…что у любви у нашей села батарейка.
О-ё-ия-иёй, батарейка-а-а-а…
Из песни
Сквозь девятибалльные пробки продирались мы с Ванькой с Васильевского на Сенную. Это было 24 декабря. Семь часов вечера. Хоть и не наше, но Рождество. Самый канун.
Ну, у нас, понятно, что не Рождество. У нас пост. Но для многих – Рождество. Даже для многих православных. Но не для нас. То есть вполне общечеловеческое, но нерусское. В общем, так, если я сейчас начну оправдываться, чтобы угодить и тем, и этим, то собьюсь. И тогда вы ничего не узнаете. Итак…
Сквозь девятибалльные пробки продирались мы с Ванькой с Васильевского на Сенную. Это было 24 декабря. До Нового года меньше недели. Поэтому пробки не просто девятибалльные, а девятибалльные предновогодние. Кто ездит, тот понимает.
Семь часов вечера. Предновогодние девятибалльные. А Ваньке нужно было попасть на вечернюю елку. Да-да, именно вечернюю. У них, у Ванькиного пятого «Б», классная совершенно «классная». Зовут Анастасия Сергеевна. Ей там года двадцать три, наверное, и она их, своих пятиклассников, ненамного старше. Но она завелась, похоже, сделать из них людей. И все время что-то придумывает: то выезд загород с ночевкой, то карнавал, то концерт для мам, а теперь – вот, пожалуйста, вечерняя елка.
Причем, здесь еще нужно объяснить, что елка не на Сенной. Елка – на пр. Энгельса, куда в вечернее время никак, кроме как на метро не попадешь. Туда, на Энгельса, каждый вечер девятибалльные. На Сенной – это класс собирается, чтобы оттуда на Энгельса ехать на метро.
То есть я это к чему? А к тому, что вечером в девятибалльные пробки нормальный человек от кресла не оторвется и не поедет с Васильевского не то что на Энгельса, но и на Сенную тоже. Но если наша Анастасия Сергеевна решила, что елка вечерняя и на Энгельса, то пускай будет вечерняя, я так считаю. И я, поэтому, от кресла оторвался и поехал.
Здесь, конечно, надо сказать, что в семье есть здравомыслящий человек – это наша мама. Потому что мама сказала:
— Если уж вы оторвались от кресла, то не отрывайтесь, хотя бы от жизни. Не ездите на машине, поезжайте на метро.
Это, вообще-то, был вопрос решенный, что мы поедем на метро. Потому что вечером, с Васильевского, на Сенную, на машине…
Мама была на работе и не могла вмешаться и поправить дело, когда произошел первый сбой. Он случился, когда Ваня достаточно основательно произнес:
— Давай хотя бы до метро на машине доедем? Так же быстрее.
Я не часто езжу на метро, это надо признать. И какая там обстановка в нем и вокруг него, знаю больше понаслышке. Поэтому я счел Ванькино предложение вполне дельным.
— Хорошо, давай доедем до метро на машине. Тем более, и выйти можно будет минут на пятнадцать позже.
Так и решили.
Ну, и вот. Что происходит дальше. Выходим мы из дома. Выходим, разумеется, не на пятнадцать минут позже, а на все двадцать пять. Но это, естественно, ничего, машина резвая, да и метро близко. Успеем. В общем, выходим, садимся, доезжаем. Ищем место для парковки. И вот тут происходит второй сбой. Потому что место для парковки мы не находим. А, напротив, находим активно работающие несколько машин-эвакуаторов, в компании с сотрудниками ГИБДД, активно освобождающих места вдоль тротуаров в радиусе трех кварталов от станции метро.
Я еще раз напомню, на метро езжу раз в несколько лет. И не знал, что так происходит. Нет, я слушаю новости, а в новостях мне регулярно рассказывают про городскую программу перехватывающих парковок. Доезжаешь, мол, до метро. Оставляешь там автомобиль. А дальше, куда хочешь – под землей. Прекрасная идея. Я ж не знал, что у нас, на Васильевском, она осуществляется именно таким способом: с помощью сотрудников ГИБДД и эвакуаторов.
В общем, наблюдаем мы с Иваном эту грустную картину и осознаем, что единственный реалистичный вариант для нас бросить где-то машину – это вернуться домой и снова поставить ее во дворе.
