Мы продолжаем публиковать воспоминания Л.В. Каледа, подготовленые к печати В.Г. Каледой и М.А. Журинской. Впервые опубликованы в журнале «Альфа и Омега» № 31–32 и в книге «Священник Глеб Каледа – ученый и пастырь», М., Издательство Зачатьевского монастыря, 2007. В 2005 году Лидия Владимировна внесла ряд уточнений и дополнений в текст воспоминаний (разделение на подглавы приводится в версии портала «Православие и мир»).
Последние воспоминания матушки Георгии (Лидии Владимировны Каледы-Амбарцумовой)
Открытое служение отца Глеба Каледы
О нашей жизни с отцом Глебом. Ч.4: Служение священника
О нашей жизни с отцом Глебом. Ч.1: До свадьбы
Глеб и Лидия: история дружбы, история любви
Начало семейной жизни
Мы поженились, зная друг друга уже 20 лет. Поэтому у нас не было, как сейчас пишут, «трудного медового месяца» — взаимного привыкания. Нам не надо было привыкать. Мы давно и хорошо знали друг друга.
Из Сергиева Посада мы приехали к родителям Глеба. Я рассчитывала вернуться ночевать домой к маме, но была удивлена, увидев что в том углу, где за фанерной перегородкой помещалось какое-то ложе Глеба, стоит полуторная кровать. А тетя Женя говорит: «Куда ты собираешься ехать, когда у тебя здесь муж?» Так началась наша жизнь: я не поехала домой. Оказывается, на родителей Глеба повлияли наши соседи. Когда стали обсуждать, куда мы вернемся, наши соседи сказали: «Как это можно, чтобы они разъехались в разные стороны?» В то время нередко по многу человек жили в одной комнате. У окошка, за перегородкой, помещались мы, на кровати спала полулежачая бабушка: она сломала в 90 с лишним лет шейку бедра. Врачи сказали, что кость не срастется, но она срослась, правда «криво». За ширмами стоял диван-кровать тети Жени, а под часами спал дедушка. Так мы все и стали жить. Жизнь, конечно, была очень сложная. Бабушка ложилась спать рано, а если она просыпалась, потом уже не могла заснуть. А нам так хотелось поговорить, но шепот для спящего — это хуже, чем разговор. Мы приходили вечерком, тихонечко пробирались к себе, в свое местечко, и ложились.
Глеб спешно заканчивал свой диплом. Я с ним бывала в институте, помогала по диплому. И, если я не ошибаюсь, 24 июня 1951 года Глеб его защитил. Тетя Женя уже уехала на дачу, мы были одни с бабушкой. Вечером после защиты диплома мы вернулись усталые домой, потом пришел дедушка и положил нам на кровать цветы. Вскоре мы стали собираться в экспедицию в Среднюю Азию и уехали перед Петровым днем.
Ташкент
Мы прилетели в Ташкент, но там мест в гостинице не оказалось. Глеб не растерялся (спальных мешков у нас с собой еще не было), взял из нашего багажа какие-то одеяльца, и мы легли под кустом недалеко от аэровокзала. Утром проснулись от разговоров, оказалось, нас с двух сторон огибают тропинки, по которым ходят летчики и пассажиры.
Вскоре прилетел Дмитрий Петрович Резвой, мы пытались вылететь в Фергану, но билетов на самолет не было. На следующую ночь меня устроили в комнату к мужчинам, так как все женские места в гостинице были заняты. Было неудобно спать среди множества мужчин, но ничего. Наконец нам дали билеты на какой-то транспортный самолет.
Перелет из Москвы в Ташкент я перенесла хорошо, только было неприятно, когда мы попадали в «ямы». А вот тут лететь было хуже, так как это был транспортный самолет, и в нем стоял какой-то очень сильный запах. Летели мы несколько часов. В Фергане нас встретила Галина Ивановна, жена Резвого. Только мы собрались перекусить у ее родителей, посмотреть Фергану, как нам сказали, что приехала машина. Нас всех погрузили и повезли, кажется, в Исфару. Однако вначале поехали на рудник Хайдаркан, где мы заночевали. Здесь мы с Глебом впервые получили «отдельную квартиру» — растянули палатку, разложили спальные мешки. Это был наш первый дом. Мы, конечно, очень соскучились друг без друга, потому что до этого постоянно было много народу, а тут мы наконец остались одни, и очень было хорошо. А потом пришла машина, и мы поехали в Исфару.
