«На операции я упал в обморок и понял, что уже не уйду». Кардиохирург Рубен Мовсесян — о тайне сердца и битве за жизнь

— Как реагируют люди, узнав, что вы — детский кардиохирург?

— Да по-разному. Впечатлительные натуры воспринимают нашу профессию чуть ли не как божественную, а нас — как людей-небожителей. У хирургов же часто спрашивают, видели ли они душу, держали ли в руках сердце и о чем оно поведало. Многие профессии, особенно редкие, всегда вызывают какой-то интерес. Хотя мало кто отличает детского кардиохирурга от взрослого, тем более у нас один сертификат и как таковой профессии «детский кардиохирург» в России, в педиатрии, к сожалению, нет. 

Только взрослая кардиохирургия — это огромная система, в которой выполняют сотни тысяч операций в год. А детская по своей небольшой потребности — порядка 30-40 тысяч пациентов в год на всю страну — имеет не более 50 достаточно активных кардиохирургов. То есть нас меньше, чем летчиков-испытателей. 

Мне кажется, каждая профессия чем-то уникальна. Ну да, я детский кардиохирург, ничего особенного (улыбается). Операции, которые я делаю, проводятся во всем мире. Да, были какие-то нестандартные комбинации, но основные методы лечения уже использовались кем-то.

— Но все-таки не каждый становится врачом, который умеет управлять сердцем — оперировать его, останавливать, если нужно — пересаживать. Тем более у недавно рожденного ребенка… 

— Любой врач — это механизм спасения, и можно умереть от неправильного лечения зуба. Другое дело, что кардиохирургия действительно обросла мифами — думаю, люди не понимают, с чем мы имеем дело. Это все же этап лечения. Да, он должен быть проведен хорошо, но дальше, после операции, иногда, к сожалению, всю жизнь ребенок будет наблюдаться у кардиолога.

Рубен Мовсесян

А то, что сердце в руках маленькое… Можно сходить в музей миниатюр и посмотреть, как уникальные люди в ушко иголки ставят слоников, и мне вообще непонятно, как это возможно. У нас в этом случае все очень крупное. Тем более есть оптика, которая увеличивает все в шесть раз — я в нее смотрю, и сердце большое.

Каждый пациент — это уникальный случай, но ответы на все вопросы дают ум всего отделения и коллективные решения, книжки в шкафу и хорошие учителя в прошлом. И в нашей специальности работают не только кардиохирурги, но и огромное количество других специалистов. Знаний самого умного хирурга не хватит, чтобы выходить даже самый простой порок сердца. 

Например, на днях мы выписали пятимесячного ребенка с тетрадой Фалло (порок сердца, при котором неправильно сформированы легочный клапан, правый желудочек и межжелудочковая перегородка. — Прим. ред.). Конечно, это большая операция — простых не бывает, но результаты очень хорошие и в России в том числе: практически 100% выздоровление. 

У этого ребеночка удалось сохранить клапан легочной артерии: есть надежда, что мы больше никогда не увидимся. Эта девочка будет расти здоровой, и максимум, что ей будет напоминать о сегодняшних событиях — небольшой шрам в области груди. Все.

— А вы помните свою первую операцию?

— Был май 1993 года, и мама девочки Маши знала, что это моя первая операция на сердце. Не очень себе представляю, как она отдавала в операционную своего ребенка. Мне тогда было 23 года. 

Когда они уходили из отделения, мама подарила мне большие наручные часы. Я удивился, отказывался брать, но она сказала: «Хочу, чтобы вы запомнили эту операцию — она же у вас первая». И пожелала, чтобы все были такими же успешными. Эти часы у меня до сих пор хранятся дома на почетном месте. 

Самое удивительное в этой истории — отношение семьи. Они не вычеркнули из памяти, что какой-то хирург 30 лет назад прооперировал их ребенка. Хотя всегда очень сложно настраивать контакт с родителями, и врачебное искусство не подразумевает близкого общения с ними. Все же у хирурга должна быть холодная голова, иначе это то же самое, что оперировать своего родственника или друга семьи. 

