«Мы
Примета времени – громкие судебные дела и связанные с ними общественные протесты. В Москве судебная афиша может соперничать с театральной, а на заседаниях народу подчас не меньше, чем на спектакле. Но, в отличие от актеров и режиссеров, судьи страшно не любят публичности. И это, как ни странно, дает нам некоторую надежду. 

Каринна Москаленко, представляющая интересы российских заявителей в Европейском Суде и основатель «Центра содействия международной защите», объясняет, зачем в России ходить на суды, почему у нас нет «обвинительного уклона», а также о том, помогают ли уличные акции в поддержку ее подзащитных.

По «Московскому делу» отпускают людей, даже уже осужденных. Но, например, Данилу Беглеца, у которого жена и двое маленьких детей, не отпустили. Человека уговорили признать вину, он надеялся на условный срок и получил реальных два года.

Мы с коллегами по делу «Нового величия» можем много рассказать о том, как людей разводят на самооговор или на оговор других. Человек рассчитывает остаться на свободе, а его – раз и под стражу прямо в зале суда. Низкий поклон нашим правоохранительным органам! Они доходчиво объясняют, что идти на поводу у следствия нельзя. Оговаривать ни других, ни себя нельзя. Все равно обманут и присудят реальный срок. Кстати, иногда не обманывают. Отчего сделка не перестает быть подлой.

Сделка со следствием – априори подлая вещь?

Априори незаконная.

Если человеку говорят «ты нам всё расскажи, а мы тебя не посадим», то это неправомерное обещание.

Сажать или не сажать, решает суд. И вы все равно можете получить реальный срок, особенно если кто-то заинтересован в том, чтобы вы сидели. Но даже если не будет заказа и эти «обещалки» исполнят, то вы будете на свободе, а те люди, которых вы оговорили, в тюрьме. Еще неизвестно, что страшнее. И да, самооговор не лучше, чем оговор. На следствии надо говорить только правду.

Что же, выходит, так ему и надо, Беглецу?

Нет, так никому не надо. Просто на его примере, к сожалению, можно сказать: «Братья и сестры! Взгляните на судьбу этого пловца и поймите: нельзя доверять заведомо незаконным обещаниям». Другое дело, что есть и лукавые формы обещаний, человек может просто не разобраться.

Следователям верить нельзя вообще?

“Люди “ведутся” на обещания прокуратуры, а их просто обманывают”. Почему Данила Беглец подписал признательные показания
Подробнее

Я недавно столкнулась с честным следователем. У нас выдалась свободная минутка, никого не было, и мы разговорились. Думающий, рассуждающий, желающий, чтобы я поняла его моральную и правовую позицию. Мы разговаривали несколько часов, он пытался мне объяснить, что дело (политическое), которое он подготовил к передаче в суд, основано на реальных фактах. И он меня не то что убедил – факты-то я знаю не хуже, чем он. Но я поняла, что он искренне верит или хочет верить, что вершит отправление закона. Это не так.

Почему этот человек решил с вами объясниться? Ему важно, как вы к нему относитесь?

Ему хотелось излить душу. Кстати, он говорил, что работать в следствии все труднее, потому что трудно со своей совестью дружить. Хотя был уверен, что в рамках данного конкретного дела поступает честно. Он даже немножко как будто хотел стать адвокатом. Вообще, симпатичный парень. Но именно этим симпатичным парням надо объяснять, что у них абсолютно несимпатичная позиция, просто уродливая.

 Надеюсь, что человек, с которым вы говорите, не был связан с делом «Нового величия», которым вы занимаетесь. Ничего более уродливого не припомню.

 Согласна. Раскрываются такие подробности, которые показывают, что все это сплошная провокация. Использовав общение неравнодушных молодых людей, внедрив в их кружок своих секретных сотрудников, спецслужбы создали видимость организации, которая якобы ставила целью свержение конституционного строя. 