Свадебное путешествие
И началось наше так называемое свадебное путешествие — геологическая экспедиция. Конечно, было очень много трудностей, и физически мне было нелегко… Я не привыкла к полевой жизни. Надо было ездить на лошадях; при этом надо было на них залезать. Но мне нравилось ездить верхом. Я, правда, уставала, иногда расстраивалась и плакала, Глеб на меня сердился, но это как-то не влияло на наши отношения. Все было хорошо, потому что был «свой дом», то есть отдельная палатка.
Было много всяких приключений, несколько раз я оказывалась на краю гибели. Как-то мы остановились позавтракать, привязали лошадей к кустику. Это были Виллис Глеба и страшно капризная Принцесса, которая всего пугалась. Мы перекусили, и Глеб говорит: «Пойди приведи лошадей». Яподхожу к ним, хочу отвязать, а в это время Глеб случайно махнул плащом. Принцесса вздыбилась, вырвала куст и понеслась. Я пытаюсь увернуться и вижу над собой ее копыта. Мое счастье, что Виллис оторвался от нее, и она убежала и не убила меня на глазах у мужа.
Хотя Глеб и ездил на Принцессе, но плащ положить на ее круп он никак не мог. Как только брался за плащ, то она вставала на дыбы. Потом мне дали другую лошадь, совсем ненормальную какую-то. Она не желала идти впереди, шла только в хвосте другой лошади. Постоянно капризничала, плохо ходила. Несколько раз я ее подстегивала, она поднималась на дыбы, и Глеб меня фотографировал. К сожалению, фотопленки этой экспедиции оказались очень плохие.
В горах было, конечно, очень красиво, но страшно. Мы много ездили по ущельям: узкая дорога, справа в полуметре мраморная скала, а слева откос, поскользнешься — и полетишь. Обычно шли караваном: впереди мы верхом на лошадях, а сзади — груженые ишаки, причем если ишак оступался, то не пытался сопротивляться: его тянут за узду, а он никак не помогает. Лошадь, наоборот, если немножко оступится и ей поможешь, сразу выскочит. Ишака приходилось развьючивать, потом вновь навьючивать, на что уходило много времени и сил.
Мы жили с рабочими — узбеками. Они очень чистоплотные, всегда ходили в белых рубашках, прекрасно готовили. Ели два раза в сутки, утром и вечером, когда возвращались с маршрута. Так как мы работали далеко от городов, то для того, чтобы получить запас продовольствия, приходилось тратить целый день. Караван приходил в указанное место, куда на машинах подвозили продукты. Иногда бывали перебои, так что нередко приходилось сидеть на одной овсянке. Однажды под моим предводительством был бунт, так как продукты привезли, но нас хотели по-прежнему кормить только овсянкой.
Там мне с Глебом удалось преодолеть перевал 4200 метров. Было очень трудно, воздуха не хватало. Мы поднимались сперва на лошадях, затем оставили их и пошли пешком. Было тяжело. Ну, думаешь, десять метров пройдешь… и не проходишь. Останавливаешься, дышать нечем. Глеб привык, он быстрей меня шел. Потом я его отпустила, говорю: «Иди, потому что иначе мы ничего не сделаем». Но я все-таки вползла на этот самый перевал, так что и я была на высоте 4200 м.
Еще мы ходили по леднику, тоже было очень интересно. Когда мы шли рано утром, дорогу нам пересекали маленькие ручейки, а на обратном пути стало страшновато. Солнце разогрело ледник, ручейки расширились, была реальная опасность провалиться в расщелину. Тогда Глеб привязал меня к себе для страховки.
Однажды мы с ним, перепрыгивая с одного выступающего камня на другой, вскарабкались наверх по почти вертикальному откосу, а обратно сбежали по осыпи. Это было потрясающее зрелище. Громаднейшая осыпь; Глеб взял меня за руку, и мы побежали. Осыпь поехала. Остановиться было нельзя, потому что если остановишься, то задавит камнепад. Так мы в несколько минут оказались внизу и резко отскочили в сторону.