От пациентов

Мама Маши очень долго писала мне — о том, как Маша растет, как они в лесу собирают ягоды, что они меня всегда ждут в своем маленьком провинциальном городке. Помню, через 15 лет выхожу из операционной и мне говорят, что на проходной ждет какой-то мужчина. Оказалось, стоит отец Маши — он передал мне альбом с фотографиями, чтобы я увидел, как девочка выросла. 

Два года назад Маша и сама меня нашла, приехала в Петербург. Я оперировал маленькую девочку, которой еще не было трех лет, а сейчас она — здоровая красавица, которая не ассоциируется с тем ребенком. Взрослый большой человек со своим большим взрослым миром.

Счастливых историй больше, чем грустных

— На что сегодня может рассчитывать родитель, если у ребенка обнаруживают порок сердца? 

— Конечно, сейчас медицина очень здорово развивается, и 90% пороков сердца легко исправляются. Протоколы ведения пациента и оказания помощи вышли на такой уровень, что девиз только один: умереть не должен никто. 

Где-то побеждаем, где-то, к сожалению, проигрываем. Процент несчастных случаев всегда будет — не нами управляется эта жизнь, но он очень маленький даже в кардиохирургии. Но я помню 90-е годы в Бакулевском институте.

А в те годы таких было 90%, и каждый раз — такая борьба, будто на фронте тебе дают трехлинейку и отправляют против танка. И вот сколько раз ты сможешь это пережить? 

У детей самый частый порок сердца, 30% от всех, — дефект межжелудочковой перегородки. Сейчас это самый простой порок, и естественно, вопрос о прерывании беременности или неоказании помощи, причем в любой клинике России, вообще не стоит. 

Всего лишь 2–3%, то есть около 600 человек в стране — дети с критическими пороками сердца. Это очень тяжелые пороки, борьба с которыми во всех странах мира считается, скажем так… Если ты оперируешь их, значит, что-то из себя представляешь. 

— И сейчас тоже?

— Сейчас вопросы переходят уже на другой уровень: надо не просто прооперировать, надо, чтобы ребенок выжил в любом случае, чтобы у него была возможность перейти на второй этап лечения, на третий. Даже если вдруг что-то пойдет не так, чтобы была возможность трансплантации сердца. 

Но знак вопроса у этих детей будет всю жизнь. И большую часть операций мы делаем с расчетом, что еще встретимся — через четыре месяца, три года, пять лет, и любая победа — это победа только сегодня.  

При этом если 10 лет назад вопросы дальнейшего лечения, маршрутизации решались уже после рождения ребенка, то сейчас мы все ближе и ближе подходим к тому, чтобы решать их еще внутриутробно. Большая часть пороков — 70% — может быть заподозрена с 22-й недели беременности. 

К сожалению, некоторые пороки можно и не продиагностировать вообще. Есть патологии в сочетании со сложными генетическими аномалиями, и это уже работа разных специалистов — и генетиков, и диагностов, и кардиологов. 

— Этим 30–40 тысячам детей в России хватает помощи? 

— Если раньше ими занимались три центра, то сейчас 30 клиник в России, практически в каждом регионе, имеют отделение детской кардиохирургии. Во всех этих клиниках смогут провести любую операцию в сегменте сердечно-сосудистой хирургии. 

У кого-то их меньше, у кого-то больше, у кого-то совсем единичные случаи — и разные результаты, которые, естественно, зависят от количества выполненных операций. К сожалению, не все публикуют свои результаты в открытом доступе, но, может быть, для этого время еще не пришло. 

— Как к вам чаще всего попадают дети? 

— Мамы этих детей — это такая колоссальная сила. Благодаря средствам связи они так объединились, что на многие вопросы знают ответы даже лучше, чем мы. И естественно, они стараются найти для себя наиболее приемлемый вариант — и это не только наша клиника. В центр им. Алмазова в Петербурге самолеты из Крыма летают каждую неделю. 

Однажды ко мне подошла наш кардиолог Наталья Федорова, сказала, что нужно срочно брать пациента. Оказалось, с ней связались ребята из пермского фонда «Дедморозим», спросили, можем ли мы помочь. Мальчику Саше было меньше месяца, он родился с синдромом гипоплазии (недоразвитие), за три недели пермяки собрали четыре миллиона на его лечение в Германии, но анализы ухудшились. Фонд стал искать специалистов в России и вышел на нас. 

