Я встал в изножье кровати и похлопал по матрасу правой рукой.
— Давайте, кладите ее сюда.
Два медика синхронно кивнули, ухватились за края простыни и подняли пациентку, как в гамаке.
— Раз, два, взяли! — скомандовал высокий.
Они переложили женщину с каталки скорой помощи на больничную кровать, отпустили углы простыни, и она расправилась. Пожилая женщина в застиранном розовом белье и поношенном халате лежала на спине под беспощадным светом люминесцентных ламп. Женщина была очень худой, килограммов 35, не больше, — скелет, обтянутый кожей.
Я мгновенно понял, что передо мной тело, почти уничтоженное раком. Болезнь расплавила ее, как кусочек сахара, брошенный в чашку чая. Остались одни опухоли, но и они скоро исчезнут.
Медики отступили, и я шагнул вперед. Женщина не реагировала. Она просто лежала, не шевелясь, только грудь судорожно вздымалась. Глаза ее были крепко зажмурены. Они так глубоко ушли в глазницы, что мне на мгновение показалось: их удалили после какой-то ужасной катастрофы.
Я приложил стетоскоп к груди, и веки женщины шевельнулись, почувствовав прикосновение. Глаза сохранились, но провалились настолько, что это казалось невозможным. Я слушал ее сердцебиение. Тук-тук, тук-тук — пауза — тук-тук… Сердце билось неровно — так пьяный инвалид ковыляет на деревянной ноге. Легкие сжимались и расширялись со страшным хрипом — воздух растягивал легочную ткань, которая больше не желала растягиваться.
Я обернулся. Такое тело — это предупреждение. Предупреждение такое же громкое и понятное, как сирена воздушной тревоги или сигнал телеметрической системы. Кто-то довел эту женщину до такого состояния. Ее состояние слишком тяжелое, чтобы она могла дойти до него сама, в одиночку. И кто бы это ни был, совершенно ясно, что «нет» в качестве ответа они не примут, даже если это рак…
Когда уходит близкий
За долгие годы я много раз видел завершение жизни. Жизнь кончалась по-разному. У некоторых это мерный финальный аккорд, который трудно описать. Смерть — это колокол, который созывает братьев и сестер, отцов и сыновей, матерей и дочерей. Они возвращаются в семью, из которой вышли, чтобы отметить хорошо прожитую жизнь. На похоронах показывают слайды, рассказывают истории, смеются и плачут. Братья и сестры вспоминают забытую дружбу, а правнуки впервые встречаются со своими кузенами. Последний дар умершего — соединение семьи, укрепление ослабевших уз.
Но бывают и другие смерти. Они превращают жизнь оставшихся в хаос. Когда член семьи умирает, не разрешив конфликтов и не простив предательства, он забирает с собой все шансы на примирение. Живые получают груз проблем — гранату с выдернутой чекой. Братья и сестры начинают воевать друг с другом. Горе заставляет их говорить и делать такое, что невозможно будет забыть.
При приближении смерти каждого члена семьи может захлестнуть темная волна невроза. Здравый смысл отступает. И тогда люди начинают настаивать на новой химиотерапии, новых лекарствах, тянут время на ИВЛ. Им кажется, что это проявление любви, которым можно компенсировать десятилетия забвения и безответных телефонных звонков.
Люди перестают осознавать последствия своих решений. Они начинают драться, как голодные собаки за кость, пытаясь перещеголять друг друга в требованиях новых анализов и новых антибиотиков для мамы или папы. Ситуация продолжает ухудшаться, и вскоре нам приходится вызывать охрану, чтобы разнять сцепившихся родственников. Медсестры ИВЛ уже боятся идти на работу. Они знают, что их ожидают очередные скандалы.
Но смерти нет дела до этого. Она приходит по собственному расписанию. И нетерпимость родственников друг к другу мгновенно исчезает, как только это происходит.