В другой раз заночевали под ледником. Это было в тот день, когда мы поднимались на перевал 4200 м. Спуститься обратно мы уже никак не могли, стало темно. Мы пытались перейти вброд горную речку. Речка неглубокая, но лошадь могла поломать себе ноги о камни. Нашли какую-то маленькую лужайку, привязали лошадей одну к другой, поели горьких лепешек, которые нам дали с собой. Легли, всем чем можно накрылись, хорошо, что у Глеба был полушубок. Когда рассвело, стало ясно, что дорога вполне приемлемая, по ней можно спокойно проехать. Кстати, ночью лошадь Глеба съела мою соломенную шляпу, которую я привязала к своей лошади.
Мы путешествовали полтора-два месяца. К сентябрю нам нужно было вернуться в Москву, потому что Глеб сдавал экзамены в аспирантуру. Мы приехали в Ташкент, с нами был сын Дмитрия Петровича и Галины Ивановны Резвых, Павел, он ехал учиться. Мы остановились у какой-то их знакомой. Глеб наведался в епархиальное управление. Владыки Гурия не было, но был архимандрит Иоанн. Мы ходили к нему в гости. Было очень интересно, епархиальный дом стоял на холме, а вниз шли увитые виноградом террасы. Архимандрит Иоанн срезал нам винограда, и мы его ели.
Мы вернулись в Москву, Глеб сдавал экзамены. Встал вопрос о жилье, потому что жить в одной комнате было немыслимо. Мы стали искать себе квартиру. Пришлось много переживать, Глебу жалко было у родителей отрезать половину площади. В конце концов мы все-таки сняли жилье на Домниковке. Это была отдельная квартира с двумя комнатами. Мы занимали одну комнату, а другая принадлежала родственникам хозяев. Там мы прожили почти два года.
Нам всегда было хорошо вместе
Весной, 17 мая 1952 года, родился наш первенец. Мы его назвали в честь преподобного Сергия по обету, который я дала в 1932 году, когда летом в день его памяти из-под ареста был освобожден мой отец — священномученик Владимир.
Раньше Глеб считал, что самое главное в жизни — работа, семья как бы на втором месте. Самое главное счастье — в работе. Но скоро он почувствовал, что это не так. Через год после того, как мы поженились, когда родился у нас Сергушка — с таким трудом, что пришлось нам обоим много помучиться (мне — физически, а ему — морально), он пишет: «Радостная нежность совместной любви и счастья, возможность быть вместе прекрасней через год после свадьбы, чем у истоков супружеской жизни. Она глубже и крепче. Это не радость мечты прекрасной, но, быть может, обманчивой и мимолетной, как блеск солнца на быстро тающем утреннем тумане. Это — радость самой жизни, итог совместно прекрасного; итог, светло проверяющий прошлое и озаряющий настоящее и будущее».
Нам было хорошо, нам всегда было хорошо вместе. Вот у нас появились дети. Глеб никогда не чуждался Сережи. Я не помню, скажем, чтоб он стирал пеленки. Я справлялась с этим сама, но, когда мне надо было уходить на работу (я в это время немножко еще работала), то Глеб спокойно брал корзину с Сережкой, ставил ее рядом с собой на стол и сам прекрасно занимался в это время, писал свою диссертацию или что ему там нужно было…
Лето мы провели в Семхозе, родители тоже сняли там дачу по соседству. Я в основном жила там одна, потому что Глеб работал, приезжал только на воскресенье и один раз — среди недели (выходных суббот тогда еще не было). Зиму мы опять прожили на Домниковке, а весной нам заявили, что больше эту комнату сдавать не будут и ее необходимо освободить. Летом 1953 года мы опять поехали на дачу в Семхозе.