Операция редкая, но не уникальная. Ее делают почти все клиники, но мы чаще всех. И обычно таким детям операция нужна срочно, тянуть нельзя, поэтому лучше рожать там, где можно оперировать. К нам такие дети прилетали из Ростова, Астрахани, даже Донбасса, но транспортировать их очень сложно и опасно — огромные риски. 

В этой ситуации все успели, ребята «отдедморозили» по полной — не оставили семью в беде, отправили к нам, а мы им обратно, но уже прооперированного. 

— То есть к вам — в городскую больницу — едут со всей страны и даже СНГ? 

— Как сказал однажды один из кардиологов: «К нам едут с периферии, из Москвы даже». В общем, повеселил. Хотя в прошлом году около 30 пациентов были из Москвы. 

Отделение реанимации. Фото: сardiospb.ru

Нам дают квоты на детей из других регионов, но немного, нам не хватает. Мы не можем рассчитывать на государственную поддержку, как федеральные клиники. Оперируем около 60 детей по региональным квотам и примерно 30–40 детей за счет благотворителей. Льву Амбиндеру, президенту Русфонда, за каждого ребенка я готов руку целовать: все, что я ни попросил, он для нас сделал. 

Бывает и такое: звонит мой друг-кардиохирург из другого региона и говорит: «Вот такой-то случай, возьми на себя». Это абсолютно правильная политика: если клиника имеет опыт очень редкой операции, как, например, Евгений Кривощеков в Томске работает с тяжелыми случаями гипертрофической кардиомиопатии, почему бы не отправить ребенка туда. 

Когда я проходил практику во Франции, мы ждали очень тяжелого пациента с тромбозом всей венозной системы. Три дня обсуждали, как будем ставить зондирование, вынимать тромбы. В итоге пациент оказался в другой клинике, где опыт с такими случаями больше. И в такой ситуации я как руководитель не отказываюсь от тяжелого случая, а разбираюсь и делаю так, чтобы все были живы. 

— Как сейчас живет тот мальчик Саша из Перми? 

— Мы делали ему еще две операции, и теперь Саша носится по улицам, маму радует. Недавно она фотографию мне присылала. Таких историй, слава Богу, больше, чем грустных.

— Ваше отделение называют лучшим по выживаемости в стране. 

— Мы знаем об эффективности каких-то наших операций, знаем, что некоторые делаем только мы, например, операции у новорожденных весом менее 1900 граммов в условиях искусственного кровообращения.

Хирурги оперируют недоношенного ребенка в реанимации для новорожденных. Архивная фотография

Думаю, правильнее говорить, что по результатам лечения мы в когорте лучших. По статистике ассоциации сердечно-сосудистых хирургов, это центр Бакулева, краевая больница Краснодара, больница Филатова в Москве, центр Мешалкина в Новосибирске, институт Алмазова в Петербурге, наша больница, областная клиническая больница в Екатеринбурге, детская республиканская больница в Казани и НИИ Томска. То есть девять клиник, которые делают основное количество сложных операций в стране. 

Кто-то из журналистов меня спрашивал, какая операция самая сложная, и я ответил честно: это первая операция и крайняя, потому что крайняя как первая (смеется). Получается, любая операция самая сложная. Поэтому ко всему надо относиться по максимуму. В спорте можно где-то поберечь силы, чтобы на потом их оставить, но кардиохирургия не дает таких шансов. Ты должен выкладываться всегда.

Нельзя идти в операционную с чувством, что не справишься

— Вы даете шанс каждому? 

— Вы знаете, много лет я занимался самбо, закончил ближе к 30 годам с книжкой кандидата в мастера спорта. Если ты идешь проиграть, то без шансов. 

Шанс дать может коллектив, сотрудники, которые уверены, что все — позади Москва. Поэтому лучше сказать так: мы не даем шанс умереть. И боремся, и уверены в себе, и эту уверенность стараемся вселить в родителей. Как можно отказать? Мы должны это сделать, это наш долг. 

Понимаете, нельзя идти в операционную с ощущением страха, с чувством, что ты не справишься. Даже молодой хирург все равно думает, что сделает работу лучше других — хирурги слишком хорошего мнения о себе. И мне кажется, это определенная профессиональная основа, без которой невозможно. 

