В самом раннем детстве я бабушку помню мало. Она ушла плавать фельдшером на рыболовецких судах, потому что не одобрила мамин брак. Зато помню, как мы ездили ее встречать с рейса. Огромный белый пароход как пол-микрорайона, трубами и мачтами упирающийся прямо в небо, уходящий туда же в небо бесконечный трап, множество людей, и руки, передающие меня друг другу, потому что с парохода еще не выпускали — шли какие-то последние таможенные проверки — а меня уже контрабандой поднимали на борт. Там я помню тесную каюту с двухэтажными коробками-кроватями, куда я, конечно же, тут же забиралась, на самый верх, в самый дальний угол, и сидела там, воображая себя то ли каким зверем, то ли моряком, сейчас уже не вспомнить, пока взрослые внизу обсуждали свои взрослые дела.
Потом мама развелась, и бабушка стала жить с нами. Каждое утро мы просыпались под звяканье кастрюль — это бабушка, поднявшись спозаранку, занималась приготовлением обеда. До самых последних дней она считала кухню своим рабочим местом — с утра и до позднего вечера — завтрак, обед, ужин — борщ, вареники, голубцы, фирменные булочки «осиные гнезда», аккуратные пирожки со всевозможными начинками, торт «Наполеон», разные таинственные кулинарные эксперименты, шкворчанье и бульканье, горы грязной посуды, перемывать которые было моей почетной обязанностью. Накормлены все: домочадцы, случившиеся в гостях соседи и друзья — бабушкины, мамины, мои, и даже просто захожие — принесший пенсию почтальон и сомнительной трезвости сантехник.
В этом деятельном веселом царстве, где бабушка была полновластной владычицей, прошло мое внешкольное отрочество. Вот готовим мы с ней какое-нибудь замысловатое блюдо или просто одно из бесчисленных варений, чистим, режем, перебираем, бабушка — шеф-повар, я — поваренок, монотонно бормочет радио, а бабушка, комментируя по ходу дела политические новости, артистично и эмоционально рассказывает очередную историю из своей жизни.
Истории эти повторялись, вспоминались по случаю, по ассоциации, а иногда и просто вдруг всплывали в ее памяти без всякой внешней связи с текущим моментом. Все периоды ее бурной, чистой, веселой и трагичной жизни были отражены в этих рассказах, с годами превращавшихся в мифы. И в центре этого мифа — всегда она, ее характер, органически не способный ни к каким компромиссам ни с совестью, ни вообще — с душой. Всегда, во всех ситуациях, каким-то невероятным седьмым-восьмым-девятым чувством знала она, как поступить, не мудрствуя, мгновенно принимала решение, единственно правильное, единственно возможное.
Было в этих мифах и относительно недавнее прошлое, немного авантюрное — морское, и совсем далекое — нищее детство на умирающей от голода Украине. Этих рассказов было мало, и рано начавшаяся взрослая жизнь — в 14 лет она уехала из дома учиться в техникум, веселая студенческая бедность, первая любовь — взаимная и трагичная (в сорок первом он пропал без вести), эти рассказы повторялись чаще других, но больше всего было рассказов о войне. Снова и снова приходили люди и сюжеты оттуда, из ее молодости, совпавшей полвека назад с четырехлетним огненным смерчем, переломавшим судьбы всей стране.
И вроде бы ничего страшного не было в этих рассказах: вот обустраиваются они в очередном временном пристанище, делая занавески из марли; вот дедушка делает бабушке предложение возле какого-то эшелона, а она, пряча радость, строго говорит «посмотрим»; вот воюют они с начмедом, начпродом, политруком, и все с шутками, с юмором, за словом в карман не лезут; вот компания собралась отмечать чей-то день рождения, убежав через лаз с территории госпиталя, пронося порционный спирт под гимнастеркой… А когда встретилась лет через пятнадцать после войны со своими однополчанами, оказалось, что половина сестричек из этого прифронтового госпиталя — в психушке.
Бабушкин сильный, монолитный характер, всегда сосредоточенный на деле, которое она делает, на человеке, которого она лечит (она была Лекарем по призванию, всю жизнь к ней люди шли лечиться, точнее, она к ним шла, ехала, иногда через весь город, кому уколы делать, кому массаж, кого от пролежней избавлять — и всегда бескорыстно, потому что даже в голову не приходило, что можно иначе), этот характер не дал ей сойти с ума. Но, может быть, ее длинные, мучительные для домашних, периоды молчания и мрачности, которые иногда вдруг находили на нее — и были бесконечным эхом той военной молодости?
Однажды, не выдержав этой многолетней пытки молчанием, и я уехала учиться из дома, уехала далеко — в другую страну. Приезжала на каникулы домой, разговаривала с бабушкой, обсуждая свои насущные дела, слушая ее знакомые рассказы, и черпала в них силу и ясность, даже тогда, когда не соглашалась с ней и злилась на нее. А бабушка болела, старела, медленно и тихо угасала, как постепенно угасает и исчезает все ее поколение, такое другое, такое не похожее на нас, избалованных благополучием и равнодушных.
Когда-то в пору своей сияющей весны увидевшие в лицо смерть и не испугавшиеся, доживают они свои жизни на унижающие трехкопеечные пенсии, в убогих домах престарелых, в тесных нищих квартирах, в грязи, вони, обидах, раздражении, горечи, брезгливом презрении.
Простите нас, простите, простите!
И неумолимо, неотвратимо, каждый год, взвод за взводом, уходят они туда, наверх, в небо… Может быть, хоть там ждет их награда за то, что четыре года, старые, молодые, совсем юные, тащили они на своих плечах неподъемную глыбу, падали и не вставали, и все-таки вынесли, дотащили, вопреки всему!
—
Похорон я не помню, помню только короткие, тихие и довольно многолюдные поминки. И помню, что очень долго не было слез, а был только камень внутри, величиной с кулак, ледяной, обжигающий. И только однажды ночью, несколько месяцев спустя, заплакала я наконец, прижавшись к мужу, потому что подумала, что теперь моя очередь поднять знамя из рук упавшего бойца.
А снилась мне бабушка потом всего два раза. В первый раз почти сразу после ухода. Снилась мне какая-то светлая комната, и бабушка со своей лучшей подругой, поливающая цветы на окне. А второй раз — через несколько лет, когда приболела моя дочка. Бабушка была в своем фартуке, дома, ничего не говорила, только слушала меня да возилась, как всегда, на кухне. И стало мне как-то так спокойно, потому что поняла я — есть у нас поддержка на самом высшем уровне, вопреки всему!
