Осторожно, двери открываются!

– Георгий Анатольевич, почему вообще могла появиться петиция о допуске в реанимационные отделения? Что ее спровоцировало?

– Естественно, проблема с посещением родственниками реанимационных отделений родилась не на пустом месте. Пусковым механизмом появления письма Минздрава (информационно-методическое письмо «О правилах посещения родственниками пациентов в ОРИТ», направленное в регионы в мае 2016 года. – Ред.) явилась в большей степени закрытость детских реанимационных отделений, чаще всего – в регионах. К этому моменту Москва была более открыта, хотя, конечно, в каждом учреждении свои порядки и правила.

Мне довелось работать с Алексеем Петровичем Галуниным, который организовал несколько отделений детских реанимаций в роддомах. Посещение в его отделениях родителями новорожденных является обязательной частью лечебного процесса. В Морозовской больнице очень большая работа в этом направлении была проведена еще до письма Минздрава.

Во взрослых реанимациях основной движущей силой открытых ОРИТ стал Денис Николаевич Проценко, главный внештатный специалист, анестезиолог-реаниматолог.

А есть такие манипуляции, которые неподготовленному человеку не стоит наблюдать – мы привычны, а для других это неприятно. Кроме того, нахождение постороннего человека при этом может мешать медсестрам, врачам. Некомфортно делать уколы, когда рядом стоит родственник, неприятно тяжелого больного крутить, вертеть, санировать… А если пациент в сознании, естественно, его родным хочется с ним пообщаться, и медсестра, конечно, не полезет в этот момент с процедурами – они отодвигаются, работа сбивается.

Есть еще один момент. Большинство больниц в нашей стране старые по планировке. В палате достаточно много оборудования: инфузоматы, аппараты ИВЛ и т.д. Грубо говоря, для постороннего человека там просто нет места. Вмиг переформатировать реанимационные отделения невозможно. У одной медсестры в реанимации на попечении трое пациентов, поэтому палаты рассчитаны на троих. Одноместных палат в реанимации не бывает. Идеально было бы, как на Западе, на одного больного – одна медсестра или больше. Но какая больница может это себе позволить?

По этим причинам реанимационные отделения – закрытые и будут открыты для родственников в определенное время, иначе отделения не смогут выполнять свою основную функцию. Люди должны помнить, что ОРИТы делались для пациентов, а не для пациентов с родственниками. И постараться понять нас: мы меняемся, но не можем взять и вмиг изменить окружающие нас стены!

– Насколько возросла нагрузка на врачей и медсестер с тех пор, как двери стали открыты?

Хорошо, когда родные видят, что пациент был очень тяжелый, но им занимаются, и буквально на их глазах ему становится лучше. Вот недавний пример. В очередное время посещения пришла дочь пациентки, которая около двух недель находится на аппаратной вентиляции легких. Дочь увидела свою маму в самый плохой период и видела, что наметилось улучшение. Придя, она спросила о самочувствии мамы, я ответил, что сначала ей надо пообщаться с мамой, а потом – все расскажу. Прибегает после общения с мамой в слезах, но это слезы радости, потому что та чувствует себя значительно лучше, дышит сама и разговаривает. Объяснил, что так течет болезнь, и у пациентки восстановился необходимый ресурс для улучшения общего состояния, но сложный путь еще не закончен.

Но бывают и другие, грустные, примеры. Когда пациент достаточно стабилен, есть какие-то надежды, но происходит осложнение болезни, которое не всегда можно предвидеть – оно может даже быть не связано с основным диагнозом, ну вот так совпало! Родственники приходят и видят, что больной ухудшается. Реакция может быть разная. Одни воспримут это адекватно: человек был в тяжелом состоянии, ухудшился, умер, несмотря на усилия врачей. А другие скажут: «Вы ничего не сделали, чтоб ему стало лучше!» Так бывает потому, что нет доверия между людьми…

– И такое, и такое может быть. В чудо вроде бы не веришь, но чудеса бывают – пациент выкарабкивается. Однако этого не бывает в однозначно фатальных ситуациях. Когда становишься в специальности старше, пытаешься донести это до людей как можно раньше.

У меня был такой печальный пример, когда я был помоложе. Женщина в стабильном состоянии лежит в реанимации. Болезнь нехорошая, но вроде бы ее течение благоприятное. Пришли родственники, я им сказал: «Не переживайте, состояние стабильное, дня через три переведем в палату». А когда я пришел на работу через два дня, оказалось, что эта женщина умерла. Иногда очень сложно спрогнозировать, как разовьется болезнь…

Все хотят одного – чтобы все было хорошо и все были счастливы, но это нередко за пределами наших возможностей. В сотрудничестве это проще понять и объяснить.

– Вы можете вспомнить какие-то характерные, запомнившиеся вам истории из практики, когда улучшение наступало после общения с близкими?

