То, что Запад не хотел России большевистской, понятно. Но вот что он хотел взамен, однозначно ответить труднее. Если судить по многочисленным заверениям, данным странами Антанты Белой гвардии, то они ничего так страстно не желали, как воссоздания сильной, единой и демократической России. Если судить по реальной политике, то желание было, скорее, иным: расчленить и максимально ослабить Россию.
Если не вполне ясны цели интервенции, то еще хуже дело обстояло со средствами их достижения. Антанта то вооружала, то разоружала белое движение, то щедро его финансировала, то сажала на голодный паек, то воодушевляла на подвиги, то хватала за руки, бесконечно меняла планы, ставила то на одного вождя, то на другого, преумножая и без того немалый хаос в белогвардейских рядах. Запад то поддерживал, то сдерживал в России сепаратизм, то отказывался от всяких контактов с большевиками, то шел им навстречу.
Белогвардейский плакат
Судя по воспоминаниям белых генералов, согласие с представителями Антанты присутствовало лишь на банкетах. Как только дело доходило до реального сотрудничества, тут же возникали разногласия, обиды и даже подозрения. Вожди белого движения не раз открыто обвиняли союзников в непорядочности. Приведу свидетельство из мемуарной классики белого движения — книги генерала Деникина «Очерки русской смуты». Речь идет о начальном этапе интервенции на юге России:
«Прежде всего телеграф принес нам официальное известие о существовании линии, „разграничивающей английскую и французскую зоны действий“… Эта странная линия не имела никакого смысла в стратегическом отношении, не считаясь с меридиональными оперативными направлениями к Москве и с идеей единства командования. Она не соответствовала также и возможности рационального снабжения южных армий, удовлетворяя скорее интересам оккупации и эксплуатации, чем стратегического прикрытия и помощи. Командированный мною в Севастополь адмирал Герасимов встретил со стороны союзного морского командования обидное и жестокое отношение к русскому достоянию… Старший адмирал союзного флота (англичанин) лорд Кольсорн… отказался передать… русские суда, находившиеся до этого в руках у немцев… Лучшие из этих судов заняли иностранные команды и подняли на них флаги — английский, французский, итальянский и даже греческий.
Все годные к плаванию корабли приказано было отвести в Измит для интернирования. На просьбу отпустить хотя бы два-три миноносца для охраны и патрулирования внутренних вод района Добровольческой армии сменивший Кольсорна французский адмирал Леже ответил резким отказом… Французские и английские команды по приказанию Леже топили и взрывали боевые припасы, хранившиеся в севастопольских складах, рубили топорами аккумуляторы и баки подводных лодок, разрушали приборы управления и увозили замки орудий. Образ действий союзников походил скорее на ликвидацию, чем на начало противобольшевистской кампании».
Цитата, согласен, длинная, но яркая. Как верно подмечает генерал, едва начиная интервенцию, страны Антанты уже готовились к бегству. Главным образом Лондон и Париж были озабочены двумя вещами: как можно больше на оккупированной территории реквизировать и как можно быстрее уничтожить все то, что забрать с собой не удастся.
Мнение Деникина вполне совпадает с теми выводами, что делал и адмирал Колчак. В Сибири он увидел то же самое, что Деникин на юге. Известный публицист Николай Устрялов, работавший в пресс-службе у Колчака, приводит, например, такие слова адмирала о союзниках: «Они не заинтересованы в создании сильной России. Она им не нужна». Более того, если верить Устрялову, в последние дни существования колчаковского правительства адмирал был озабочен тем, чтобы золотой запас России не достался союзникам: «Если наше золото будут требовать союзники, им я его не отдам». Не исключено, что именно эти мысли и подвигли союзников «сдать» Колчака большевикам. Выбирая между русским адмиралом и русским золотом, Запад предпочел последнее.
Французские патрули охраняют французскую зону Одессы, зима 1918—1919 годов
Кстати, попутно стоит заметить, что среди причин, определивших успех красных и поражение белых, немалую роль сыграло разное понятие о чести. Большевики были убеждены, что в борьбе с классовым противником хороши любые средства. В руководстве белых преобладали другие настроения. Если Ленин легко шел на подписание «похабного» Брестского мира, то Деникин упорно не соглашался на территориальные уступки, даже проигрывая при этом политически и экономически. А Колчак дорожил российским золотом больше своей жизни. Среди лидеров белого движения доминировала мысль, которую однажды хорошо сформулировал Петр Струве: «Борьба с большевизмом не может вестись за счет силы и единства России». Так что один противник позволял себе в драке все, а другой воевал со связанными руками. Большевики думали о будущей мировой революции, а белые о будущем России.