Да эти молодые и честные ребята собирались не свергать, а защищать конституцию! И вот дело крутится и крутится. Прокурор зачитывает и зачитывает. Кондиционер жужжит и жужжит. Мы зеваем, спать хочется, от скуки мухи дохнут. Но эти нудные и длинные оглашения совсем не безобидны. Весь абсурд, умноженный на усердие секретаря, будет выдан за полноценные доброкачественные доказательства.

Нельзя оставить человека без надежды

Что вы можете противопоставить этому сонному царству?

Мы встаем с оценкой прочитанного, делаем заявления по оглашенным так называемым «доказательствам», которые получены с грубейшими нарушениями УПК. Нас, защиту, даже не ознакомили с постановлениями о назначении экспертизы! По первой экспертизе преступное деяние никак не вытанцовывалось. Поэтому они тут же назначили вторую, но нас об этом не поставили в известность, а тут уже и третья подоспела, потому что надо было эти противоречия как-то сгладить. Перед самым окончанием предварительного расследования выяснилось, что экспертиз не одна, а три, и что мы были лишены целого набора важнейших процессуальных гарантий.

Суд работает по принципу «что хочу, то и ворочу»?

Вот вам свежая история про судейский произвол. Молодого адвоката Дмитрия Сотникова, исключительно ответственного и преданного своему делу, недавно избили и вынесли из зала. Сотников ехал с одного заседания на другое, задерживался, но передал, что подъезжает. Заходит, судья ему говорит: «Да, меня предупреждали, проходите, присаживайтесь». У Сотникова на руках ордер и удостоверение, он предъявляет их, чтобы принять участие в судебном процессе. Начинают задавать вопросы свидетелям, Дима говорит после всех: «У меня тоже есть вопрос». И судья такой: «А вы – не участник процесса». – «Почему вы своим произвольным решением меня лишили возможности быть участником процесса? Вот мой подзащитный, он настаивает на том, что я – его адвокат». Сотникову не дают сказать, обрывают, выводят, потом выносят из помещения, в коридоре бьют и доставляют в следственный отдел. 

Вот так, ни за что?

Возможно, он передал своему подзащитному в клетку документы по делу, и это якобы нарушение. Но я считаю, что нарушением является, прежде всего, то, что человек находится в клетке. Я борюсь с этой практикой, начиная с дела Ходорковского, по которому впервые Европейским Судом было признано, что это многоуровневое нарушение: во-первых, человек находится в неприемлемых для себя условиях, целый день на жердочке, без стола, у всех на виду. Во-вторых, его вину еще никто не доказал, а он уже за решеткой и в наручниках. И наконец, если он сидит в клетке, то как ему общаться с защитником? Даже в Советском Союзе были загородочки, но не было ни решеток, ни «аквариумов». 

Как вы относитесь к современному обвинительному уклону? У нас менее 1% оправдательных приговоров.

Это не называется «обвинительный уклон». Это фактически конклюдентное соглашение между обвинительной и судебной властями. Они друг друга понимают без слов и пребывают в полнейшем согласии. Раньше было так называемое телефонное право, а сейчас и звонить не надо. Мы вам прислали дело с обвинительным заключением, извольте осудить.

Что толку тогда в вашей работе?

Нельзя оставить человека без надежды, без попытки донести свою позицию до суда.

 В каких случаях адвокат может заранее отказаться от подзащитного?

Практически ни в каких. Но жизнь многообразна. Приведите пример, когда, с вашей точки зрения, я могла бы отказаться.

Например, история с сестрами Хачатурян. Допустим, их отец остался бы жив. Вы бы взялись защищать чудовище?

Кто сказал, что чудовище? У меня нет полного представления об этом деле. Наверное, это уже профессиональная… 

…деформация? 

Не деформация. Скорее, профессиональная черта. У меня нет ничего заранее установленного, вот ничего!

Процессуальные нормы – не прихоть, а защита от произвола

Зато у судей есть. Как ни крути, приговор все равно будет обвинительный. И что с этим делать?