Даже по своим ученикам могу сказать: они могут прооперировать так, как умею я, и может быть, даже будут лучше, и характер у них, как у льва: дашь им кусок мяса — по локоть откусят. И это хорошо. Они получают какое-то немыслимое удовлетворение от победы над смертью, они идут в операционную, понимая, что за каждую спасенную жизнь им не дадут медаль, как за спасение утопающего, не дадут по квартире или машине. Но они как бультерьеры в битве — победили и довольны.

— А если все же не получается победить? 

— Есть фильм «Сердце» про Владимира Ивановича Бураковского (кардиохирурга, академика, директора Института сердечно-сосудистой хирургии им. А.Н. Бакулева. — Прим. ред.), там как раз показаны трагические моменты становления кардиохирургии. Как правило, врачи не любят об этом говорить, потому что эти истории намного эмоциональнее, чем их можно выразить словами. И все слова получаются немножко игрой… А фильм замечательный и очень сильный. Мне лучше не сказать.

Для каждого хирурга смерть — это проверка. Человека же можно сломать, и до конца жизни он не дойдет таким, каким был в середине. Но когда ты веришь, что можешь, несмотря на испытания, которые падают на тебя, эта уверенность позволяет работать над ошибками и двигаться вперед. Если же ты становишься в тупик, то рано или поздно тебе придется уходить. 

— Поэтому вы остались в детской кардиохирургии в 90-е — в надежде когда-нибудь победить?

— Я думаю, это удача. Мне везло, начиная с рождения. С родителями. С тем, что я попал в лучший институт и на лучшую кафедру Виктора Сергеевича Савельева — там были потрясающие учителя. Потом в уникальную школу — институт им. Бакулева, мою альма-матер, там же работал мой отец. 

В 1990-е многие мои друзья, которые могли стать серьезными врачами, если не великими, вынуждены были закончить с медициной — им не на что было кормить семьи. А мне повезло: мои родители работали и не нуждались в пропитании, и я не голодал. Если бы тогда у меня уже была семья из трех детей, я бы поехал в Турцию торговать куртками и хирургом бы не стал. 

Кардиолог Стенли Хигошино в отделении реанимации, начало 1990-х

Затем мне опять повезло — я ездил учиться к своему другу, одному из величайших кардиохирургов Вадиму Любомудрову в Петербург. Здесь, в детской больнице №1, есть все, что касается педиатрии.

В этом году нашему отделению исполнилось 30 лет, и у меня до сих пор бегут мурашки, когда представляю, как все начиналось. Ведь пришла же в 90-е годы идея главному врачу Морозову, чтобы не в федеральном центре, а в обычной городской больнице проводились операции на сердце, и мечтал он сделать трансплантацию! Здесь работали и работают гениальные врачи, которые учились за границей, американцы приезжали сюда и привозили оборудование. Команды работали вместе больше пяти лет.

Эти люди умудрились сколотить такой корабль, что, даже несмотря на уход величайших звезд, он все равно плывет. Каждый из сотрудников — это бриллиант. Великолепная перфузиология, анестезиология, реанимация — совместный большой труд. Один хирург ничего не сделает.

Я никогда не предполагал, что меня примет в свою семью этот коллектив, причем на уровне руководителя. И я здесь рос, стал профессором, членом Академии наук — все благодаря им. 

При сложных пороках сердца многие браки распадаются — родителям нужно помогать

— Вместо палат у вас в отделении «банановая», «абрикосовая», «морская» комнаты. Почему вы так сделали? 

— Чтобы родители с детьми понимали, что здесь работают люди, для которых очень важно и их комфортное пребывание тоже. 

Нам всем было очень приятно, когда первый раз прилетели в Турцию или Египет и увидели прекрасно застеленную кровать, а на ней полотенце в форме какого-нибудь журавлика. И чувствовалось, будто ты особенный. Такое отношение очень здорово помогает в борьбе с этими злыми недугами. 

У людей не должно быть страха. Очень важно, чтобы родители были настроены на борьбу, и нужно создавать такую ситуацию, чтобы они были не одни в этом бою, чтобы им плечо подставили и сказали: «Ребята, будем бороться». Понятное дело, что над нами Бог, но главное — что мы надеемся на победу. 