— Знаешь, Вань, — бодро говорю я, — у нас с тобой два пути. Вернуться домой, бросить там машину и бегом назад к метро – мы с тобой стопудово опоздаем. Бегаем мы небыстро. Или дернуть сейчас прямо на Сенную на автомобиле – тоже, скорее всего, опоздаем. Но вдруг успеем?
— Давай попробуем дернуть, — отзывается Иван.
Ну, и мы дергаем.
И здесь надо заметить, что Васильевский остров в Петербурге – он совершеннейший остров. Четыре моста через Неву, и все. Два – на правый берег, и еще два – на левый. Больше его с этим миром ничего не связывает. А нынче время еще такое, что старое все вдруг внезапно стало невыносимо старым. Просто старым и ветхим. И если это старое вдруг срочно не ремонтировать, то всем нам будет ужасно худо.
Вот такая ситуация в нашей Северной Венеции с мостами. Их все нужно срочно восстанавливать. Иначе, мы попадаем с них в холодные невские воды, которые унесут нас неумолимо в не менее ледяные воды Балтики. То есть о том, чтобы дополнительные мосты строить, об этом речи не идет. В стране такая жестокая бедность, что нам бы хоть старые подлатать. Ну, и латают. Какой-нибудь один из четырех мостов на Васильевский все время на ремонте.
Ну, это так все, теория. Больше для описания обстановки. А нам с Иваном нужно немедленно устремляться на автомобиле в сторону Сенной. Что мы немедленно же и делаем. То есть устремляемся. То есть мы рады бы именно устремиться, но вечерние 9-ти бальные предновогодние, сами понимаете. А нам нужно через Благовещенский мост на левый берег. И к этому мосту мы и пытаемся проложить путь. Мы делаем это, не имея совершенно никакой надежды на то, что хоть что-нибудь из этого нашего дела выгорит.
Двигаемся мы так: 16-17 линия забита от самой Смоленки. 14-15-я линия забита также от самой Смоленки. 12-13 линия – движение одностороннее в противоположную сторону. Вся надежда на 10-11-ю линию, потому что дальше останется только 8-9-я, а она забита всегда. А дальше, за 8-9-й уже все, стоп. Потому что подъезды к Тучкову мосту на ремонте и проезда там вообще никакого нет. Ну и мы рвем, значит с Иваном к этой самой 10-11-й и что? А на нее вообще не въехать. Пробка так же от самой Смоленки.
— Ну, что, Вань, мы сделали, что могли. Сейчас до 8-9-й, но не направо к мосту, а налево домой. Не получилось.
— Понимаю, — сопит на заднем сиденьи Ваня.
И вот я подъезжаю к 8-9-й, делаю невольное движение головой направо, и … что такое? Линия свободна. Вообще свободна. Она даже ночью редко бывает свободна. Но сейчас, когда кругом сплошные предновогодние девятибалльные, когда даже вечно свободная 10-11-я забита, на 8-9-й практически нет автомобилей. Практически нет.
— Ваня, елки палки, тебе везет невероятно. Ну, давай попробуем, — говорю я, сворачиваю направо и – резко по газам.
И вот так мы мчимся, и мчимся, и мчимся. И так до самой набережной. А там… А там все мертво. Вообще мертво. Набережная стоит, Благовещенский мост стоит, за мостом видно, что все тоже стоит.
— Ваня, — говорю я в сердцах, — А, между прочим, у нас в телефоне есть навигатор. И по навигатору мы давным-давно могли посмотреть, что дело наше – безнадежное. И вообще из дома не выходить. Ну, хорошо, я – ископаемое из прошлого века. Я мастодонт и птеродактиль в одном лице. Но ты-то! Ты-то! Ты-то родился в 21-м веке, до которого многие мои современники и дожить-то считали за счастье. Немедленно настрой мне навигатор!
Ну что, стоим мы плотно. Навигатор он настраивает. Пробки в навигаторе по направлению от Васильевского к Сенной – всеобъемлющие.
— А, — машу я рукой, — все это не имеет смысла.
В это время звонит наша замечательная «классная» классная.
— Илья Аронович, весь класс уже собрался. Вы через сколько Ваню подвезете?