– Прямо озадачили. Давно было… Тяжелый пациент, на искусственной вентиляции, без динамики, не контактирует с персоналом. Пропустили жену к пациенту, а он вроде бы не реагирует и слезы льет. Потом супруга сказала, что он молчаливый и не эмоциональный. Совпадение это или нет, может, просто течение болезни, может, нет, но после посещения пациент стал выздоравливать.

Любовь, внимание и забота, конечно, дорогого стоят, но основное делает пациент.

– Что вы имеете в виду? Это воля к жизни или нечто другое, какая-то совокупность факторов?

– Я имею в виду, что врачи, особенно в реанимации, могут человеку только помочь, поддержать его в сложный период его жизни. Реаниматолог может какие-то функции сложные заменить, дыхательную, почечную функцию, но если нет ресурса организма, ничего не сделаешь.

Некоторые болезни, к сожалению, фатальны. Какая бы ни была медицина, любой организм смертен. Слава Богу, я не доживу до тех времен, когда человеку можно будет менять органы, чтобы он жил и жил, да и я надеюсь, что этого никогда не будет. Так что надо понимать, что не все можно повернуть вспять.

Одна родственница пациента сказала: «Почему с такой медициной ничего нельзя было сделать?» Сделать можно было, если бы пациентка обратилась на год-полгода раньше. Время ушло. Но говорить об этом родственнику, я считаю, нельзя. Во-первых, это значит провоцировать его на скандал. Во-вторых, родные часто не виноваты – они тоже не знали, что происходит с пациентом – зачастую человек не говорит, что стал себя плохо чувствовать. Мы же все боимся... Мы не хотим показывать и признавать свои болезни.

Мы не знаем, какие тут замешаны факторы: может, у человека времени не было, может, он обращался, но случай оказался нестандартный. С позиции обвинения к этому подходить не стоит.

– Вы часто слышите слова благодарности за свою работу, даже от людей, чей близкий умер, кого не удалось спасти?

– Зачастую люди с пониманием реагируют, даже пусть и эмоционально. Когда к нам поступает возрастной пациент с тяжелой патологией, родственники видят, что их отцом или матерью занимаются, но невозможно повернуть время вспять, вернуть молодость. И когда такой человек умирает, его родные все равно говорят: «Мы видели, что вы делали все, что от вас зависело. Спасибо». Такие бывают родственники, и немало.

– На ваш взгляд, всегда ли родной человек должен быть рядом с тяжелобольным, с умирающим?

– Да, но в домашних условиях. Большой вопрос – нужно ли присутствие родственников у постели умирающего в реанимации. Во-первых, зачем людям нужна такая травма? Во-вторых, это тяжело для медперсонала. Работа в реанимации тяжелая, а тут кто-то будет стоять за спиной и наблюдать. Каждый должен заниматься своим делом. Мы же не пойдем в атомный реактор смотреть, правильно ли расщепляются атомы, понимаете?

– По вашему опыту, человек легче уходит, когда он один или когда рядом есть кто-то близкий? Или это не зависит от присутствия, а от чего-то другого?

– Это сложно, лично. На все не дашь единый рецепт. Со своим отцом я простился сразу после окончания реанимационных мероприятий. Получилось так, что я был на работе, когда мне позвонили и сказали, что уже реанимация идет. Я понимал, что результат будет однозначно плохой, дождался, когда по времени можно будет подойти… Я не один медик в семье, мой брат тоже врач, и не думаю, что он очень хотел проститься с отцом прямо там. Это очень сложно. Конечно, мы понимали, что болезнь тяжелая, папа умрет. Естественно, хотелось, чтоб он пожил подольше. И хотя я вроде бы адаптированный к такому, со смертью в силу профессии сталкиваюсь постоянно, но не хочу никому того пожелать. Мы все разные. Смерть в любом случае – горе…

Должно быть и пространство, как в европейских или американских сериалах показывают: занавесочками огороженное место, где лежит больной и еще 8 человек могут поместиться. У нас такого нет. Поэтому я боюсь, что, если в реанимацию повалит куча людей с криками: «У меня есть право, вы меня обязаны пустить!», врачи разведут руками, всех пустят – и работа встанет.

Кроме того, у врача-реаниматолога может сложиться такая ситуация, когда он должен сконцентрироваться, подумать, побыть один на один с какой-то проблемой. А в это время к нему подойдет кто-то из посетителей и скажет: «Там у моего родственника подушка съехала в сторону»… Бывают случаи, когда у пациента два состояния, терапии которых взаимно исключают друг друга. И врач должен принять единственно верное решение – что в первую очередь купировать, какое состояние.

…Моя мама умирала в отделении реанимации, и я, как медик, понимал, что спасти ее уже невозможно. Слава Богу, успел попрощаться с ней, в машине скорой помощи, когда мы ехали в больницу с ней в последний раз. Я сказал, что люблю ее. Для меня это великое счастье, что мы успели примириться и сказать друг другу самые важные слова… Поэтому я даже не рвался в реанимацию, зная, в каком напряжении там работают врачи и медсестры.