Советский плакат
Интервенты больше напоминали пиратов, чем идейных борцов с красной угрозой. Недаром тот же Деникин с горечью констатирует, что, уклоняясь от борьбы с большевиками, Лондон предпочитает действовать «на театрах второстепенных в стратегическом отношении, но имеющих мировое экономическое значение». В данном случае генерал имел в виду английское вторжение в богатый нефтью Азербайджан, но в принципе таких примеров масса.
«С первых же дней русская политика держав Согласия приняла характер двойственный, неопределенный», — заключает Деникин.
О том же многократно писала тогда и пресса стран Антанты. «Le Temps» (Франция, 1919 год): «Два направления политики могут быть приняты по отношению к России: первое заключается в расчленении российского государства, второе — в его восстановлении. Союзники должны решиться раз навсегда избрать одно из двух направлений».
Должны были, но так и не решились. Принципиальные противоречия в отношении русского вопроса были характерны и для французского правительства, и для английского, где постоянно сталкивались лбами Черчилль и Ллойд Джордж. «Как могли сотрудничать эти „две руки“ — одна дающая, другая отъемлющая, это тайна британской политики», — пишет Деникин.
Хуже того, на самом деле у британской политики было в ту пору даже не две, а как минимум четыре руки, поскольку позиции Дэвида Ллойд Джорджа и Уинстона Черчилля тоже постоянно менялись. Первый не только отнимал, но и давал, а второй не только давал, но и отнимал.
Советские историки любили рассуждать о том, что Черчилль воспринял Октябрьскую революцию в России не только как трагедию мирового масштаба, но и как личное оскорбление. При этом обычно цитируются известные слова Ллойд Джорджа: «Его герцогская кровь взбунтовалась». Но есть и другие факты, которые говорят о том, что Черчилль воспринял гибель русской демократии как подарок судьбы: появился исторический шанс раз и навсегда покончить с сильной Россией. Тот же Черчилль утверждал, что Россия, в состав которой входило бы несколько государств на основе федерации, «представляла бы собой меньшую угрозу для будущего мира всех стран».
Французские танки в Одессе
Формально план подразумевал создание на территории России Федерации демократических государств, но вот саму демократию (для русских) Черчилль понимал, конечно, своеобразно. Он был, например, искренне убежден, что русские не способны самостоятельно ни написать конституцию, ни сформировать толковое правительство. Когда победа деникинской армии казалась Лондону уже близкой, Черчилль сообщил начальнику Генерального штаба Генри Вильсону, что собирается поехать в Москву «как бы в качестве посла» и лично подготовить «для этих русских» соответствующую конституцию.
Неудивительно, что при подобной двойственности политики Антанты современный историк в зависимости от собственных пристрастий, причем строго ссылаясь на факты, может доказать все что угодно. Можно доказать, что Антанта предала белое движение. Можно доказать, что Запад всеми силами белым помогал, но антибольшевистское движение рухнуло в силу внутренних противоречий. Можно доказать, что Черчилль хотел расчленить Россию, и можно доказать, что Черчилль был самым последовательным борцом за русскую демократию. И так далее.
Обычно об интервенции Антанты принято рассуждать как об акции политической, хотя в реальности именно политика, как нечто продуманное, единое и целое, у интервентов отсутствовала (обилие всевозможных бумаг, резолюций и заявлений по русскому вопросу еще не есть политический курс). В советские времена официальная история размах интервенции по понятным причинам преувеличивала: тем весомее выглядели советские победы. Много писалось и «о заговоре международного империализма» против Советской России. Факты говорят о другом: «сговориться» между собой «международный империализм» так толком и не смог.
Действия союзников напоминали скорее ряд разрозненных диверсий, чем полномасштабную стратегическую операцию. В результате иностранный фактор в Гражданской войне сыграл лишь второстепенную роль. Судьбу России в ходе кровавой междоусобицы решали сами русские, и только они.
Антанта проиграла по всем статьям. И в военном плане, и в политическом, и нравственно, поскольку, как и всякий оккупант, оставила по себе дурную память. А самое главное, власть большевиков интервенция не ослабила, а лишь укрепила. Нелюбовь русских к Западу тоже.