Я открываю рот, чтобы протрубить ей уже окончательный отбой на всякое ожидание, как вдруг ощущаю затылком пронзительный взгляд и учащенное сопение с заднего сиденья и почему-то не трублю. А зачем-то говорю. Причем говорю робко и несмело. Как человек, который опоздал на урок, потому что очень долго переводил старушку через дорогу:
— Мы немножечко тут подзастряли. Но, думаю, минут восемь-двенадцать. Это максимум.
В смысле, старушка, наконец, перестанет сопротивляться. Мы ее переведем и сразу приедем.
— Ну, это, конечно, не очень хорошо, — говорит наша «классная» классная, которая, разумеется, все прекрасно понимает и про нас и про старушку, — Не очень хорошо, что детям приходится вас ждать. Но минут десять мы еще подождем.
— Спасибо, — говорю я, — мы будем через 10 минут.
И заслышав за спиной ровное дыхание, разъясняю:
— Я думаю, Вань, что мы за 10 минут даже через мост не переедем. И за 20 не переедем. И от моста даже без пробок еще минут десять ехать. А тут…
— В принципе, я, конечно, не настаиваю, — почему-то безо всякого энтузиазма, но, очевидно, ради приличия выговаривает сзади Иван.
И вот когда он это говорит, на набережной вдруг начинается какое-то движение. То есть оно начинается не на всей набережной, а прямо перед нами. Одна машина двигается с места, потом – другая. Потом несколько машин в соседнем ряду. А я, в общем-то, не сторонник экстремальной езды, перестраиваний всяких из ряда в ряд. Но вот этот сопящий сзади молодой человек. И весь 5-й «Б» ожидающий нас у входа в метро…
Что хочу сказать, я ничего такого не делал даже. Просто на дороге в плотном потоке автомобилей открывались какие-то лазейки. И я просто направлял туда наш автомобиль. Втыкал его в освобождавшееся свободное пространство на дороге. И вот так, буквально через пару минут переехал через мост и оказался посередине бывшей площади Труда, а ныне снова Благовещенской. А дальше…
А дальше чудо кончилось. В том смысле, что чудо попадания на Сенную площадь кончилось, без всяких шансов на продолжение. Потому что набережная Адмиралтейского канала забита и стоит. Но свободен проезд налево, по Конногвардейскому бульвару. Хорошо. Мы свободненько так по нему сворачиваем. Доезжаем до Фонарного – но там тоже все стоит. Опять же совершенно свободно выезжаем на Исаакиевскую, сворачиваем направо. И там тоже свободно. И свободно ровно-ровно до памятнику Николаю Первому, то есть до Вознесенского проспекта, по которому нам надо дальше. То есть на этом самом Вознесенском, по которому могла бы пролечь наша последняя дорожка на Сенную, чудо попадания на эту самую Сенную заканчивается.
— Все, Ваня, туда, куда нам надо, мы ближайшие часа полтора не попадем с тобой ни при каких обстоятельствах. Ты прости меня, мы сделали все, что смогли. Ты сопел и глядел мне в затылок – я ехал. Теперь закончили. Давай просто свернем туда, куда можно свернуть, и будем отсюда выбираться.
И не обращая внимания на всю эту энергетику, происходящую с заднего сиденья, на всю эту драматургию со сверлящими глазами и тяжелым хрипящим дыханием, я поворачиваю туда, куда единственно можно повернуть – налево на Большую морскую. Нам туда не надо, но ехать больше некуда. И там, на Большой Морской, которая и не в час пик-то стоит практически всегда, там машин вообще почти нет. На ней свободно.
И мы летим по Большой Морской, чтобы свернуть по ней по Гороховой налево и вернуться уже домой, на Васильевский. И вот мы долетаем до Гороховой, а Гороховая налево – стоит. То есть домой нам по Гороховой не вернуться. А прямо – по той же самой Большой Морской, движение по-прежнему свободно.
— Хорошо, — говорю я сам себе, — доедем до Невского и там свернем налево. И долетаем мы свободно до Невского. И в это время нам звонит наша «классная» классная с информацией о том, что 10 минут прошло, и с вопросом, а где уже обещанный Ваня.
И тут я собираюсь принести ей тысячу извинений за то, что зря нас ждали. И признаться, что старушки никакой, собственно, и не было. И уже даже рот открываю. И в этот момент мы подъезжаем к Невскому. И вот, что происходит. Налево, куда нам домой на Васильевский надо, проехать совершенно невозможно. Там все те же самые 9 баллов. А вот направо по Невскому, куда нам не надо – совершенно свободно. То есть, питерский водитель, он понимает, что если в городе вечер, скоро Новый год, а на дорогах — 9 баллов, то уж на Невском свободно никогда не будет. А тут свободно.