Бороться. Мы уже 21 год в составе Совета Европы. Существует Европейская Конвенция, которая является для нас обязательным документом. 47 стран договорились о том, что права человека выше суверенитета страны. 

Есть такие универсальные принципы и свободы, которые нельзя полностью отдавать на откуп государству. Эти фундаментальные права по линии ООН закреплены в Международном пакте о гражданских и политических правах, а по линии ЕС в Европейской Конвенции по защите прав человека. Я работаю с этим механизмом. Он очень эффективен. 

Разве? Эти дела разбираются годами и в лучшем случае кончаются небольшой денежной компенсацией, которую еще не факт, что выплатят.

А что, лучше ничего не делать? Под лежачий камень вода не течет. Сейчас целая группа адвокатов подала жалобу в Европейский Суд по одиночным пикетам. Мои коллеги проходят апелляцию по делам 27 июля и 12 августа. В общем, все последние события, надеюсь, сейчас получат окончательные решения. Но нам хочется всего и сразу, немедленно, сегодня, сейчас. А это процесс. Представьте себе, феодальная зависимость, раздробленность, потом татаро-монгольское иго, если оно вообще имело место на территории нашей страны. Дальше перегибы самодержавия. Потом у нас идет один сплошной перегиб в виде государственного переворота и 70 лет тоталитарного государства. Представьте себе весь этот шлейф. И что? Мы присоединились к конвенции – и через 5 дней будет легче?

Ваши подзащитные верят, что можно добиться правды в Страсбургском суде? 

Так уж мне повезло, что мои дела – это коллизионная защита, спорное дело, необоснованные обвинения. Ко мне идут люди, которые пытаются доказать свою правоту. И они знают, что если я не смогу им помочь на национальном уровне, то мы пойдем на международный. 

Но вот что важно иметь в виду: Европейский Суд в Страсбурге не разбирает вопрос вины. Он смотрит, не были ли нарушены права человека на справедливое судебное разбирательство.

Нужно доказать, что с человеком обращались неправильно, необоснованно содержали под стражей и т.д. Только процедурные вопросы. И далеко не все дела принимаются. Когда ЕСПЧ замечает, что ты обращаешься с завуалированной тематикой «он не виновен», тебе говорят: «Не надо использовать нас как третью и четвертую инстанцию».

Почему формальности так важны?

Процессуальные нормы – это не чья-то прихоть. Они создают крепкую конструкцию с жесткими углами, которая защищает от произвола – такого, как с экспертизой в деле «Нового величия». Или когда приводят свидетеля, а суд его не допрашивает. Или есть доказательства, а суд не хочет их приобщать. Вот тогда ЕСПЧ – последняя надежда. Только что Европейский Суд удовлетворил жалобу Игоря Изместьева на то, что его дело было рассмотрено в закрытом режиме. А как устранить такое нарушение? Только рассмотреть дело заново. Но заново Изместьева ох как трудно будет осудить. А вы говорите «не эффективно». Ну и что касается скорости – в Страсбурге, бывало, рассматривали дело за 24 часа и спасали жизнь человеку. Одна из моих давних учениц, а теперь звездный адвокат Анна Ставицкая лет 15 назад сказала: «Если бы не Европейский Суд, я бы ушла из профессии».

Как обращение в Европейский Суд помогло в деле «Нового величия»?

Екатерина Шульман про «Новое величие»: что происходит и к чему готовиться
Подробнее

По «Новому величию» мы сейчас готовим базу для самой главной жалобы, для самой главной позиции: нельзя молодых людей, которым не безразлично то, что происходит в их стране, и которые собираются для обсуждения актуальных вопросов современности хоть в кафе, хоть в интернете, – нельзя их считать преступниками и распихивать по тюрьмам. 

Стоп, но здесь уже не процессуальный вопрос, это по сути обвинения.