Родители, которые приезжали из Европы, в первую очередь обращали внимание на отношение персонала к ним. В этих клиниках делали все, чтобы пациенты были вкусно накормлены, лежали в хороших палатах, были обласканы и не чувствовали себя чужими. Естественно, это связано с финансированием, но стена между врачами и родителями должна быть уничтожена, чтобы любой человек, пришедший за лечением, чувствовал себя комфортно. 

Игровая комната в отделении

Хуже ситуации, скажем так, чем больной ребенок, которому ты не можешь помочь, нет. И надо очень серьезно помогать родителям, чтобы они понимали, что они не одни, что они не брошены. При сложных пороках сердца — я вижу своими глазами на протяжении многих лет — очень многие браки распадаются, и вместо одного больного ребенка становится несколько несчастных людей. Это трагедия. 

— Как уничтожить стену между врачами и родителями? 

— Одно из самых важных направлений, которые должны развиваться, — это этика общения врача с пациентами. Любые родители требуют внимания и разъяснения, они должны быть полностью информированы обо всем. Барьер недоверия — это отсутствие информации. 

Не везде есть медицинские психологи, которые работают с врачами рука об руку, и, на мой взгляд, их должно быть больше.

Помню, когда кардиохирургия развивалась очень слабо, она была только в крупных городах — Москве, Петербурге, Новосибирске. Приезжали мамочки эти несчастные с детьми к Владимиру Ивановичу Бураковскому. Им и жить негде, и ребенок на руках. Он устраивал их нянечками, а они мыли полы, становились членами коллектива и могли прийти поговорить к директору. 

Что такое для родителей возможность не просто получать информацию от своего лечащего врача, а вообще зайти к директору в кабинет и почувствовать, что они пришли не просить и умолять, а что здесь сделают все, чтобы ребенок остался живым? 

Это очень важные психологические факторы, и доверие к персоналу возможно только с их учетом. Но отдавать врачебный долг сложно, когда у тебя нет времени, и к уставшему врачу, которому уже и говорить сложно, вряд ли потянется мама, которая с надеждой приехала в отделение. 

— К вам тоже родители могут зайти в кабинет и поговорить?

— Постоянно. С кем-то говоришь две-три минуты, с кем-то — каждый день по часу. Это, конечно, напряженно, но у нас очень хорошие кардиологи, которые берут на себя большую часть общения. Все родители могут прийти в реанимацию, в палатах лежат вместе с детьми. 

Даже при самом тяжелом случае, когда, может быть, и нет шансов, они должны понимать, что рядом с ними — люди, которые делают не какую-то техническую работу, а борются. И что с момента, когда родители оказались в больнице, они с врачами в одном коллективе.

— А что вы обычно им говорите, как успокаиваете? 

— По-разному. Обычно я говорю только тогда, когда чувствую, что надо, или меня просят сказать. Иногда можно и не попасть в эмоциональное состояние родителя. 

У меня была мама, которая очень переживала за тяжелого ребенка в реанимации — боялась, была в постоянной истерике, а я как хирург предвидел, что мы выкарабкаемся, с пациентом все будет хорошо, и в разговоре с мамой взял позитивную интонацию: идите погуляйте, развейтесь, все будет замечательно. Потом она мне припомнила, что в такой тяжелый период я ее отправил встречаться с подругами… 

Коллектив отделения кардиохирирургии ДГБ №1 Петербурга. Фото: сardiospb.ru

В общении всегда можно допустить какую-то ошибку — их не бывает только тогда, когда ты ничего не делаешь. 

Бывает, что к нам привозят ребенка сразу после рождения, когда мама еще лежит в роддоме, и мы встречаемся с ней только в момент выписки — общаемся недолго. Бывает, что приезжает вся семья — в отделение пытаются прорваться бабушки и дедушки, тети и дяди. Бывает, что приезжают мама с папой, а потом остается только мама. Бывает, что приезжает уже подросток, которому нужно спокойно дать всю информацию. Бывает, что у ребенка вообще нет родителей, от него отказались. 

Ситуаций и судеб — море, и одна волна сменяет другую так быстро.

Нам нужен единый регистр детей с врожденными пороками сердца

— Как сейчас развивается детская кардиохирургия? Можем ли мы ждать какие-то прорывные методы лечения в ближайшем будущем? 