И я поворачиваю направо, и, испытав некоторое озарение, говорю нашей совершенно «классной» классной. Что если они немедленно перестанут нас ждать на Сенной. Спустятся в метро. Сядут в вагон, номер три. И проедут в сторону предполагаемой вечерней елки одну остановку, то есть до станции «Невский проспект». То через пять-семь минут на этой самой станции мы с Иваном будем их ждать у этого самого вагона.
В общем, что происходит. Мы поворачиваем направо. И дуем по свободному Невскому до здания Думы, на углу с Периной линией Гостиного Двора, где спуск в метро «Невский проспект». То есть это так звучит, что мы дуем и дуем, причем достаточно беззаботно. Потому что беззаботен и совершенно счастлив сидящий на заднем сиденьи Иван. А мои мысли – все об одном. Где машину бросить, чтобы в метро спуститься. Потому что на Невском в этом месте вся правая полоса – исключительно полоса общественного транспорта. Исключительно.
А время, тем временем, тик-тик. А время, между прочим, бежит. И поезд метро с 5-м «Б» классом на борту неотвратимо приближается к месту назначенной встречи.
И что я делаю? Ну, что я делаю? Как будто у меня миллион вариантов… В час пик. Вечером. В 9-ти балльные пробки я паркую машину посреди Невского проспекта на той самой полосе общественного транспорта. Да.
В общем, я не знаю, как я поступаю: красиво – некрасиво. Понимаю, что машины вокруг будут сигналить, ругаться. Что троллейбусам, ленинградским толстопопым троллейбусам, придется объезжать ее, мешая другим спешащим по делам или домой автомобилям. Понимаю, что, скорее всего, приедет сюда немедленно сотрудник ГИБДД в сопровождении эвакуатора с мигающим желтым проблесковым маячком. И уволокут они мою машину куда подальше. И будут, наверное, правы.
Я все это понимаю, но поступаю так, как поступаю: бросаю машину посреди проспекта. Выволакиваю Ивана. И несусь с ним в подземный переход и дальше, в метро, на встречу с 5-м «Б» классом и дальше, дальше, на вечернюю елку.
И здесь, дорогой читатель, важна одна незначительная деталь, которая позже наполнит содержанием все наше дальнейшее повествование. За несколько месяцев до описываемых событий у меня забарахлил брелок сигнализации. То включается, то не включается. Было даже раз, что я куда-то дико опоздал, потому что сигнализация никак не хотела сниматься с охраны. В общем, проблемно было.
А я, знаете, не из тех людей, кто при малейшей поломке сразу же спешит на сервис. Вот совершенно не из таких. Поэтому, я чего сделал? Я батарейку просто из брелока вынул, и машину стал закрывать просто на ключ. Машина неновая. Ключ все равно с микрочипом. Ничего ценного в машине не лежит. Зачем сервис? Для чего?
Вот. Это важно. То есть я Ивана из машины выволок, ключ в дырочку вставил, повернул, дверки — «хлоп-хлоп», и побежали мы вниз по лестнице 5-й «Б» класс догонять.
И, как говорится, догнали. То есть сбежали вниз, пробежали по переходу, купили жетоны, забросили их в турникет, по эскалатору – бегом, дальше еще по лестнице, по проходу и по перрону, а дальше – к третьему вагону, где нас должны ждать. А там и правда нас ждут. Стоит наша совершенно «классная» классная. Одна. Она класс отправила дальше с родителями. А сама, значит, вышла на станции, чтобы Ваньку нашего у меня забрать. Ну не классная ли?
В общем, супер. Мне кажется, такие только у Ростоцкого в школьных фильмах были. Давным-давно. Потом перевелись. А нынче снова народились. Дай ей, нашей классной, Бог большого здоровья. И удач педагогических. И замуж подольше не выходить. Ну, лет шесть еще, пока Ванька школу не закончит. Потому что мужья – великий тормоз в деле педагогических порывов своих жен. Это я лучше всех знаю. Сам уж четверть века женат на учителке.