Осенью мы стали искать квартиру. Как-то мы ездили в Сергиев Посад и на обратном пути какая-то женщина обратила на нас внимание. Она наклонилась к Сереньке, которому не было еще полутора лет: «Что это, детка, тебе спать пора, а ты не спишь, а едешь?» Мы сказали, что нам негде жить, ищем квартиру. Она говорит: «Приезжайте ко мне, у меня дом в Заветах Ильича, зимой он свободный, и вы можете там спокойно жить. Вот вам адрес, а я сейчас выхожу». Глеб съездил к ней, познакомился. Оказалось, это — Мария Венарская. И она, и ее муж были революционерами, она лично знала Сталина, но когда в 37-м году начались аресты, пришла к Ежову и положила партбилет, сказала, что не может голосовать за арест своих товарищей, с которыми вчера разговаривала, а сегодня их объявили врагами народа. Он ответил: «Дура! Лучше девять человек расстрелять напрасно, чем упустить одного врага народа». И она вышла из партии. Когда она вернулась домой, то муж и сын даже боялись ее пускать, но Марию не арестовали, а отправили куда-то в командировку. Так она больше в партию и не вступила. Она была инженером-речником, очень интересным человеком. У них мы прожили две зимы. Там у нас родился Ванюша (20 января 1954 г.). Глеб хотел назвать второго сына в честь своего брата Кирилла, однако Ванюша, как мы говорили, сам выбрал свое имя: он родился в день празднования Собора Иоанна Крестителя.
Глеб всегда с радостью воспринимал известия о том, что у нас будет еще один младенец, даже замечал, может быть, раньше меня. Он говорил, что я становилась светлее и как-то красивее. Он очень ценил вечную прелесть материнства, о чем хорошо пишет в своих «Записках рядового».
На лето мы сняли дачу недалеко от церкви, где позднее служил отец Александр Мень. Ване было полгода. В это время Глеб блестяще защитил кандидатскую диссертацию и уехал в экспедицию. Я осталась одна.
Ищу квартиру!
Родители очень боялись, что мне будет трудно, и прислали нам домработницу по имени Тамара. Она помогала мне, но мы неправильно себя с ней повели: держались с ней на равных. Вскоре она стала требовать, чтобы мы ее прописали, и многое другое. Летом, когда я одна жила с двумя детьми, она уехала, но я была этому очень рада; как-то я справлялась. Ко мне приезжали тетя Наташа, старшая сестра моего папы, и мама. Когда осенью вернулся Глеб, мы временно перебрались к его родителям, так как Венарские еще не переехали в город. К нам приехала моя мама, которой уже было трудно жить с Надеждой Григорьевной Чулковой, и родители Глеба прописали маму к себе. Вскоре мы опять поехали в Заветы Ильича, к Венарской. Жить там, конечно, было хорошо, но дом был не очень теплый. Печку топили углем, а это — большие трудности, и мы решили перебраться в другое место. Глеб с детьми ходил искать квартиру; он шел по улице, вез на деревянной коляске двух ребят и кричал: «Ищу квартиру! Ищу квартиру!» И однажды на его призыв кто-то высунулся из окошка… Оказалось — жена геолога Нина Ивановна, и она нас пригласила жить к себе в дом.
А это уже было, когда родилась Сашенька (22 августа 1955 г.) и я была в роддоме. Дочку мы назвали в честь мамы Глеба. Когда я вернулась из роддома, мы перебрались к новой хозяйке. У ней был хороший дом, но, к сожалению, холодный: не было внутренней перегородки фундамента между передней и домом, и поэтому дома на полу был мороз: когда я стирала и кидала пеленки в таз, то нижняя примерзала к полу. Зима (1955–1956 гг.) была очень холодная, мороз достигал 40 градусов. Мы топили две голландки, одну — целые сутки, а другую — только днем. Наверху было тепло, а внизу, у пола, холодно. Однажды я возвращаюсь из Москвы и вижу: все дети сидят на столах. Глеб со всего дома собрал столы, поставил на них маленький столик и посадил детей. Там было тепло, и даже я туда к ним иногда залезала. Когда ложились спать, то во все постели клали грелки. А потом грелки уже не хватало, Глеб прыгал в нашу кровать и ее согревал.
Дедушка мне как-то посоветовал: «А вы керосинку зажгите». Я однажды рано утром зажгла керосинку в комнате и прилегла, просыпаюсь, а у нас хлопьями летит копоть. Я была в ужасе… К счастью, Глеб в тот день оставался дома, и мы все стряхивали копоть с занавесок, а я сказала, что больше керосинку в комнату вносить не буду.