Теперь мы дошли до самого интересного. Да, я только что говорила: идите по процессуальным моментам, и не идите по существу. Кроме случаев, когда существо затрагивает право, гарантированное нормой Конвенции, – в данном случае право на свободу собраний, право на свободу совести, на свободу выражения мнений. Наша Конституция и Международная Конвенция во многом совпадают. Так что нарушение фундаментальных конституционных прав нередко подводит Европейский Суд к обсуждению дела по существу. 

Как вам впервые пришла в голову мысль пойти в международный суд? 

В 90-х годах у меня было одно дело. Человека обвиняли в убийстве жены, а это был несчастный случай. Ссоры, истерики, скандалы, она часто залезала на окно и однажды упала. Подсудимый был не виновен. Но потерпевшая – его теща – давила и давила. Ей жизненно важно было посадить Александра, хотя дочь уже не вернешь. Я в душе этого не понимаю, хотя часто наблюдаю такое поведение. И она своего добилась. Это лишило меня возможности есть, спать – я постоянно с этим жила и искала выход. Пришла в Верховный суд, зампред мне сказал: «Не тратьте слов. Я читал вашу жалобу, и она меня убедила. Дело мы истребуем». Истребовали – и пришел ответ, смысл которого сводился к следующему: да, он не виноват, но решение пересмотрено не будет. Слишком многие судебные деятели на тот момент уже высказались по этому вопросу. Всё. 

Это еще было советское судопроизводство?

Это был 93-й год, но с 1992 года Россия уже была в юрисдикции Комитета по правам человека ООН, и он принял дело. Вот так для меня это и началось. С одной стороны, адвокатская неуспокоенность, с другой стороны, профессиональная интуиция – должен же быть какой-то выход. 

Если ты не можешь человеку помочь в своей стране, то надо идти куда-то дальше.

Оценивать убедительность доказательств международный суд не имеет права, но надо смотреть, что в этом процессе было неправильного. А процессуальное нарушение было: трое милиционеров давали показания, из которых становилось  ясно, что мой подзащитный не виновен. Но их не пригласили на последнее слушание, чтобы не ослаблять позицию обвинения. 

А как вообще обращаться в эти международные органы? Это же отдельная наука.

В начале 90-х я приехала в Питер к моему другу Юрию Шмидту, Царство ему Небесное, и говорю:

– Юра, как подавать жалобу в ООН?

– О, как раз Ленка (его жена ­и моя однокурсница) только что прошла стажировку в Британии. Их учили обращениям в международные судебные органы.

– Я английского не знаю.

– За год выучишь. Поезжай в Бирмингем, мы тебе дадим рекомендацию.

Я приехала и поняла, что мой английский не то что на нуле, а на каких-то минусовых отметках. Сижу на лекциях и ни слова не понимаю. Думала, уеду с позором, так ничего и не узнав. От ужаса мне пришлось выучить язык. Я ходила по Бирмингему и приставала к детям, старикам и старушкам, задавала им бессмысленные вопросы. Постепенно набиралась какого-то разговора, словарного запаса. Потом вернулась в Москву, прибежала к друзьям и коллегам и сказала: «Скоро будем вести дела в Европе. Нам надо немедленно создавать центр». Так появился «Центр содействия международной защите». В декабре ему будет 25 лет.

На любого судью найдется удавка

Когда было легче работать – в СССР или в России? 

В СССР была категория безнадежных дел, и в этом смысле тогда было хуже. Например, все, что касалось частного предпринимательства. Знаменитое дело о парке Горького стоило мне клока седых волос. На скамье подсудимых сидели ребята, которые сделали аттракционы прибыльными. Они ни на копейку не обманули государство, но при этом и сами хорошо заработали. Им присудили «хищение государственной собственности в особо крупных размерах». Моему подсудимому дали 15 лет. Для меня это было личной трагедией. 

Были еще и диссидентские дела, политические дела. По ним тоже нельзя было добиться справедливости, совсем как сейчас. 