Странно смотреть на тело и знать, что семью ожидает смерть. Но это ясно как день. И на этом теле, которое лежало передо мной, на этой крохотной женщине, которая упорно отрицала смерть, я видел все следы катастрофического конца.
— Что произошло? — спросил я у бригады скорой помощи.
— Муж сказал, что не смог ее разбудить, поэтому вызвал нас, — один из медиков посмотрел на женщину, потом перевел мрачный взгляд на меня. — Он уже едет.
— Она не из хосписа?
Он опустил взгляд на свои записи и ответил, стараясь не смотреть мне в глаза.
— У нее рак поджелудочной с метастазами. Терминальная стадия.
Медик посмотрел на меня и перешел на шепот:
— Имейте в виду, ее муж вышел на тропу войны. Нам пришлось вызывать полицию, чтобы он не мешал скорой.
Я смотрел на женщину и пытался представить ее мужа. Ей было лет восемьдесят пять — девяносто. Медик заметил выражение моего лица и сказал:
— Вы все поймете, когда он доедет, — он нервно обернулся. — Не дай Бог она умрет до его приезда. Ее муж — не тот человек, с которым стоит связываться.
«Ева хочет жить»
Я кивнул и вернулся к постели, гадая, что же за чудовище сейчас появится. Судя по виду женщины, ему стоило бы поторопиться — что бы я ни сделал. Я вскрыл кислородные трубки, подключил их к источнику, ввел трубки в ноздри женщины и закрепил их на ушах и под подбородком. Отвернув кран, я начал подачу кислорода — два литра в минуту. Женщина никак не реагировала.
Медсестра Элли наложила на левую руку женщины детскую манжету и затянула, чтобы измерить давление. Вошел администратор. Он защелкнул на запястье женщины браслет-идентификатор.
— Ее зовут Ева Михайлова. — Администратор с трудом произнес напечатанное имя. — Восемьдесят семь лет.
Я кивнул.
— Ева, вы в приемном покое, — я наклонился к женщине и попытался говорить громче. — Вы меня слышите?
Губы ее шевельнулись, словно она хотела что-то произнести, но не смогла.
— Ева? — я осторожно тронул ее за плечо.
Она застонала, но не ответила. Я нажал кнопку измерения давления на мониторе. Манжета на руке пациентки надулась. Через несколько секунд монитор противно запищал. Давление у Евы оказалось критически низким, содержание кислорода в крови тоже. Сердцебиение замедлилось. Манжета беспокоила женщину. Она повернулась на бок и сжалась в клубок.
Халат сполз с плеча, обнажив грудь. Я увидел, что у нее удалены обе груди — рак забрал у нее все. Наверное, так выглядели узники Дахау или Аушвица в конце Второй мировой войны. Но у нас не было войны — только тело, изувеченное современной медициной до невообразимого состояния. Я поправил халат, и тут в изножье кровати появился мужчина.
— Я Федор, муж Евы, — сказал он с настолько сильным русским акцентом, что я с трудом понял его. Мы обменялись рукопожатием — он чуть не сломал мне пальцы.
Я сразу понял, почему медики вызвали полицию. Даже в своем преклонном возрасте Федор был настоящим медведем. Он навис надо мной, и Ева показалась еще более крохотной. На нем был выгоревший комбинезон, коричневые лямки натянулись на могучей груди.
Мужчина напоминал гигантский дуб — такому торсу позавидовали бы многие спортсмены. Я почувствовал сильный запах кедра и пота. В волосах Федора были видны опилки. Я опустил глаза — неудивительно, что у мужчины не хватало трех пальцев: двух на левой руке и одного на правой. Совершенно понятно, почему ему удалось сохранить такую хорошую физическую форму. Это был дровосек. Лесоруб. Нетрудно было представить, как такой человек валит деревья, росшие еще до Рождества Христова.
Неожиданно мне стало ясно, почему никто не сказал ему, что уже достаточно. Почему ни один врач не отказался делать его крохотной жене химиотерапию или очередной курс облучения. Федор заложил пальцы за лямки комбинезона. Руки скрылись под пышной седой бородой. Он кивнул, словно давая мне знак сказать, что с его женой все кончено. Но всему свой срок.