— Развитие хирургии завязано в основном на технологических новшествах: новых аппаратах для диагностики и проведения операций, новых инструментах и бесшовных материалах, новых клапанах. Это беспрерывный процесс, который улучшает и облегчает нашу работу, при этом заставляет нас все больше углубляться в сложные патологии.

Мы, наверное, сделаем прорыв, когда появятся серьезные разработки в генетике, когда мы сможем управлять клетками на генном уровне и делать их правильными, избегать поломок. Я думаю, весьма вероятно, это ближайшее будущее для человечества. Но никакого отношения к хирургии оно, конечно, не имеет.

Скорее всего, наша медицина будет уходить в менее инвазивные, эндоваскулярные технологии, когда процедуры будут делаться рентгенохирургами. 

— Пока это будущее не наступило, что, на ваш взгляд, нужно изменить сейчас, чтобы детей с пороками сердца в России стали лечить еще лучше? 

— Первое — создать единый регистр детей с врожденными пороками сердца, который должен показывать, какое лечение и когда пациент проходил, иначе потом передать его во взрослую сеть невозможно. Сейчас такого нет, мы — ассоциация детских кардиохирургов России — только начали над ним работать. 

Второе — это развивать консилиумы педиатрических служб: акушеров, неонатологов, детских кардиологов, хирургов. Все мы должны работать с ребенком еще с его внутриутробного развития, определять оптимальные пути лечения, работать не над сердцем, а над здоровьем ребенка в целом.

Третье, очень важное — нужно разрабатывать программы реабилитации. Пациенты после операции могут быть серьезно инвалидизированы, поэтому они должны находиться под постоянным контролем кардиологов. 

Конечно, врач не может не учиться. Мы создали систему общения, у нас есть онлайн-консилиум, где мы каждый день обсуждаем пациентов. Если нам не хватает внутреннего обсуждения, прибегаем к внешнему — там есть специалисты со всего мира. 

— А что не так с обучением?

— Сертификационный уровень — не только в кардиохирургии, а в любой профессии в медицине — пока не до конца отвечает требованиям времени. Иногда это фикция, просто документ, дающий право работать дальше. Чтобы врач мог учиться, по 4–5 раз в год уезжать на стажировки в другие клиники, естественно, нужны финансовые возможности. Чтобы его мог заменить другой врач. Чтобы врач получал зарплату, пока учится. 

Решить этот вопрос одномоментно невозможно — это очень большие деньги, и каждая клиника сейчас поступает по-своему. Но если будет программа государственного уровня, то, конечно, будет здорово. 

— Благотворительные фонды часто собирают средства на кардиохирургические операции, так как пациенты не могут дождаться квоты. И вы сказали, что таких детей у вас 30–40 человек в год. Пока это тоже неизбежно?

— Благотворительность есть во всем мире, без нее сложно представить развитие в том числе медицины. И за дополнительные возможности мы ей низко кланяемся. Но она не должна замещать дыры в системе, дыр быть не должно. 

Нужно не собирать деньги на конкретного умирающего ребенка — такого не должно быть в принципе, это должна делать система. Можно разбить сад вокруг больницы, который сделает еще более комфортным пребывание пациентов, украсить стены, как сделали художники у нас… 

Все в руках Божьих, но про хирурга скажут, что он напортачил 

— В какой момент человек понимает, что готов идти в кардиохирургию и оперировать сердце? 

— Да Бог его знает, это само собой случается. У меня всегда было ощущение, что кто-то по жизни ведет. И просто везение. 

Если вспоминать какой-то случай… Друг моего отца-хирурга спросил: «Куда сын поступает? В мединститут? А растет балбесом, самбо занимается, может головой удариться. Давай его потихонечку к медицине приспосабливать». И меня пристроили в экспериментальное отделение при институте им. Бакулева, где проводились сложнейшие кардиохирургические операции. 

Первую операцию, на которую я попал, проводил Лео Бокерия — он делал то ли искусственный желудочек, то ли пересадку сердца. И конечно же, я сразу пригрелся головой об кафельный пол. Упал в обморок, увидев всю эту картину. И видимо, после падения решил, что оттуда не уйду (смеется). Но эта история больше для какого-то романа, а так, наверное, все было предрешено. По крайней мере у меня. 

