Вокруг разрушали все, что было свято
– Когда вы впервые соприкоснулись с иконой?
– Дома у нас висели иконы, но я на них не очень обращал внимание, они были для меня просто частью интерьера. Меня больше интересовало другое – искусство Японии и Китая, импрессионизм, абстрактное. Но я не получал ответы на вопросы, для чего все это? Я был человек не крещеный, никак с Церковью не связанный, очень любящий рисовать. В подростковом возрасте у меня был период, когда я не мог понять смысл живописи, – мне больше ничем заниматься не интересно, но если заниматься искусством, то для чего? Все уже сказано, нарисовано… А потом оказался на масштабной выставке иконы и вдруг как раз нашел ответы на эти вопросы, увидел осмысленную живопись. И внутренне успокоился, постепенно начал изучать, пытаться копировать что-то. Первая попытка – копирование «Троицы» Рублева в маленьком формате. Это было еще даже до моего крещения.
– Иконы в доме были, потому что кто-то из семьи был верующий? Бабушка?
– Наоборот, бабушка по маминой линии была неверующая и высказывалась против того, чтобы в доме висели иконы. На что папа возражал: это наше художественное наследие, которое надо беречь и любоваться им.
Как-то, когда я уже был воцерковленным, сказал ему: «Папа, пойдем со мной в храм». На что он ответил: «Знаешь, Леша, моего храма уже нет». А потом рассказал, как в детстве его бабушка, то есть моя прабабушка, водила его в церковь Всех Святых в Ярославле. «Помню, как мне там было хорошо и радостно», – добавил отец. А потом на его глазах эту церковь разрушили и всю утварь сожгли.
Вронская Мила Наумовна и Вронский Сергей Аркадьевич
То поколение было сломленным, вокруг разрушали все, что было свято. Папин отец, мой дед был расстрелян в год рождения папы, в 1922 году. Спустя время, перед своей смертью, в конце тридцатых годов, мама (моя бабушка) зашила в пальто моего папы фотографию его отца – в форме офицера-медика царской армии. Когда его бабушка узнала об этом, фотографию вытащила и сожгла, боясь за внука.
Да, мой отец был не церковным человеком, но он очень бережно относился к церковному искусству, к иконе.
– Вы изучали икону под чьим-то руководством?
– Больше сам – копировал, смотрел. Наблюдал, как работает знакомый реставратор, а как-то в музее имени Андрея Рублева увидел, как копировали иконы ребята моего возраста из Палеха. Я решил поехать в Ивановскую область, город Холуй, где обучали лаковой миниатюре. Понятно, что иконописи никто там не учил, но какие-то чисто технические традиции все равно сохранялись.
Днем я учился в училище, а вечером приходил и копировал иконы.
Старался много смотреть, ходил по музеям, искал книги по иконописи – их было мало и сложно достать, к каждой относился, как к сокровищу.
– Родители не удивлялись, что вы выбрали такой путь, уехали учиться из Москвы?
– Родители меня во всем поддерживали. Для меня вообще загадка, как папа и мама выдерживали, переживали, когда я в юности с друзьями уезжал в путешествие автостопом на несколько месяцев. Так что интерес к иконе они восприняли нормально. Кроме того, мой папа дружил с Савелием Ямщиковым и тот поддержал мое решение.
– В чем-то еще проявилось влияние Савелия Ямщикова на ваш приход в иконопись?
– Я ходил на выставки, которые он организовывал, и для меня они оказались важны. А однажды в летние каникулы он рекомендовал меня на раскопки в Новгород к профессору Владимиру Леонидовичу Янину, эта работа помогла буквально руками потрогать прошлое.
Ездил я и в студию Грекова, где по кусочкам собирали фрески разрушенного храма Спаса на Ковалевом поле.
– Вы сначала стали изучать икону, а потом уже крестились?
– Да. Икона открывала мне путь в Церковь. Она стала для меня частью всей жизни Церкви, я изучал иконопись, параллельно читал Библию, изучал церковную жизнь, доставал записи и вникал в церковные песнопения.