— Что произошло? — спросил я.
Федор ухватился за спинку кровати и посмотрел на Еву.
— Я вернулся с работы и увидел, что она сидит на… — он нахмурился, словно подбирая английское слово. — На шезлонге. Я позвал: «Ева, Ева», но она не проснулась.
— Какой у нее рак?
Это слово было ему знакомо.
— Поджелудочная. Рак поджелудочной.
— Химия? — я жестом показал капельницу.
— Вчера.
Я посмотрел на Еву. Ей следовало находиться в хосписе. Честно говоря, ей вообще уже не следовало жить. Это преступление против нее, против природы, против самой вселенной. Как Федор мог каждый день смотреть на нее и не видеть того, что вижу я?
— Давление критическое, док, — сказала Элли. — Систолическое шестьдесят четыре.
Она ввела в крохотную руку Евы иглу капельницы. Элли ждала, что я спрошу у Федора, настаивает ли он на реанимации. Если да, то нам понадобится больше помощников. Ева быстро слабела. Я повернулся к Федору и указал на дверь.
— Давайте выйдем на минуту. С ней побудет Элли.
— Нет, — покачал головой он. — Я останусь здесь.
Я тяжело вздохнул. Спорить не имело смысла. Словно желая настоять на своем, Федор обошел кровать и опустился на колени рядом с Евой. Он взял ее за руку — его пальцы были чуть ли не толще ее руки — и осторожно сжал.
— Ева, я здесь, с тобой.
Она не отвечала. Федор поднял глаза на меня, нахмурился и снова посмотрел на жену.
— Ева! — повторил он и добавил что-то по-русски. Она застонала и съежилась от громкого звука. — Не сдавайся! — он придвинулся ближе и произнес, то ли подбадривая, то ли угрожая. — Не сдавайся!
Мне следовало бы вызвать охрану и выставить его из палаты. Но я сдержался. У него было право находиться здесь. И я должен был уважать это право. Я положил руку ему на плечо и осторожно потянул назад. Он отпустил руку жены и поднялся. Федор неотрывно смотрел на женщину, рассеянно поглаживая изуродованной рукой бороду. Мы отошли в угол — больше ничего нельзя было сделать.
Я отчаянно надеялся, что ошибаюсь, что он уже понял: Еву пора отпустить.
— Какой у нее план? — спросил я максимально деликатно.
Он пристально посмотрел на меня, пытаясь понять.
— О чем вы?
— Я говорю, что она в критическом состоянии. Она умирает.
Я многое мог сделать, чтобы выторговать для нее еще немного времени, но время это будет куплено дорогой ценой ее страданий и никому ничего не даст. Оно будет наполнено иглами, трубками, катетерами. Я мог подключить ее к ИВЛ, накачать лекарствами, чтобы поднять давление, ввести антибиотики и жидкость. Я мог делать много чего — по крайней мере, какое-то время. Современная медицина давала мне массу возможностей.
— Если у нее остановится сердце, хотела ли она, чтобы мы провели массаж и попытались его завести? — Я кинул взгляд на постель. Сестра принесла теплое одеяло и осторожно накрыла исхудавшее тело Евы.
— Вчера с ней было все нормально, — пробормотал Федор.
Конечно, ничего нормального не было, но я промолчал. Мы стояли очень близко. Федор пристально смотрел на умирающую жену. В нем была такая крепость и сила, что становилось ясно: этот человек никогда не признает поражения. Но впервые за восемьдесят с лишним лет в своем нежелании идти на компромисс он столкнулся со столь же сильным противником. И результат этой борьбы лежал на кровати перед нами.
— Чего хочет Ева? — спросил я.
— Она хочет жить. <…>
Мы сделаем все, как хотел Федор.
