Илья Аронович Забежинский

Представляешь, дед, линь? Я закинул наживку. Сижу, по сторонам поглядываю. С тобой вот разговариваю на разные темы. И тут линь как клюнул! Как клюнул! Так, что удочка даже согнулась! Представляешь? И мы его с тобой тянем-тянем,тянем-тянем. И никак не можем вытащить. Потому что он сильный, гад!

Политики тоже очень волнуются. Бедные волнуются очень сильно. Интеллигентные волнуются чрезвычайно. Не знаю, волнуются ли богатые. Некоторые, очевидно, волнуются. Хотя несколько нетипично.

- К Матрене… - дядя Гриша присвистнул, - что там, у Матрены-то, слаще, чем у нас? В Низополье он собрался. Они там я знаю, в Низополье-то, будут тебя уговаривать часовню строить. А тут у нас храм еще не достроен. Нам бы лучше помог.

Один гражданин нашей страны, уже изрядно подросший, но еще не вполне совершеннолетний, решил на выходные остаться дома. Он решил не ездить с обрыдшей ему властью, то есть с родителями, на опостылевшую ему дачу. Потому, как дача есть типичное насилие со стороны нелегитимной власти родителей.

Мне почему-то в происходящем не хватает смысла. Все время хочется спросить: вы за что? Ах, за свободу. За какую свободу?

Вот, я надел ордена… Я пошел в твою школу. И я сделал это совершенно напрасно.

Вы, главное, поймите, Владимир Владимирович: это то, что я Вам пишу, не стеб никакой. У нас почему-то считается, что если к начальству по-доброму, так это обязательно стеб.

Мы, лесные братья в кожаных креслах, еще раз десять в голос повторяем «Депардье! Депардье! Ну, надо же, Депардье!», потом склоняемся снова над столом и пытаемся продолжить свои лесные разговоры. И у нас, конечно же, ничего не получается.