— Когда вы оперируете сердце ребенка меньше двух килограммов, останавливаете его, вам не кажется, что вы меняете то, что задумала природа? Как вы для себя решили, где грань между «допустимо» и «мы вторгаемся туда, куда нельзя»? Есть ли эта грань в хирургии вообще?

— То, что я сделал сегодня — это только мое решение или промысл? Ведь можно по-разному взглянуть на эти вещи. Я много раз слышал от серьезных людей, что наша работа — это не борьба с тем, что должно быть, а это как раз то, что должно быть. При этом врач должен понимать две вещи.

Если ты сделаешь все хорошо, скажут: помог Бог. Это действительно так, потому что мы в Его руках. А если что-то пошло не так, то ты напортачил. Это не совсем правильно, потому что все в руках Божьих, но про хирурга именно так скажут. Надо быть к этому готовым. 

Вторая вещь — мы действительно не знаем, что будет завтра, но должны стремиться сделать что-то хорошее, доброе и правильное. Вообще что-то сделать по-большому. 

И вероятно, это не просто твоя борьба с чем-то, а испытание, которое дано тебе, родителям ребенка. Насколько сложным оно будет? Насколько даже правомерным к тебе? Может быть, ты себя гораздо больше любишь, а на тебя все это упало. Но это не наш вопрос. Наверху, наверное, решают, как все будет. 

— Получается, ежедневно — с каждой новой операцией — у вас новые испытания?

— А у нас у всех испытания. У кого из нас их нет? И нет такого человека, который не может повлиять на все. Приведу пример: один человек съел сырую летучую мышь и изменил мир вокруг. Или вы написали статью, изменившую жизнь к лучшему…

— Было бы здорово такую написать. 

— На многие вопросы мы ответа не знаем, но мы можем стремиться к хорошему. И, мне кажется, в большей степени не в самой профессии, а в отношении к ней кроется все. Важно, как ты сам ко всему относишься и от чего получаешь удовольствие. 

Каждый из нас делает что-то — Буратино из полена, ковер из шерсти или компьютер собирает. Если человек не будет любить свою работу — получится барахло. А у нас работа — ребенок, лучшее, что вообще есть на Земле. 

И что может быть большим счастьем в жизни, чем получать удовольствие от того, что ты даешь? Мне кажется, это самый большой дар у человека. Поэтому и отношение к нашей профессии должно быть таким — ты отдал частичку себя и счастлив.

Сейчас ко мне заходила кардиолог — она уйдет с работы в восемь вечера. Ей 30 лет. Когда она замуж выйдет, я уже не знаю — она живет здесь. Машины, квартиры нет, даже мужа нет. Но почему она так делает? Да потому, что по-другому жить не может, она этих детей бросить не может, она счастлива оттого, что дает. У меня все сотрудники такие, и это счастье — работать с такими людьми. Поэтому это песня не обо мне, это песня о сумасшедших врачах. 

Я бы хотел, чтобы врачи и медсестры не думали о еде 

— Откуда вы, «сумасшедшие врачи», берете энергию?

— Не знаю, я думаю, Бог дает. Для кого-то простоять час — невыполнимая задача, а хирург может оперировать 20 часов и отойти от стола бодрячком. Какой это выброс дофамина? С другой стороны, у хирурга каждый день происходит приятное событие, если в результате операции ребенок выжил. И врач живет тем, что у него получилось. 

— Благодарность пациентов помогает? 

— Благодарность пациентов — это великое дело, но в нашем случае — скорее родительская. Сами пациенты не помнят, что с ними было. Хотя недавно ко мне приезжала еще одна девочка, которую я оперировал в три года. Даже есть фотография, где ее на руках держу, а сейчас ей 20 лет. Она такая красивая, а я уже старый, мне 52… 

Важно, когда ты отдал все, что есть, и они уходят здоровыми, а ты чувствуешь себя победителем — такое наглое чувство (улыбается).

Рубен Мовсесян с пациенткой, 1990-е

— Поэтому отделение становится лучшим? 