Может быть, они были женаты пятьдесят лет, и она действительно этого хотела. Может быть, они обсуждали такую ситуацию, и Ева умоляла сделать все, чтобы продлить ее жизнь. А может быть, я просто не знаю их обстоятельств. <…>
Та, кого она ждала
Не думал, что такое возможно, но Ева выглядела еще хуже. У нее сбилось дыхание. Паузы между вдохами стали длиннее. Сердцебиение участилось до ста двадцати ударов в минуту. Конец был близок. Рядом с ней у изголовья кровати сидел Федор. На лбу его выступил пот. Казалось, его сейчас вырвет. Он, как и я, прекрасно понимал, что сейчас произойдет, но победить в этой схватке одной лишь силой не мог.
Мне предстояло ее интубировать, погрузить в лекарственную кому и подключить к ИВЛ. Я всячески оттягивал этот момент, но больше ждать было нельзя. Я вызвал специальную команду. Все было готово. Оставалось лишь ввести информацию в компьютер. Как я и думал, от обезвоживания у нее наступила почечная недостаточность, от химиотерапии — анемия, уровень калия был опасно высок.
Посмотрев рентгеновские снимки, я увидел, что легкие поражены раком. Я рассматривал снимки, и тут на мониторе замерцали лампочки: уровень тропонина поднимался. В последние дни у нее случился инфаркт. Она напоминала корабль, разваливающийся на части: вода хлестала в стольких местах, что ни чинить, ни откачивать воду не имело смысла.
Состояние ее ухудшалось. Монитор пищал. Кровяное давление падало. Я подвесил еще несколько пакетов с физраствором, ввел ей левофед, вазопрессор. От препарата кровеносные сосуды сжимаются, и давление поднимается практически у всех пациентов. Теперь жидкость в тело Евы поступала уже по трем трубкам. Я снова обратился к Федору — все что я мог, еще раз поговорить с ним, и я попытался. Но он как будто не замечал меня.
— Ева хочет жить, — твердил он.
Разговор окончен. Мы с медсестрой подготовились к реанимации. Элли не смотрела на меня. Я открыл набор, достал эпинефрин, атропин, бикарбонат и вазопрессин, выбрал подходящую эндотрахеальную трубку, ввел в нее стилет и несколько раз сжал небольшой баллон, чтобы проверить. Все было готово. Я достал большое стальное лезвие ларингоскопа, соединил его с рукояткой, раскрыл, чтобы убедиться, что лампочка горит.
Лампочка горела. Работая, я мысленно вспоминал ее анализ крови, чтобы понять, можно ли еще как-то оттянуть конец. Я постарался максимально снизить уровень калия. Я старался не думать о том, что все это значит и что я собираюсь сделать. Я уже подошел к изголовью кровати, когда раздался стук в дверь. Федор мгновенно подскочил к дверям, отдернул шторку. В дверях стоял мужчина — вылитый Федор, только чуть помоложе, лет пятидесяти.
— Папа? Мы можем войти?
Федор посторонился и указал путь рукой. Мужчина обернулся и что-то тихо сказал. Вошли остальные. Женщина лет пятидесяти. Еще одна пара того же возраста — по-видимому, второй сын. Затем вошли тридцатилетние — четверо. За ними подростки и дети. Неожиданно палата заполнилась людьми.
Я отступил, наблюдая за ними. Обычно к пациентам пускают не больше двух посетителей, но сегодняшняя ситуация была совсем необычной. Все пришедшие входили, приближались к Еве и отступали к стенам, освобождая место для других.
— Ну? — спросил Федор, и на лице его отразилась еще более сильная тревога.
Все смотрели на дверь. Тот, кого ждала Ева, явно опаздывал, а ее время было уже на исходе.
Благословение первое и последнее
И вот из-за угла вышел молодой человек лет двадцати пяти и направился к нам. В инвалидном кресле он вез молодую женщину — копию Евы, только на несколько десятилетий моложе.
Она была бледна, но щеки ее пылали, а волосы растрепались во все стороны. На руках женщина держала новорожденного, закутанного в одеяльце из родильного отделения.