Короче, Ивана я сдал. Посадил их с классной в вагон. Помахал рукой, и… Не понимаете, чего «и…»? А того «и…». Бегом, бегом, бегом по перрону, по проходу, по лестнице, по эскалатору, по переходу подземному, по ступенькам вверх, вверх, вверх, прыг, прыг, прыг, прыг, запыхался, а что делать, машина стоит посреди Невского, всем мешает. То есть, это сами понимаете, одна из мыслей, что всем мешает. А главная, разумеется, что приедут гаишники и уволокут ее на ночь глядя.
В общем, я бегу, несмотря на лишний вес и отсутствие навыков быстрого бега. Тяжело дышу. Устаю. Нервничаю. И про себя начинаю ругаться. На что? Да на все. Но больше всего – на Путина.
На Путина за то, что девчонок таких в школы набирает с их безумными идеями вечерних елок. На Путина, который с пробками не борется. На Путина, который мосты новые не строит с Васильевского на Большую землю. На Путина, который гаишников никак перевоспитать не может, этих уволить, других честных набрать, чтобы они этот беспредел с эвакуацией, наконец, прекратили. На Путина, потому что на него ругаются все и всегда, и я в том числе. Но речь сейчас вовсе не о нем, а о другом. Поэтому для нас важно, что я вообще ругаюсь. И настроение у меня к концу бега уже совершенно ни к черту.
Вы поймите мои предновогодние намерения и ожидания. А они таковы – пробежать еще несколько ступенек вверх по лестнице из подземного перехода на улицу. Свернуть за угол здания Думы и обнаружить пустое место вместо автомобиля. Вот мои ожидания. Поэтому я и злой. Поэтому я бегу, расталкивая встречных и попутных. Поэтому я и Путина ругаю, потому что кого же мне еще ругать?
И вот дальше происходит, смотрите, что. На самой верхней ступеньке до совершенно обессиленного меня, злого на весь белый свет, расставшегося уже практически со своим драгоценным автомобилем, доносятся какие-то не очень внятные слова. Что-то типа:
— Милостисдарь…
И еще что-то типа:
— Не откажите в любезности…
Как вам сказать насчет моей реакции. Это было все равно, что быка остановить во время забега по улицам испанской Памплоны.
— Милостисдарь, не откажите в любезности помочь творческому человеку какой-нибудь доступной вам суммой денег.
Тяжело дыша, поднимаю налитые кровью глаза.
Молодой. Лет восемнадцати-двадцати. Среднего роста. Немного сутулый. Волосы длинные, немытые. Пальтишко ниже колен, приличное вполне, в крупную черную с синим клетку. Наверное, пара прыщиков на лбу. Вряд ли я их разглядел, но они всегда в такой ситуации имеются.
— Видите ли, сударь, нам совершенно не у кого больше попросить. И только поэтому мы осмелились потревожить Вас. Именно Вас.
Представьте себе только. И глаза мои, налитые кровью. И тяжелое горячее дыхание. И ногой я, наверное, даже бью на месте, когда он мне про «сударя» и «милостисдаря» тут втолковывает. А вокруг, между прочим, толпа народа снует туда-сюда. Туда-сюда. Круговорот просто. Карусель из людей. И волосатый этот обращается, значит, в этом круговороте ко мне. «Именно» ко мне. Больше не к кому, значит, ему обратиться.
Тут надо сказать, что вообще-то по жизни, я чаще, когда просят, даю, чем не даю. К тому же и автомобиль тут где-то неподалеку, наверное, уже стоит на эвакуаторе, и я еще вполне могу успеть ее оттуда забрать, если потороплюсь. И я машинально совершенно засовываю руку в карман. Потом достаю ее из кармана. Обнаруживаю в ней пятьдесят рублей и протягиваю полтинник этому в клетчатом, с гипотетическими прыщиками на лбу. Протягиваю молча, чтобы устремиться дальше вперед. Ну и устремляюсь. Да. Делаю шаг и слышу вдруг возле самого уха совершенно невыносимое, неприличное, гнусавое даже какое-то, ну, вы сейчас поймете….
— Видите ли, милостисдарь, пятидесяти рублей будет совершенно недостаточно. Просто совершенно недостаточно.
И увидев мои ошалевшие, повернутые на него бычьи глаза:
— Пятьдесят рублей – это мало. Сами посудите.