— Я думаю, что одно тянется к другому. Если человек приходит в отделение, в котором комок энергии, то он сам окрашивается и становится такого же цвета, как все. Я бы всех врачей и медсестер отблагодарил в жизни, чтобы у них была возможность не думать о еде. Не все могу решить, но они этого достойны. Сам болен работой, и они тоже. И я их за это люблю. 

— В июне СМИ писали, что вас могут уволить с должности заведующего отделением из-за кадровых перестановок в больнице, петицию в вашу поддержку тогда подписали больше 130 тысяч человек. Чем разрешился конфликт?

— Угроз я не вижу. Самое важное — достигнуто понимание, что есть что-то хорошее и что-то ненужное. Поменять мир за неделю невозможно, но сделать его чуть-чуть получше можно. И мне кажется, что коллектив достоин того, чтобы его слышали, и мог бы продолжать ту работу, которая у него получается. 

Мы же все работаем в медицине — главврач, замглавврача, завотделением, хирург.

Вся кампания поддержки от коллег и родителей была не помощью Мовсесяну и не отделению даже, а детям. И победила, наверное, эта мысль, а не одна сторона конфликта. Война — когда мы боремся за жизнь ребенка, а здесь было непонимание и недоразумение, которые, слава Богу, разрешились. Я и все отделение благодарны нашей армии неравнодушных людей, которая нас отстояла. Главное — делать правильные выводы, чтобы они потом помогали дальше. 

— Вы жалеете о каких-то ошибках и решениях? 

— Нет, я не жалею ни о чем и считаю, что мне повезло, несмотря на неправильные решения, которые принимал, думая, что самый умный. Мне жизнь помогла выкрутиться из тех ситуаций. 

Но когда постоянно работаешь, думаешь, что жизнь бесконечна, а потом подходишь к какому-то временному интервалу и смотришь на то, что оставил после себя… Мне кажется, самое прикольное, помимо работы, это семья с большим количеством детей. Если бы у меня не было моей единственной дочки, я был бы самым несчастным человеком на Земле, и слава Богу, что она у меня есть. 

Но я завидую моим друзьям, семьи которых состоят из маленьких футбольных команд — пять мальчиков, шесть девочек. Любовью каждого из них родители питаются каждый день. Наверное, это здорово. 

— Может ли вас что-то удивить в сердце человека?

— Самое удивительное для меня – это автоматизм, который заставляет сердце биться. И когда ты видишь, как оно сокращается или начинает сокращаться после операции, или когда смотришь ускоренную съемку внутриутробного развития ребенка, понимаешь, что ты о себе ничего не знаешь, там внутри все происходит каким-то загадочным путем, это какое-то божественное творение…

Наш человеческий организм как Вселенная: не совсем изучен. Геном человека и мыслительные процессы в голове, сердечные проблемы, связанные со старением клетки, функция миокарда — есть еще очень много вопросов, иначе все были бы здоровы и медицина не развивалась. Наверное, этот путь бесконечен, как и все, что вокруг нас. 

— Кажется, сердце никогда не устает… 

— К сожалению, сердце устает. Мы можем это банально объяснить: человек появился, отдал должное природе, оставив после себя наследство в виде потомства, и дальше он уже природе не нужен, его место должен занять кто-то другой. Понимаешь, что ты такой элемент… меньше атома и все от тебя не зависит. Ты можешь просто посмотреть какое-то короткое время на происходящее вокруг и поудивляться. 

Самое важное — получать от всего этого удовольствие. Не жадничать, чем-то делиться, смотреть на мир широко, а не узкопрофильно. Даже если у тебя день сурка — с работы домой, из дома на работу — все равно понимать, что вокруг происходит, насыщать голову дополнительной информацией, постоянно задавать вопросы. В общем, классно проводить время на Земле. 

С Машей, девочкой, которой я сделал свою первую операцию на сердце, мы иногда общаемся. Недавно она прислала мне фотографии со свадьбы. Значит, я все-таки создал свою футбольную команду. Это же и мои дети.

Фонд «Правмир» помогает взрослым и детям с врожденными и приобретенными пороками сердца получить необходимое лечение, в том числе доступ к малоинвазивным операциям на сердце. Помочь можете и вы, перечислив любую сумму или подписавшись на регулярное ежемесячное пожертвование в 100, 300, 500 и более рублей.