При виде младенца Федор пошатнулся, словно дуб, пораженный молнией. Он чуть было не упал, и ему пришлось крепко вцепиться в поручни кровати.
— Ева! — простонал он. — Ева! Ты сделала это! Она здесь!
Ева пошевелилась, и глаза ее медленно открылись. Молодой отец подкатил кресло к кровати. Ева глядела перед собой. Я чувствовал, что она изо всех сил старается рассмотреть собравшихся. Потом выражение ее лица изменилось. Я понял, что она видит.
Приподнявшись на локтях, Ева смотрела на Федора. На лице ее отразилось изумление, словно она очнулась ото сна. Он шагнул вперед и чуть приподнял изголовье кровати. Монитор запищал — Ева села, и давление у нее упало.
Я протянул руку, чтобы отключить сигнал. Меня охватило истинное благоговение — я оказался внутри поразительной сцены.
Ева протянула руки, тонкие и морщинистые, словно ветви облетевшего дерева, уже лишенного корней. Но не до конца. И этими руками она приняла свою правнучку.
Ева прижала ребенка к груди и что-то тихо произнесла по-русски.
Семь минут я был свидетелем того, как самый конец жизни встречается с самым ее началом, встречается лицом к лицу. Родственники фотографировали этот момент, но я знал, что фотографии не понадобятся. Никто из тех, кто стал свидетелем этого события, даже я, совершенно чужой человек, никогда его не забудет.
Объятия. Слезы. Радость. Несколько мгновений Ева сияла.
Она сделала это. Она взяла правнучку на руки — сбылась ее мечта. Месяцы химиотерапии, пролежней, невыносимых болей в костях и безудержной рвоты забылись и унеслись прочь, как пыль на ветру.
Она дожила до момента, когда смогла благословить еще одно поколение своих потомков.
Она дожила до момента, когда смогла разделить первый рассвет с еще одним ребенком.
Она сделала это прямо перед финишной чертой.
А потом настало время. Часы не остановились. Даже для этого. Мы все это видели — и Ева это почувствовала.
Она передала малышку своей внучке. Родственники один за другим обнимали ее и прощались. Она целовала каждого в лоб и шептала последнее благословение по-русски. Один за другим все покинули палату. Остались лишь Федор, Ева, Элли и я.
Он сидел рядом с ней. Этот огромный человек, человек-дуб, плакал. Тело его содрогалось от рыданий. Но в этом было и облегчение, и радость от того, что было в их жизни, и тихая печаль от того, что все подошло к концу.
Я поднялся, не в силах ничего сказать. Я был преисполнен почтения и уважения. Как же я ошибался насчет Федора. Насчет их брака. Но теперь я все понимал.
Федор и Ева говорили по-русски. Сам не знаю, как это получилось, но я все понимал. Она благодарила его, благодарила за то, что он подвел ее к последней черте. Его сила, его нежелание сдаться, его воля поддерживали ее, когда у нее самой уже не оставалось ни силы, ни воли.
Я отвернулся. Это был момент только для двоих.
Федор поцеловал жену в лоб и прошептал те же слова, какие она говорила остальным. Это было первое и последнее благословение.
Потом он перевел взгляд на меня, и по его лицу я понял, что ей больше не нужна реанимация. Он исполнил свое обещание — она знала, что так и будет. Теперь она могла уйти.
Ева откинулась на подушки и закрыла глаза в последний раз. Гримаса боли исчезла, сменившись тихим светом покоя. И почти сразу же сердцебиение ее замедлилось. Сердце пропустило несколько ударов, и вот последний удар расправил крылья и улетел, оставив на мониторе прямую линию, такую же пустую, как и тело, которое Ева покинула.
Я потянулся и выключил монитор. Федор сидел рядом с кроватью и смотрел в окно. Он все еще сжимал руку жены.
Дождь барабанил по стеклу. Вдали над туманом поднимались горные вершины.
История Евы закончилась.