Вот это меня уже останавливает. По-бычьи я изгибаю спину на верхней ступеньке подземного перехода, хриплю и сыплю пеной вокруг себя на асфальт:
— А работать ты не пытался?! А?! Что, ты голодный? Тебе надеть нечего? Что ты здесь побираешься? На что тебе деньги? А?!
— Видите ли, сударь…
— Что?! Что?!
— Видите ли, сударь… Мы не побираемся. Вот видите, нас собралось здесь несколько человек. У нас есть инструменты и аппаратура. Мы хотим устроить здесь маленький Рождественский концерт.
И он указывает рукой на группку молодых, как он, вполне прилично одетых ребят, таких же тощеньких, таких же слегка сутулых, таких же волосатых, с зачехленными инструментами и какими-то ящиками. И, наверное, с такими же прыщиками на лбу.
Стоят они, между прочим, прямо под новогодней елкой у здания Думы. Кто-то курит. Кто-то разговаривает.
— Понимаете, милостисдарь, мы намереваемся устроить Рождественский концерт. И людей порадовать в честь праздника. Да и сами подзаработаем. Но вот незадача. Для нашей аппаратуры необходимо несколько батареек. Она без батареек не работает. А денег у нас нет. Вот знаете, как бывает, совершенно нет. А батарейки нужны. Тогда и концерт будет. И заработок. А без них – никак. Если Вы не верите, Вы можете просто спуститься со мной в переход и там, в газетном киоске, купить нам батарейки. Семь мини-пальчиков. Их еще называют «А-А-А». Без батареек – никак. Ничего не запустить. Это нам, как стартовый капитал.
— Слушайте, — перехожу я на «вы», с трудом выдохнув скопившуюся во мне углекислоту, — Слушайте, — и ощущаю чугунную тяжесть и невыносимую пульсацию в затылке, — Мне нужно бежать. Наверное, я не единственный человек здесь, в этот вечер, на этом проспекте, в этом переходе. Потратьте еще несколько минут и наберете нужную сумму. Попросите и других людей помочь вам. А с меня хватит. Вот просто хватит, и все. Ваш стартовый капитал – мои пятьдесят рублей. Остальное приложится. Мне нужно идти. Посторонитесь.
И, слегка даже толкая его плечом, я вырываюсь, наконец, на улицу из перехода и мчусь за угол к машине.
Что же я вижу за углом?
А за углом я вижу свой автомобиль, в целости и сохранности, стоящий посреди Невского проспекта на полосе общественного транспорта, безо всякого ущерба для себя, но с непременным-таки ущербом для всякого, кто проезжает в этот момент по Невскому. Ибо толстопопый ленинградский троллейбус именно в этот момент, пытаясь объехать мою машину, перегораживает две из трех возможных полос движения. Отчего Невский весь стоит в пробке. Весь стоит в пробке из-за меня.
— Сейчас-сейчас, дорогие мои, — приговариваю я, — Сейчас-сейчас, родные мои. Сейчас я сяду, отъеду, и больше никому за весь вечер не помешаю.
Что я при этом делаю. Достаю, я, значит, ключ на ходу. Подскакиваю к машине. Сую ключ в дырочку. Поворачиваю. Открываю дверь. Вставляю ключ в замок зажигания. Ставлю ногу на тормоз. Поворачиваю ключ. И…
И ничего. И ничего не происходит. Ничего. Ровным счетом ничего. И еще поворачиваю. И опять ничего. И еще раз. И опять ничего-ничего-ничего-ничего.
Так бывает, когда аккумулятор разрядился. Ни-че-го.
Тысячи мыслей проносятся. И про перекрытый из-за меня Невский. И про то, что делать с аккумулятором. Где в этой давке искать такси. Куда за новым аккумулятором ехать. Сколько времени еще проведет мой автомобиль посреди Невского проспекта на полосе общественного транспорта. Когда уже, наконец, появится на этой полосе запоздалый гаишник с неизменным желто-проблесково-маячковым эвакуатором. Вот это все мелькает, мелькает. Много-много мыслей, много-много безуспешных поворотов ключа в замке…
Проходит целая, как говорят обычно в таких случаях, вечность. А, скорее всего, проходит целая минута с того момента, как я залез в машину. И вот по истечении этой самой вечности или минуты происходит вдруг следующее.