Сейчас по любому делу можно ничего не добиться, даже по самому безобидному. И в этом смысле стало сложнее, чем при Советской власти.

Открытое письмо священников в защиту заключенных по «московскому делу»
Подробнее

С судопроизводством у нас ситуация очень скверная. Это очевидно всем. Вот священники на что уж редко в суды ходят, во всяком случае, не так часто, чтобы вникать, какие решения справедливы, а какие нет. Но, видимо, это уже так выплеснулось, что уже и они письма пишут.

И что делать?

Всем ходить в суд. Когда у процесса отправления правосудия есть свидетели, нарушать законную процедуру гораздо труднее. Поэтому судебное заседание под любым предлогом пытаются сделать закрытым. Но это тоже нарушение, которое можно доказать в Европейском Суде, как в деле Изместьева. Так что представители общественности должны не лениться и посещать заседания, а адвокаты должны не лениться и обращаться в международные инстанции. И добиваться исполнения решений. Вот так, с двух сторон. Вода камень точит.

Для меня страшнее суда нет ничего на свете. Как туда пойти по доброй воле? 

Да-да. Моя мама говорила:

– Каринночка, наверное, мне не надо идти в суд свидетелем?

– Почему?

– У меня будет судимость.

– Мама, ай-балам, у тебя зять прокурор, у тебя дочь адвокат. Как можешь такие безграмотные вещи говорить? Какая судимость, ты что?! 

Может быть, нужно правовую культуру у людей с детства воспитывать? Например, ввести в школе какие-то уроки?

Не всякая власть любит юридически грамотное население. Точно так же, как активных адвокатов. Скажите спасибо особо настырным, которые воспитывают суд за всех вас. Мы приходим, нам говорят: «Пошли вон». Мы говорим: «Нет, никак нельзя нам пойти вон. Мы не в гости пришли, а на работу. Вот ордер». Судьи нас не любят. На деле Сергея Удальцова я встаю и говорю: «Ваша честь, я уже сбилась со счета, сколько раз вы перебили защиту. Какое право вы имеете не давать защитнику говорить?» – «Да как вы смеете! Объявляется перерыв, для того чтобы адвокат успокоился». 

Представляете? Они меня еще успокаивать будут! Я потом посчитала по записи, сколько раз прервали, написала апелляцию, а позже обратилась еще и в Европейский Суд. Нам важно воспитывать судей. Они иногда мне говорят: «Не читайте нам лекции». А я буду. Потому что послушный, вежливый адвокат, как и равнодушный обыватель, – это мечта системы, идеал системы, «культурный образец» системы.

Некоторые судьи – вот где самый треш – говорят: «Прокурор попросил 11 лет, а я дам 13, потому что адвокат тут уж больно активничал».

Судьи – страшные люди?

Скорее самые незащищенные. На любого из них найдется удавка. Чуть он кого оправдает – сразу смотрят с подозрением: взятку занесли? Мы, адвокаты, если нас оскорбили, хотя бы имеем право высказаться. А судья нет. 2003 год, дело Ольги Борисовны Кудешкиной. Человек почти 18,5 лет в профессии, и все это время всегда принимал независимые судейские решения. Вдруг ее вызывают на ковер и начинают объяснять, срываясь на крик, что она не должна удовлетворять ходатайства защиты. И знаете, что она сделала? Подняла шум, пошла на «Эхо Москвы» и в «Новую газету».

И что ей потом было? 

Лишили статуса судьи, а мы с ней позже выиграли дело в Европейском Суде. Ей выплатили компенсацию, но этого мало, мы добьемся реституции ин-интегрум. Полного восстановления прав. Здесь помогают только гласность и открытость. 

Помните «Марш матерей» с требованием выпустить из СИЗО 17-летнюю Анну Павликову, подозреваемую по делу «Нового величия»? Ее на следующий день выпустили. Как вы думаете, в этой ситуации публичность помогла? 