У нас кончились дрова, и мы с Глебом пошли на дровяной склад на другую станцию. Накопали горбылей, как-то уложили их на детские санки и поехали. Дорога была в ухабах, и дрова рассыпались. Мы расстроились, и вдруг я выпалила: «А на дойных коровах раньше не пахали!» Бедный Глеб! Больше он меня с собой в такие походы не брал.
Был однажды такой комический случай. Вечером очень долго я ждала Глеба — его все не было. Я прилегла и заснула. Раздается стук, я подбегаю к окну и кричу: «Перестаньте хулиганить, я сейчас позову мужа!» — «Лида, Лида, проснись!» — кричит Глеб. Оказалось, что он, устав, проспал нашу станцию, сел на обратный поезд, а тот шел без остановок до Пушкино. Так он прокрутился более часа.
Мы героически прожили у Нины Ивановны зиму. Глеб до окон засыпал дом снегом, чтобы как-то утеплить, но все равно было очень холодно. К нам почти каждое воскресенье приезжал Володя Гоманьков и помогал нам утепляться. На лето мы перебрались на 43-й километр, где жили Ефимовы[1], на 5-ю Просеку. Зимой они приглашали к себе. Мы сняли две комнаты, а по соседству сняли дачу родители.
Там было несколько приключений. Глеб только что уехал в экспедицию. Утром я сижу на кровати, рядом двое мальчишек, и в маленькой кроватке играет Саша. И вдруг Сережа мне говорит: «Мама, а Ваня съел мой гвоздь». И я вижу, что Ванька давится. В ужасе я засунула руку в его рот и вытащила гвоздь сантиметров четырех длиной и согнутый, так что я не знаю, что было бы, если б он его проглотил. Потом меня всю трясло. А в другой раз было так. Саша начала уже ходить. Она топала по комнате вдоль стенки, а я сидела что-то шила, — ну, в общем, смотрела за ребенком. И вдруг, смотрю, ребенок что-то грызет. И что же?.. Я вижу у нее в руках патрон от маленькой фонариковой лампочки, а все стекло у нее во рту. Я очень испугалась, вытащила у нее изо рта эти стекляшки и несколько дней боялась, что с ней что-нибудь случится.
Так мы прожили лето 1956 года и на зиму перебрались к Ефимовым. Мне кажется, дом стоял на 3-й Просеке. Там мы жили хорошо. Надо было топить громадную печку, но у них было проведено водяное отопление, были батареи и более или менее тепло. Конечно, с топкой было тяжело. Топили углем, уголь надо было выгребать, разбирать, вымывать остатки. Глеб же был занят, он преподавал и иногда очень поздно возвращался домой. По воскресеньям приезжал Борис Петрович Ефимов с кем-нибудь из ребят (за Ефимовыми оставалось две комнаты), и они обыкновенно варили суп из кильки в томате. И мы тоже потом научились его варить.
Да, еще с нами жила очень интересная женщина, всю жизнь посвятившая служению Богу, Вера Ивановна. Католичка, она была сестрой милосердия во время Русско-японской войны… Ефимовы ее пригрели, и она у них жила, а питалась в соседнем доме. По соседству с нами обитали также очень интересные люди: Елена Васильевна Кирсанова, и с ней еще Елена Владимировна, которая была тайной монахиней[2]. С ними было очень интересно общаться. Летом, когда приехали Ефимовы, нас пустила к себе Елена Васильевна, и одно лето мы прожили у нее. Следующее лето мы предполагали провести в домике у нее на участке. Перед этим в нем жил будущий владыка Стефан. Однако там остались его вещи, поэтому нас туда не пустили. Потом в этом домике жил будущий патриарх Пимен. Наместник Троице-Сергиевой Лавры, он снимал у Елены Васильевны этот домик и приезжал сюда иногда отдыхать. Елена Васильевна готовила ему чай. Тут мы познакомились с будущим Святейшим Патриархом.
В 1956 году, когда вышло в свет первое за советское время издание Библии, Глебу ее подарили два пресвитера с такой надписью:
«От двух — третьему в память общей теплой беседы.
С любовью и надеждою. 7 декабря 56 года.
Протоиерей Сергий Никитин и иерей Евгений Амбарцумов».
