. Но на самом деле, а я в этом убедилась на своем личном примере, у нас законы очень гуманные, правильные, все предусматривающие, а вот те, кто трактует эти законы, трактуют их произвольно, так как им нужны показатели в работе.
Я на суде услышала от адвоката, что они вообще не имели права эти рецепты поднимать и мне их предъявлять – это тоже нарушение какое-то. Но я же этих тонкостей не знаю. Я знаю только, что я ничего не нарушила. Я оказала помощь больному и никогда даже не думала, в голову не могло прийти, что меня могут уголовно преследовать.
А законы правильные, меня возмущает, когда их ругают. Не законы плохие, а эти несчастные – Госнаркоконтроль. Они тоже жертвы этой системы, им просто нужны показатели, чтобы получать зарплаты, премии. Они нашли такую кормушку – ходят в аптеки, набирают кучами рецепты и приходят в поликлиники, а в поликлиниках всегда что-то такое найдется. И они просто штрафуют, наводят страх на людей. Дошло до того, что клофелин, например, я тоже боюсь выписать, хотя человеку он показан, потому что потом я буду должна всем доказывать, что больному клофелин нужен. Вот так мы живем.Движение идет, но люди не смотрят в корень проблемы, я когда на себе все это испытала, просто поняла, что если Госнаркоконтроль не перестанет контролировать медицину, то так и будет продолжаться. А у нас своих контролеров хватает. Я надеюсь, что сейчас будут решаться вопросы об участии Госнаркоконтроля в медицине. Раньше же без него мы жили нормально, я за 50 лет ни разу не слышала, чтобы кто-то злоупотреблял своим положением в медицине, занимался какими-то махинациями.
А у них просто уже накатано все, они не ожидали, что я буду так сопротивляться. Врачи просто вынуждены соглашаться на рассмотрение дела в особом порядке: то есть прямо сразу, через день-два разбирается дело, штрафуют человека, присваивают уголовную статью и все. А я сказала: «Мне не надо никакого особого порядка, никаких штрафов я не буду платить, я преступления не совершала, пожалуйста расследуйте. Идите к больному, к его матери, выясняйте». Вот они три с половиной года и выясняли.
Перспектива с обезболивающими
Я думаю, нам нужно просто соблюдать законы. Хотя на практике я сейчас ни одного препарата без подписи заведующей не выписываю. Да, уже есть приказ о том, что можно. Все равно говорю: «Подпишите, отвечать будем вместе». А уж бланк рецепта на наркотики медсестра просто не выдаст, если нет всех показаний.
Я думаю, до тех пор, пока у нас есть даже количественный контроль за выпиской препаратов, пациенты и врачи будут страдать.
Допустим, у меня план – в смену я могу выписать пять ампул трамадола. А если их десять, с точки зрения органов контроля получилось «незаконное распространение препаратов группой лиц». Хотя вся «преступная группа» состояла из меня и женщины, которая пошла в аптеку с рецептом.
И, как мы потом смотрели с адвокатом, есть ещё Приказ 110, по которому я обязана оказать больному помощь независимо от прописки.
Я думаю, что Бог использовал мою историю для того, чтобы вскрылась правда о бедственном положении тысяч больных и сотен врачей. У нас в Красноярском крае есть пациенты, которые понятии «паллиативная помощь» не слышали.
При этом органы расследования чувствуют себя совершенно вольно: «Ну, заплатите штраф, подумаешь. Ну, когда нам ещё придётся отвечать перед Богом, а Вам вот уже прилетело».
Суд может быть здравым
Мой пример дал надежду, что можно чего-то добиться, что суд может руководствоваться здравым смыслом, совестью и законом. А они рассчитывают, что мы не знаем законов, адвокатов никто не нанимает, поэтому так все плохо.
Это только Господь, Его помощь. Он видимо избрал меня, чтобы через меня вскрыть состояние общества, показать в каком состоянии находятся больные, закон, милосердие.
Сегодня (в первый день после оправдательного приговора — прим.ред.) я пришла на работу, мне запланировали отпуск, а я говорю: «Какой отпуск, я и работать уже не буду». А они говорят: «Ничего-ничего, еще поработаете». Некому работать, молодёжь не идет. У нас знаете какие работники? Самому молодому 45 лет, а остальным за 60, за 70 лет. Это милость Божия, вся слава Господу. Я все время вспоминаю слова из Исаии 54:17, где Господь говорит: «Ни одно орудие, сделанное против тебя, не будет успешно; и всякий язык, который будет состязаться с тобою на суде, — ты обвинишь. Это есть наследие рабов Господа, оправдание их от Меня».
Записали Мария Волгина, Анна Уткина, Дарья Менделеева