Я, значит, сижу в водительском кресле. Ключом больше не кручу. И думать ни о чем не думаю. Все – бессмысленно. Просто сижу. В некоторой такой тишине и пустоте. Ничего не делаю. Пальцем даже не шевелю. И вдруг…
Вдруг. Я слышу характерное такое, знакомое каждому водителю, клецанье. И наблюдаю, как закрывающие двери «пимпочки» сами собой втягиваются и блокируют двери. Двери сами блокируют себя в полной, значит, тишине и пустоте. Вот так.
Вот что я должен был подумать при этом? Что? А что бы вы подумали? Что подумать в такой ситуации, зависит от развития. От образования зависит. От начитанности тоже зависит. От воображения, разумеется.
— «Ночь перед Рождеством», — подумал я, — Гоголь Николай Васильевич. Черт луну украл, — вот чего я подумал.
Надо, конечно, честно признаться, что ничего я такого, на самом деле, не подумал. Потому что кроме всех вышеизложенных замечательных качеств, не менее замечательно иметь еще и трезвость ума. Потом уж я, когда думал про всю эту приключившуюся свистопляску, я подумал, что еще вот мне не хватало в тот момент, когда двери сами вдруг закрылись, подумать вдруг про черта. Вот не хватало мне.
В общем, непонятно, про что я успел тогда подумать, когда пимпочки втянулись, а двери заблокировались. Но через мгновение после этого. Прямо над рулем загорелась красным светом вдруг лампочка сигнализации. Сигнализация вдруг включилась в машине сама собой. Сама собой, при неработающем обесточенном брелке и полном бездействии с моей стороны.
Вот теперь уже вполне настало время думать о черте. Или, может, об Ангеле? Почему обязательно о черте накануне Рождества? Может, об Ангеле лучше?
Хотя, надо признать, что трезвость в любых ситуациях, а в таких загадочных и подавно, не только про чертей не рекомендует нам думать, но и про ангелов тоже. То есть трезвость, она ангелов, разумеется, больше жалует. Но не поощряет. Про ангелов, поверьте, тоже не всегда полезно.
Ну, я про ангелов тоже тогда не думал. Совсем не думал. Сейчас вот думаю немножко. А тогда – совсем нет.
Понимал только, что сигнализация как-то вдруг сама собой включилась. И, возможно, тогда дело не в аккумуляторе, который, вполне возможно, вовсе и не сел. А дело, вполне возможно – в сигнализации.
Проверить это было очень просто. Брелок от сигнализации по-прежнему висел на связке ключей, я его почему-то не снял до сих пор. Но брелок был обесточен. Чтобы включить его нужна была… Правильно. Нужна была батарейка. Одна маленькая батарейка. Тоненькая такая. Под названием «А-А-А». Где такую батарейку можно было купить, мне недавно подсказали. Да, если помните, на выходе из перехода у меня только что была возможность узнать, где продают маленькие батарейки.
Что… Понятно, что. Выхожу из машины. Она мигает всеми возможными фарами и поворотниками. Хорошо, хоть сирену отключена. Захлопываю дверь. Иду назад к подземному переходу. Иду, погруженный в свои мысли. Смотрю под ноги. По сторонам не смотрю.
Иду и слышу:
— Милостисдарь, не откажите в любезности помочь творческому человеку какой-нибудь доступной вам суммой денег.
Я поднимаю глаза на него. Он поднимает глаза на меня.
— Ой, простите. Я не заметил, что это снова Вы.
— Да ничего уж. Что? Не собрали, сколько вам нужно?
— Знаете, никто ничего не дает. Вот Вы дали пятьдесят рублей. А больше мы ни копейки не насобирали. Как будто на пустой улице стоим. Или как будто нас нет. Все мимо проходят.
И тут я, в принципе, радостно и покорно понимаю, для чего все это. Ну, для чего наша классная придумала вечернюю елку. Или почему мы в метро сразу не попали. Или для чего были все эти пробки. И почему некоторые дороги открывались сегодня вечером перед нами. И почему они открывались именно в эту сторону. Понимаю, почему и сигнализация включилась сама собой. И почему мне домой все никак не уехать.
— Ладно. Пойдем. Где там, ты говоришь, батарейки продают?
Мы спускаемся в переход. Подходим к газетному киоску.
— Сколько вам нужно? Семь? И мне одна. Девушка, восемь вот таких вот маленьких батареечек. Да, самых маленьких. Да. Вот таких, как у Вас на витрине.