Зимой 1957 года на Ванин день рождения ко мне приехала мама. Ей было уже трудно жить с родителями Глеба. Она была очень слабенькая. По воскресеньям мама уходила ночевать к Елене Васильевне, потому что приезжали Ефимовы. И вот однажды, это было 2 февраля, она вернулась какая-то красная. Мы ее спросили, как она себя чувствует, она сказала, что хорошо. Вошла ко мне в комнату. Я отправила ребят гулять, и мы решили что-то ей шить. Я прихожу, а она стоит около дивана, вернее, сундука, на котором спал Ваня. Издает какие-то непонятные звуки и немножко странно как-то водит рукой по голове. Я говорю: «Мама, мама, вы что?» Она, ничего не ответив, попробовала было шагнуть, но не могла. С ней случился инсульт. К счастью, Глеб был дома. Я позвала его, он ее взял на руки и положил на нашу кровать. К нам сейчас же приехал один знакомый врач, который и поставил диагноз.
Мама
Мама очень не любила пресмыкающихся и говорила мне: «Если со мной что-то случится, ни в коем случае не ставь мне пиявки. Если я увижу пиявку, то мне будет плохо». А тут врач велел поставить ей пиявки. Я съездила в Пушкино, купила пиявки и умудрилась их поставить, правда, не все. Она была уже в полусознательном состоянии. Тут же ко мне приехали Марья Кузьминична Шитова — монахиня Михаила, Анна Никандровна Сарапульцева из Питера и брат Женя. Женя долго задерживаться не мог, он тогда уже служил в одном из соборов Ленинграда. Он пособоровал маму, причастил и уехал, потому что потом его не отпустили бы на похороны (было ясно, что мама умирает). Мама пролежала так сорок дней, а затем у нее началась гангрена здоровой ноги, ей делали новокаиновую блокаду. За ней ухаживали и Марья Кузьминична, и Анна Никандровна, потом приехала Софья Максимовна Тарасова — врач и тайная монахиня. Все они мне помогали, но когда маму надо было переворачивать, то всегда звали меня, и ночью тоже. Приходилось, конечно, много стирать, было очень тяжело. Дети были маленькие. Санька много спала на улице, ребята гуляли сами. После того как у мамы случился инсульт, приезжал ее духовник отец Александр Ветелев. Начался Великий пост, мы хотели причастить ее на первой неделе и поехали к отцу Александру, а он говорит, что сейчас не может: мефимоны…
Я поехала в ближайшую церковь, с трудом добралась, потому что надо было идти в гору, дул страшный ветер. Батюшка сказал, что может к нам приехать, но необходима машина, потому что вечером надо читать мефимоны. Я вернулась домой. И вдруг открывается калитка, идет испуганный отец Александр Ветелев: «Я не опоздал?» Он причастил маму в последний раз. Она была в полусознательном состоянии: реагировала на ребят, когда ее спрашивали, кивала головой. Первое время она очень остро реагировала на приезд друзей, даже плакала. В последние дни она уже ничего не ела, только пила святую воду.
И вот воскресенье, 10 марта 1957 года, день Торжества Православия. Наши монахини дежурили по очереди. Один день — Софья Максимовна, монахиня Агапита, а другой день — Марья Кузьминична, монахиня Михаила. Та, которая не дежурила, ехала в церковь. И вот в этот день с мамой была Марья Кузьминична, а Софья Максимовна поехала в Лавру, она причащалась. И маме стало совсем плохо. Мы все были около нее. Марья Кузьминична сказала Глебу: «Читай отходную», а он говорит, нет. Но потом мама вдруг широко-широко открыла свои светлые глаза, такие они были удивленные, но не испуганные.
Марья Кузьминична вырвала у Глеба книжку, стала читать отходную. А мама посмотрела, посмотрела, закрыла глаза и испустила дух. Это было в 12часов. В это время в Троице-Сергиевой Лавре пели «Тебе поем…». И Софья Максимовна стояла на коленях. И она почувствовала, что мимо нее прошла мама. Когда она вернулась из храма, первый вопрос ее был даже не вопрос, а утверждение: «Машенька умерла?»