Потом я познакомился с Александром Лавданским, у которого многому научился, он взял меня на написание фрески, я увидел, как это – расписывать по сырой штукатурке, познакомил меня с настоящими минеральными пигментами, которые совсем иначе работают, чем химические краски. Он уже тогда был художником, который идет своим путем.
Денег нет, распишем только четверть храма
– Вы расписывали храм Святых Новомучеников и Исповедников Российских в Коммунарке. Что это был за опыт?
– Наверное, это был мой первый опыт большой самостоятельной работы, мы планировали написать иконостас и расписать стены. К сожалению, были очень сжатые сроки, и мы понимали, что не успеем закончить, так что удалось не все.
Это место, где в годы сталинских репрессий пострадало огромное количество людей, и хотелось сделать акцент на страстном цикле, больше написать образов новомучеников.
Удалось сделать только алтарь, купол и придел. Тем не менее, для меня это была очень дорогая работа. Со мной работал Андрей Бубнов-Петросян, у которого на этом полигоне были расстреляны бабушка, искусствовед Ольга Бубнова, и дедушка, Андрей Бубнов, нарком просвещения.
Работал я и на месте расстрела царской семьи. На мой взгляд, мы сделали не так интересно, но заказчик выбрал то, что выбрал, на мой взгляд, были более выразительные проекты. Но само ощущение того, что ты находишься в этом месте – стоит очень многого, и я благодарен, что Бог сподобил работать в таких местах.
– Вы говорите, что поджимали сроки. Почему сроки так уж важны в работе для Церкви? Несколько месяцев что-то решают?
– Роспись в Екатеринбурге делали к 100-летию расстрела царской семьи, и тут все понятно. В Коммунарке заказчик не выдержал сроков, потому что состояние стройки, когда оно длится год или больше, – это тяжело. Храм небольшой, и одновременно расписывать и служить не получалось. Он нам сразу сказал, что живопись, конечно, важна, но служить гораздо важнее.
– В каких случаях вы отказываетесь от работы, в каких идете на компромисс?
– Такого, чтобы или отказываться, или идти на серьезный внутренний компромисс, у меня никогда не было. Все, с чем сталкивался – производственные нюансы, понятно, что все идеально не бывает.
Мне вообще везло с заказчиками. Несколько лет работали в Святогорской лавре Донецкой области. Владыка Арсений прекрасно и глубоко разбирается в церковном искусстве и архитектуре, знает культуру Церкви во всех ее проявлениях. Вместе с тем он давал нам полную свободу. Мы утверждали какие-то сюжеты, он соглашался или говорил, что ему хотелось бы иное, мы искали варианты. Все эскизы он принимал сразу – то есть доверял художникам.
Так гладко бывает не всегда. Мы, например, работали в одном храме, я сделал проект, такой, когда уверен – все будет на месте и с художественной, и с богословской точки зрения. В конхе апсиды должна была быть Богоматерь на троне, роспись бы идеально вписывалась в архитектуру, точно расставляла акцент восприятия, но заказчик принял совсем другое решение – разместить в конхе поясное изображение Божией Матери. А оно – крупное и ломает всю художественную концепцию. Что поделаешь, сделали, как просил заказчик.
Бывает, что разрабатываешь одну систему росписи, а заказчик говорит: «Мы не знаем, хватит ли на все денег, потому распишем только четверть храма».
Если бы в этой четверти и разместить только часть задуманного, то все в порядке. Но когда требование – разместить там всю программу росписи, запланированную на целое пространство, все главные моменты, сюжеты… И вот уже сцена Рождества не читается, сцена Крещения оказывается запрятанной. И уже нет общего понимания храма.
– Если бы вам предложили сделать роспись в академическом стиле, вы бы согласились?
– Мне это очень интересно, но, к сожалению, я этого не умею делать. И в условно академическом стиле, и в стиле художников эпохи модерна, например Васнецова, открыты великолепные возможности.
– Принято считать, что академическая живопись – это уже просто религиозная живопись, не икона. Вы так не считаете?