Никогда неизвестно, что станет решающей каплей, которая растворит нерастворимое.  Жалоба ли в Европейский Суд, жалоба ли уполномоченному, или то, что дядя Гриша позвонил дяде Мише, да плюс еще вышли матери и сказали: «Отдайте нам наших детей». Всё это вместе в совокупности могло сработать.

«Марш матерей» в Москве 15 августа 2018 г. Фото: Ефим Эрихман

Но адвокаты предостерегали против марша. Почему?

На тот момент мы подали заявление, что дело «Нового величия» сфабриковано провокаторами и должно быть незамедлительно прекращено. Плюс мы беседовали со следователем (а он отнюдь не кровожадный человек) и понимали, что, может быть, девочек отпустят, потому что со здоровьем у них беда. Так что стоял вопрос: гневить не гневить, шуметь не шуметь. 

Адвокат, извините за банальность, может сделать все, что угодно, только не навредить. Поэтому сомнения Максима Пашкова и других защитников понять можно. Что касается лично меня…  я все-таки сильно заражена бациллой Европейской Конвенции. Я знаю, что у людей есть право выходить на улицу – и точка. Поэтому я не призывала и не отговаривала. Вот такая хитрая позиция (смеется).

Лицедейство, чтобы помочь подзащитному

Давайте про личное. Как вы восстанавливаете силы?

Я начала работать в 70-е годы, после университета, и через три года у меня было состояние, как я теперь могу определить, крайней депрессии. Я вообще не понимала сама себя, я перестала радоваться жизни, улыбаться, все мне казалось абсолютно мрачным. На мою удачу, в это время объявили набор в театральную студию на Лесной. У меня стало вдвое меньше времени, но появилось втрое больше сил. Эти общие тренинги, репетиции, занятия по сценречи, по сцендвижению – мне это на самом деле очень понравилось. Но я себя убеждала в том, что я как серьезный адвокат занимаюсь театром только потому, что мне важно освоить основы ораторского искусства. В действительности это меня просто лечило. После нашего интервью мы с коллегами будем репетировать Шукшина.

(Декламирует: «Оптимист, ты знаешь, что свинцовых мерзостей не бывает. Бывают пьяные. У нас, например, много пьют».) 

Наверное, адвокат – очень сценическая профессия.

Это своего рода лицедейство, ради того, чтобы помочь подзащитному. Я иногда понимаю судей, которые не хотят верить каждому слову адвоката. Он будет произносить только то, что идет во благо его подзащитному. Но при этом – правду и ничего, кроме правды. Как говорил мой патрон и учитель, Борис Ефимович Змойро. «Можно освещать позицию односторонне, но лгать нельзя».

А можно глупый вопрос? Ваш первый муж, покойный Евгений Москаленко, был прокурором. Как могли ужиться адвокат и прокурор? 

Мы и не ужились. Оба были максималистами. Он часто говорил: «Я бы всех твоих подзащитных…» Не хочу повторять это слово. Впрочем, возможно, это такая манера речи у всего поколения. Помню врача, очень милую женщину, которая говорила: «Да я бы за это всех ставила к стенке!» Конечно, она не собиралась никого расстреливать, даже не имела это в виду. Но язык вражды, он таков. Мне всю жизнь приходится бороться со своей  авторитарностью и гневливостью. Большой мой грех. Женя тоже был авторитарным.

Ваш отец, военный, тоже ведь был безапелляционным человеком?

Мой отец привык, чтобы его слушались. Он меня спрашивал: «Каринна, почему ты каждое мое слово подвергаешь сомнению?» А я ему отвечала: «А ты что, истина в последней инстанции? Командовать будешь в дивизии, а дома ты – такой же член семьи, как мы все». 

Строго вы с папой. 