С Божией помощью все устроилось. Как-то и документы оформились (тогда это все было очень сложно). Брат Женя — отец Евгений — приехал с Алешей. Маму перевезли в Москву, в храм к Трифону-мученику. Где ее окрестили, там ее и отпевали. Отпевали ее отец Александр Ветелев, Женя и еще какой-то священник. Было очень много народу. Похоронили ее на Ваганьковском кладбище, в могилу мамы Вали[1]. И они там вместе, не двое, а все трое: две мои мамы и папа — священномученик Владимир, потому что после отпевания папы в 1956 году мы землю закопали в могилу мамы Вали. Как мы всегда их троих поминали, так они и были. Сейчас, после канонизации папы, когда я пишу в церкви записки, иногда становится как-то очень странно: писать в поминальных записках мам, а папу не писать.
В 1958 году умер Александр Васильевич Каледа — дедушка Саша. Он собрался к нам на дачу 20 января, это был день ангела Вани, и, спустившись со своего третьего этажа на второй, упал с инфарктом; домой его принесли умирающим, были уже последние вздохи. Господь, конечно, был милостив, потому что если бы он упал где-нибудь по дороге, то трудно было бы его найти. А мы долго не начали бы его искать, потому что бабушка думала, что он поехал к нам, а мы думали, что он в Москве. Глеб в это время находился в отпуске, у него, правда, были экзамены, и в Москву он ездил не каждый день. Глеб очень тяжело переживал смерть отца, плакал. Отпевали Александра Васильевича тоже у Трифона-мученика. Похоронили его с бабушкой, Викторией Игнатьевной, в одну могилу. Теперь в эту могилу легли к ним Сережа с Аней[2]. Сережа лег к своему дедушке-крестному, а рядом — его крестная Наташа Гоманькова.
После смерти Александра Васильевича тетя Женя осталась одна. Мы переехали в город и стали жить в 28-метровой комнате с тетей Женей. Ей, конечно, с нами было очень трудно, у нас было трое детей. 7 июля 1958 года появился на свет Кируша, и стало еще трудней. Поэтому Глеб сразу стал искать квартиру. И мы с Новослободской переехали в двухэтажный деревянный дом, поменяв свою комнату на две смежных, тоже 28 метров. Правда, здесь были удобства: горячая вода, туалет и газ. В дальней комнате жила тетя Женя и спала Саша, а в передней помещались все мы. Свободной площади там было метра полтора, не больше. Сережу клали сперва на нашу кровать, а ночью папа его переносил на раскладушку посередине комнаты. Тогда уже места совершенно не оставалось. На учет нас никак не ставили, потому что у нас было больше трех метров на человека.
8 апреля 1961 года родилась Маша, мы ее назвали в память о моей крестной маме Марии. Мы хотели назвать ее в честь мученицы Марии, но она родилась перед самой Пасхой, в Великую Субботу, так что ее назвали в честь Марии Магдалины. (В честь мученицы Марии крещена другая Маша — жена Василия.) В ноябре 1961 года тетя Женя скончалась. Она тоже примерно 40 дней лежала в параличе. Это было очень трудное время, потому что я была одна с ребятами. Иногда кто-то приходил мне помогать. Очень трудные были ночи, у нее был диабет, она все время просила пить, спать было совершенно невозможно. К утру я будила Глеба и говорила: «Дежурь теперь ты». Бабушка умирала. Она сказала, что перед смертью видела Божию Матерь, и умерла в день иконы Божией Матери «Милостивая». Мы похоронили ее на Ваганьковском кладбище, недалеко от дедушки Саши. Теперь в этой могиле лежит еще Наташа Гоманькова.
2 марта 1963 года у нас родился Василька. Мы с детьми хотели назвать мальчика Николаем, но Глеб дал ему имя в честь своего любимого святого Василия Великого, который был и Святителем, и выдающимся ученым. После рождения Васи мы стали хлопотать, чтобы нас поставили на учет; нам долго еще говорили, что у нас три с половиной метра на человека, а положено три, но все-таки как многодетных поставили.
С 1960 по 1965 год мы уезжали на лето в деревню близ станции Рассудово по Киевской железной дороге. Снимали деревянный дом в двух километрах от станции. Хозяев там не было, крыша протекала, но зато мы были одни и никто нам не мешал. Глеб приезжал раз в неделю, а иногда и среди недели. Он по-прежнему уезжал в экспедиции, иногда даже на пять месяцев, а я, как морячка, ждала его.