— Ой. А у меня только одна упаковка. У меня только четыре штучки. Нам, знаете, только по одной упаковочке привозят. Эти маленькие «А-А-А-шки», их мало берут. Мы больше одной упаковочки не заказываем.
— Постойте, а что нам-то делать? Нам нужно восемь. Нам нужно семь и еще одна. Восемь нужно. Восемь.
— Но у меня нет. Четыре будете брать?
— А где еще можно купить?
— Ну, здесь, в переходе, больше нигде.
— Как нигде?
— Нигде больше. Только в Гостином искать. Но где там, я не знаю. Гостиный большой.
— Какой Гостиный? У меня машина брошена на Невском, — машу рукой и начинаю какое-то бесцельное движение от ларька. Куда и сам не понимаю
— Погодите! Погодите! – кричит вдруг мне вслед продавщица, — Я же забыла. Мне вот сегодня. Именно сегодня по ошибке две упаковки привезли. Никогда не привозили, а тут привезли. Я ее в сторону отложила, вернуть хотела завтра. Вот, смотрите, восемь штучек. Восемь штучек!
Я расплачиваюсь за батарейки. Беру длинноволосого под локоть и вывожу из перехода на свет Божий. Прямо к его друзьям. Разламываю упаковку. Забираю оттуда одну батарейку. Остальные отдаю ему.
— Спасибо, — как-то неловко он мне бормочет, — Спасибо… — и одновременно кричит друзьям, — Все в порядке! Достал! Сразу семь штук! — и опять мне, — Может, останетесь? Мы хорошо поем, Вам понравится. Оставайтесь.
— Спасибо… Никак… — развожу руками, — Остался бы… Но… Машина вон там, за углом… Бросил посреди Невского… А тут сигнализация… Ладно… Побегу…
— Жалко…
— Все. Побегу.
Разворачиваюсь и иду к машине.
— Ой, — слышу я вслед, — Ой, а у меня же Ваши пятьдесят рублей остались. Возьмите.
— Ничего, — оглядываюсь, — Оставь. Оставь себе. Это тебе стартовый капитал, — улыбаюсь, — И спасибо!
— За что?
— Да так. Счастливого Рождества!
Делаю несколько шагов вперед. И толпа уже разделяет нас. Он не видит меня. А я уже не вижу его.
Подхожу к машине и вставляю батареечку в брелок. На нем тут же загораются все положенные ему значки и огонечки. Нажимаю на среднюю кнопку. Слышу характерное «пи-пи». И тут же гаснут все мигающие поворотники и фары. Сажусь в машину. Вставляю ключ в замок зажигания. Говорю про себя «Господи благослови!» и поворачиваю ключ. Машина заводится через мгновенье.
«Вот надо же. Весь вечер мы ехали, куда нам не надо было. Но попали все же туда, куда нам было нужно. Там встретили тех, кого не ожидали. И сделали для них то, чего не хотели. Но ради того, похоже, и было все в нашей жизни сегодня устроено. И елка, и пробка, и батарейки. И даже Путина нам предоставили в комплекте, чтобы нам было кого ругать».
Я вливаюсь в поток автомобилей, на перекрестке с Михайловской разворачиваюсь и останавливаюсь на светофоре. Открываю окно. Хочется вдохнуть свежего зимнего предновогоднего воздуха. Открываю окно и слышу. С другой стороны Невского. Откуда-то от подножия высокой прекрасной башни здания Думы. Дивные слова и звуки:
Ночь тиха, ночь свята,
В небе свет, красота.
Божий Сын пеленами повит,
В Вифлеемском вертепе лежит.
Спи, Младенец Святой,
Спи Младенец Святой.
Ночь тиха, ночь свята,
И светла и чиста.
Славит радостный Ангелов хор,
Далеко оглашая простор
Над уснувшей землёй.
Спи Младенец Святой.
Ночь тиха, ночь свята,
Мы поём Христа.
И с улыбкой Младенец глядит,
Взгляд Его о любви говорит
И сияет красой.
Спи Младенец Святой.
— Волосатики поют, — говорю я сам себе с чувством человека, которому довелось сделать в этой жизни хоть что-то полезное.
— Ха! Вот ведь, мои волосатики поют, — трогаюсь с места и тихонько еду по Невскому.
— Да что это я? Твои, Господи, волосатики.