Вообще, мы были строги друг с другом. Я всегда была такая колючая, отстаивала свою независимость, стоило мне только почуять этот генеральский наскок, командный голос. Очень жалею сейчас – я, помудревшая, столько нежности могла бы ему дать! К счастью, с Женей Москаленко мы перед его кончиной успели заново подружиться, он даже крестил моего ребенка. 

Женя был замечательный, невероятно талантливый и обаятельный. Уже 21 год как его похоронили, и каждый год 13 мая столько людей собираются на кладбище! Он был действительно душой компании. На ленинградском юрфаке в 70-е годы был знаменитый СТЭК – студенческий театральный эстрадный коллектив. Ребята, конечно, были искрометные. Я увидела Женю впервые на одном из их капустников. 

А могло такое случиться, что вы в рамках одного дела встретились в зале суда, но по разные стороны баррикады? 

Нет, такое недопустимо. Одно время многие мечтали работать в военном трибунале. Там была очень милая обстановка, судьи соблюдали закон, уважительно относились к адвокатам, ходатайства имели хорошие шансы на удовлетворение. Дела были очень крепкого качества, потому что военная прокуратура Московского гарнизона, где Женя как раз и работал, заботилась о том, чтобы дела с необоснованными обвинениями прекращались на стадии следствия. Мечта! Но для меня трибунал был закрыт, из-за того, что там работал мой бывший супруг. 

Ваш нынешний муж – тоже юрист? 

Физхимик, слава Богу. Я всегда любила мужчин с бородами (смеется). Но дело не только в этом. Он мне близок по духу. Женя Москаленко был убежденный государственник, а это особый строй мышления, для меня чужой.

Ведь почему так важна Европейская Конвенция? Потому что там на первом месте человек.

Вы из советской военной семьи, дух свободы изначально не должен был вам быть особо близок. Жизнь сильно изменила вас? 

О да, я была убежденной комсомолкой. Помню, даже произносила речь на комсомольском собрании юридического факультета Ленинградского университета про то, что у нас базис непрочный, потому что мы лжем, предаем идеалы. Мечтала поступить после юрфака в высшую партийную школу. Но первый же год самостоятельной адвокатской работы смыл все это подчистую. Я увидела жизнь совсем в другом свете.

Почему вы пришли в церковь?

Из чувства благодарности, если так можно коротко выразиться. 

Благодарности за что? 

За то, что Господь помог мне обрести самое главное в жизни, когда я уже не надеялась. 

Самое главное это что? 

Это семья, близкие, дети. 

Почему не надеялись? 

Мне казалось, что на таких, как я, не женятся. Я все время была занята то работой, то общественно полезной деятельностью. Москаленко даже говорил: «Надо нам уехать в какой-то дальний гарнизон, от людей подальше. Может, хоть тогда о семье вспомнишь?» И сам же отвечал: «Нет, ты у белых медведей театральный кружок организуешь». У меня было столько энергии, что с утра я замещала учительницу в начальной школе, где училась моя дочка Виточка, днем работала адвокатом, а вечером мы с Виточкиными одноклассниками ставили пьесы. 

Когда мой папа хотел мне сделать втык, он всегда говорил: «Займись ребенком». В итоге я должна самокритично отметить, что моей дочери уже 40 лет и она до сих пор на меня в обиде: «Ты всеми занималась, кроме нас». Но это не совсем так. Мы были вместе на репетициях, в походах. Что может быть интереснее? Правда, когда Вита обращалась ко мне в школе: «Мама», я говорила: «Не мамай. Я – Каринна Акоповна». Конечно, у нее накопилось. 

Сколько у вас детей? 

Вита у меня от первого брака, а во втором браке у нас еще троеРодион, Ася и Гриша. 

Вы – армянка, а долму вы готовить умеете?

Я готовлю очень хорошо, но очень редко. Когда я что-то делаю, всё получается вкусно, но у меня так мало на это времени! Вот видите, уже собрался народ на репетицию. Начинаем.

Фото: Сергей Петров

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Материалы по теме
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.