Летом 1966 года мы снимали дачу около станции Конев Бор по Казанской железной дороге, рядом на станции Пески в поселке художников жили Тутуновы[3].
В июле нам предложили пятикомнатную квартиру, в которой мы сейчас живем. Квартира имеет, конечно, очень неудачную планировку, потому что состоит из однокомнатной и трехкомнатной квартир, только две комнаты изолированные — комната отца Глеба и маленькая дальняя комната, а остальные все проходные. Потом мы сделали двери, изолировали комнаты, а тогда, после 28 метров, для нас это, конечно, был «рай».
После окончания института, аспирантуры и защиты диссертации Глеб был ассистентом кафедры петрографии МГРИ, которую возглавлял профессор Швецов. В это время он летом работает в Средней Азии в партиях Дмитрия Петровича Резвого, с радостью ездит туда. А потом обстоятельства сложились так, что на кафедре петрографии все сотрудники оказались беспартийные. Необходимо было кого-то уволить, чтобы взять на это место партийных. Уволить могли или Глеба, или другого ассистента. И Глеб сам уходит из МГРИ и переходит во ВНИГНИ (Всесоюзный научно-исследовательский геологоразведочный нефтяной институт Министерства геологии СССР) по конкурсу на должность старшего научного сотрудника. Вскоре после рождения Василия, в 1964 году, он стал начальником литологического отдела.
Где бы Глеб ни находился, всегда в субботу и воскресенье вычитывал службы
Но когда Глеб начал работать во ВНИГНИ, то он уже в Среднюю Азию не ездил, потому что начал работать по научной тематике, связанной с нефтью и газом. Он ездил в командировки (и уже не такие длинные) в Урало-Поволжье на нефтегазовые месторождения. Надо сказать, что во всех экспедициях Глеб неизменно оставался самим собой. Он всегда носил с собой не только Евангелие, но и записную книжку, которую я ему сделала, когда он еще был студентом. По ней можно было составить службу. С одной стороны в этой книжке были написаны последования вечерни и утрени (какие псалмы читать и т. п.). А в другой половинке (она как бы из двух книжек складывается) были службы по гласам. И Глеб, где бы он ни находился, всегда в субботу и воскресенье вычитывал сколько можно, никогда не забывал праздников.
Как протекала его жизнь? Во ВНИГНИ у него были разные отношения с сотрудниками. Большие трудности он испытывал, когда работал под руководством Д.А. Казимирова. Сперва они начали дружно работать. Дмитрий Александрович говорил: «Что ты, что я, мы одинаковы…» Потом Казимиров, наверное, почувствовал силу Глеба как ученого, у них получилось как «два медведя в одной берлоге». И здесь он, обнаружив болезненную ранимость Глеба, начал на него давить. Глеб был в очень тяжелом состоянии. Вскоре, слава Богу (не по молитвам ли родителей?) Глебу удалось уйти от Казимирова, и он получил самостоятельный отдел во ВНИГНИ.
Продолжение следует…
[1] Мама Валя — Валентина Георгиевна Амбарцумова (в девичестве Алексеева), супруга священномученика Владимира Амбарцумова; скончалась в 1923 г. После смерти В.Г. Амбарцумовой ее близкая подруга М.А. Жучкова взяла на себя воспитание детей о. Владимира, которые называли ее мамой.
[2] Старший сын о. Глеба и Лидии Владимировны Сергей и его жена Анна погибли в автомобильной катастрофе 24 июля 2000 года. — Изд.
[3] Тутуновы — семья художника С.А. Тутунова; с семьей Калед их связывает многолетняя дружба.
[1] Ефимовы — православная семья, с которой Каледы поддерживают отношения в нескольких поколениях; М.Б. Ефимова была регентом в храме Преподобного Сергия Высокопетровского монастыря, когда там служил отец Глеб.
[2] Вержбловская Елена Владимировна, в иночестве Досифея (1904–†2000); см. ее воспоминания в книге: Василевская В.А. Катакомбы XX века. М., 2001. С. 279–306.