– Я считаю, что существует хорошая живопись и плохая живопись. Очень много интересного делалось в разные времена. То же убранство Исаакиевского собора в Петербурге – потрясает уровень живописи, мозаик. Художники всегда ищут способы выражения богословских идей. Искания были и в Византии.
Да, конечно, в XIX веке богословие в красках стало иным, может быть, ушло на второй план и было не таким, как это было в XIV-XV веках и раньше. Но тем и интересно наше время, что мы все это знаем, нам открыты все эпохи, мы можем сравнивать, смотреть.
Не страшно ли писать иконы
– Эклектика, реконструкция, модернизм, разностилье – это все говорят о современной церковной живописи. Как считаете вы, что происходит?
– Преемственность церковного искусства была разрушена, и несколько десятилетий – не время, когда бы получилось все до конца восстановить. Мы до сих пор пытаемся создать некий общий уровень, набрать какие-то знания, и когда-то это должно организоваться в единое целое движение.
С другой стороны, сейчас у художников большие возможности. Практически любой художник может выразить себя в церковном искусстве, как бы он ни работал, это будет интересно. Сегодня множество путей.
Сам я сначала занимался древнерусским искусством, потом начал углубляться назад, в ранневизантийское. При этом не перестаю любить и XVII век, и XIX век. Мне кажется, сама архитектура во многом диктует, как ее украсить. Поэтому я не сторонник того, что должен быть какой-то единый стиль. Сейчас это и невозможно. Тогда, в прежние времена это было связано с тем, что люди жили в рамках одного культурного периода, многое было недоступно – древние росписи темнели, записывались, большие расстояния и маленькие скорости. И это обусловливало развитие местных школ.
– Но мы же живем в XXI веке, а о церковном искусстве говорим в контексте прошлого…
– Вся наша церковная живопись, какая бы она ни была, насколько бы ни пыталась копировать какой-то век и стиль, все равно остается искусством своего времени – сразу видно, что это XX век или XXI век. Много в ней образцов и не очень высокого уровня, к сожалению. Но есть и много интересного, мне кажется, уровень все-таки постепенно растет.
– Заказов становится тоже больше?
– В советское время их было немного по понятным причинам. После перестройки открывалось много храмов, было очень много заказов. Сейчас, видимо, сказывается финансовый кризис и то, что появилось огромное количество художников. Когда мы начинали, иконописцев буквально были единицы.
– Вам проще работать со стеной или писать небольшие иконы?
– Последнее время мы в основном работали на стенах, и я, честно говоря, чувствую, что достаточно сложно будет вернуться к небольшим иконам. Хотя в древности все было более гармонично, художники работали сезонами – летом делали росписи, а зимой писали иконы и книжные миниатюры, и – одно другое поддерживало. Сегодня у нас иные технические возможности, росписи можно делать круглый год, и когда возвращаешься к небольшой иконе, то словно бы заново всему учишься.
– Когда планируете проект росписи, от чего, прежде всего, отталкиваетесь?
– Конечно, от архитектуры. Мне кажется, что любая архитектура интересна, если это хорошая архитектура.
Что касается богословской программы – мне кажется, что нет ни одной похожей иконы, нет ни одного похожего храма, даже в старых образцах, хотя была традиция, и, казалось бы, должны были быть одинаковые иконостасы, росписи. Но нет – все индивидуальны, каждый говорит о чем-то новом, делает какие-то свои акценты.
– Какие функции выполняет икона в храме, на ваш взгляд?
– Это еще одно свидетельство о Боговоплощении, а также духовного опыта нашей Церкви, ничего нового я тут не скажу.
– Получается, на иконописцах – большая ответственность – вот это все изображать?
– Как-то, когда я еще не водил машину, сказал своему приятелю – начинающему водителю: «Тебе не страшно? Ты же можешь кого-то сбить». На что он мне ответил: «А тебе не страшно писать иконы?» Так что я понял: это в общем-то приблизительно одинаковые вещи и ответственность – нужно быть очень осторожным, чтобы кого-то не сбить.