Туда все-таки пропустили священника, которого мы привезли, чтобы причастить маму. Причем в коридоре перед отделением оказался молодой батюшка, который был не столь настойчив, как наш умудренный жизненным опытом отец Александр, и его просто не пускали. Хотя по правилам вроде бы должны были. Нашего батюшку с неохотой, но пустили, кто знает, то ли из-за его уверенного вида, то ли еще потому, что врачи знали, что маме осталось совсем немного. Она умерла той же ночью, причастившись. И это тоже великое счастье…

Меня редко допускали в реанимацию к отцу. Иногда могли сказать: «Извините, сегодня нельзя». Или: «Зайдите, только быстренько». Я не чувствовала в себе желания сидеть рядом часами, звать обратно, мне хотелось просто за руку подержать, что-то сказать, может быть, попросить прощения, чтоб он знал, что я люблю его.

Однажды я приезжаю, а врач мне говорит: «Его перевели в палату». И я, счастливая, бегу туда, думая, что раз перевели в палату, значит, случилось чудо и ему лучше! Но в палате я поняла, что папа – в том же состоянии, в каком был в реанимации. Просто его не могли больше держать там – он лежит уже, кажется, три недели – его перевели, чтобы я ухаживала за ним сама.

Прошли сутки в этой палате. Очень тяжелые сутки. Я пела папе песни, но понимала, что он не слышит уже: зрачки не реагируют, ничего не происходит. Это было страшнее, чем просто приходить к дверям реанимации и получать краткие сведения о его состоянии. За эти недели он просто медленно уходил. Действительно, его уход был неизбежен. Вскоре он умер…

Весной 2016 года я подписала петицию за изменение правил доступа родственников в реанимацию. Исходя из своего опыта, я понимаю, как важно успеть сказать родному человеку о том, что ты его любишь! Когда человек в реанимации, мы не знаем, уйдет он или нет. В общем, мы не знаем это и по жизни.

С тех пор я всегда всем говорю: «Ребята, вы не знаете, когда уйдет ваш близкий, скажите ему сейчас, что любите, попросите прощения, даже если вы чувствуете обиду!» Я же не знала, что папа так рано уйдет. Когда я в последний раз с ним прощалась, за два дня до его падения с лестницы, не знаю, что на меня нашло – я его обняла и в первый раз в жизни сказала: «Папа, я тебя люблю». Видимо, было какое-то предчувствие. И потом произошла эта трагедия: он упал и больше не приходил в сознание.

Поэтому, мне кажется, когда человек в реанимации, важно прийти и сказать ему самые важные слова. Он обязательно их услышит, в каком бы состоянии ни находился.

Если говорить о личном опыте, то моя мама провела в реанимации 16 дней, и нам дали возможность навещать ее каждый день. У нас семья врачебная, поэтому мы прекрасно понимали, что шансов, к сожалению, практически нет. И с каждым днем их становилось все меньше. Но то, что нас пускали в реанимацию, дало нам возможность всем попрощаться с мамой. За эти дни ее навестили все. И уже взрослые внучки приходили (детей в реанимацию не пускают). Я благодарен всем врачам, медицинским сестрам и санитаркам отделения нейрореанимации, до последнего боровшимся за жизнь мамы, ухаживавшим за беспомощным человеком, терпевшим ежедневные визиты родственников, для которых двери были открыты. Мы старались этим не злоупотреблять.

Никто не просил мыть полы, обработать – все было уже сделано, все чисто, аккуратно, все лекарства были, все, что надо, имелось. Мама не была в коме, это было лекарственное сонливое состояние, так было надо. Она не реагировала на речь, но какое-то непродолжительное время могла пожимать мою руку, значит, знала, что рядом кто-то свой.

Конечно, надо согласовывать посещение с лечащим врачом: насколько это необходимо, сколько человек может прийти, в какие часы. Потому что, скажем, даже в состоянии комы у больного есть биологические часы: какое-то время он должен отдыхать, а какое-то – условно – бодрствовать. Все зависит от диагноза, от состояния, от активности мозговой деятельности.

Есть ситуации, когда посещение родственников мешает работе врачей. Во-первых, не во всех больницах просторные реанимационные отделения. Во-вторых, в любой момент с любым пациентом может произойти что-то, требующее экстренной помощи – может быть, кардиореанимации, и на глазах у посторонних это делать нехорошо. В-третьих, есть такой нюанс: если человек лежит не в индивидуальной палате, а рядом с другими, они, возможно, не хотят, чтобы кто-либо знал об их состоянии: у всех в отделении указаны их фамилия, имя, диагноз, вводимые им лекарства. Никто не вправе разглашать эти сведения. Может быть, даже имеет смысл брать согласие: «А вы не против, если родственники придут к этому пациенту?» Хотя я не думаю, что родственникам есть дело до других пациентов.