Среди песен Виктора Цоя, которого принято считать бунтарем , знаменем и все такое, есть особая песня. Песня вовсе не бунтарская, не забойная и не заводная, с интонацией простой и житейской, исполненная тревожной заботы и грусти о том, как уязвим человек в этом мире:
«Сегодня кому-то говорят: «До свиданья!»,
Завтра скажут: «Прощай навсегда!».
Заалеет сердечная рана.
Завтра кто-то, вернувшись домой, застанет в руинах свои города,
Кто-то сорвется с высокого крана.
Следи за собой,
Будь осторожен!
Следи за собой…»
Отец Павел Адельгейм, убитый ножом, отец Александр Мень, убитый топором, иеромонах Григорий Яковлев, которому отрезали голову в храме… На «Правмире» опубликован длинный список убитых священников. Сейчас в соцсетях много говорят о том, что священник – рискованная профессия. Дескать, они всегда на людях , они ( «Далеко не все!» — спешат язвительно уточнить некоторые) доступны для всякого приходящего в храм, на них дескать – особая атака зла…
Может, и так. Только жить – вообще рискованно, для любого из нас, для всех нас. Вне зависимости от того, какая у тебя профессия, просто в силу принадлежности к роду человеческому. Психоаналитики не зря говорят, что основная травма, которую получает человек – рождение: не оттого ли кричит новорожденный, что чувствует всем своим существом, что мир, в который его выталкивают, отрывая от мамы, огромен и опасен?.. Смерть, пришедшую в мир через грех, и грехом получившую в мире власть, мы несем в себе с рождения: «во гресех роди мя мати моя», и к ней, как магнитом, притягиваются опасности внешние: неизлечимые болезни, катастрофы, несчастные случаи, тысячи поводов для тысячи тысяч разновидностей смертельных страданий человеческого существа.
Смертью нас не удивишь. Мы живем среди нее, в ней, плывем в ней, как в мутной реке, чувствуем ее во всем: в болезнях своих и своих детей, в признаках старения и своем бессилии удержать молодость, в торжестве мертвящей обыденности над нашими заветными мечтами, чаяниями и идеалами, в агрессии и взаимонетерпимости людей, давящих друг друга в метро в час пик, в сводках новостей с фронтов бесчисленных войн и криминальных хрониках, смерть – привычная нам среда.
Удивительно другое: мы чувствуем, что эта самая, такая казалось бы непреложная, смерть – изнутри полна жизни, как темница полна неукротимым узником, что она так дико и нелепо ярится потому, что неуверена в себе, что чувствует свою обреченность, что если смерть разъять на части, в каждой из них найдешь только жизнь, жизнь вечную, которая борется со смертью, как живой организм – с раковой метастазой. И это чувство жизни жительствующей, чувство парадоксальное, есть не только у христиан, верящих в воскресение Христово и в то, что «пожерта смерть победою», я встречал его у очень многих людей, формально вроде бы далеких от Христа и Церкви.
О. Павла Адельгейма я не знал лично, но знал о нем достаточно, чтобы видеть: этот – из абсолютно живых людей. Уверенных в жизни вечной и вот так, из этой непреложной уверенности, живущих всякий момент своей земной жизни и совершающих любимое дело – служение Христу и людям (а уж над кем, как не над ним, смерть поизгалялась – перечитать только его биографию…). Так, как жил о.Павел, могут жить только те, кто настроился жить вечно, с тем запасом и прикидом, что жизнь – не стометровка, а бесконечный марафон. Так что смерть его – да, трагедия, но вовсе не смерть.
Известие о его кончине было для меня потрясением, но никакого чувства нелепости, бессмыслицы, уныния не оставило, наоборот – в действии тех сил, которые инвольтировали и травящих о. Павла, и мешающих ему совершать его пастырское дело, и несчастного сумасшедшего с ножом, мне явно видится: эти силы в отчаянии, их действия – конвульсии издыхающего.
Молясь о упокоении о.Павла, будем молиться и ему. Тут дело не в том, «можно ли по канонам», прославлен в святцах или нет, совсем не в том. А в том дело, что такое вообще – молитва. Молитва – разговор, общение. И с нашей стороны это не просто «поддержание разговора», это взывание, то есть обращение из последних, крайних пределов нашей личности, из всей полноты нашего упования, просьбы, жалобы, благодарения, открывания себя другому, из доступных нам глубин нашего сердца и совести. Такое взывание возможно в общении и с Богом, и со святыми, и между друг другом, это общение возможно всегда, потому что смерти, могущей нас разделить необратимо, нет, все мы в поле единой жизни. Мы можем и должны взывать к тем, кого любим, кто нам небезразличен, к ближним нашим – и пока они еще рядом с нами, и в разлуке с ними, временной, но тяжкой для нас.
Молясь об усопших, можно, в контексте сказанного, молиться и им. Как молиться Богу о упокоении ушедшего, мы знаем. А вот как молиться самому усопшему, что именно ему говорить в этом общении – тут уж каждый решает для себя сам. Ну вот о чем я, скажем, стану молиться о. Павлу и другим убиенным священникам? С ходу сейчас не скажу, но то, что этот молитвенный труд, труд поиска смысла и слов этого взывания, необходим мне самому, для меня несомненно.
