В Нижегородской области умер первый больной ребенок, которого не дали усыновить в США по «закону Димы Яковлева». «У него был сложный порок сердца, врачи не сразу его распознали, и ребенок умер. Никто не знает, где его похоронили. Волонтеры боятся об этом говорить. И написать запрос руководству конкретного учреждения о том, что случилось с ребенком, нельзя: волонтеры боятся потерять единственную возможность приходить в детский дом», — сообщает корреспондент газеты «Коммерсант».
Кто несет ответственность за гибель ребенка, и почему нет возможности узнать его данные и место захоронения? Комментирует Елена Альшанская, президент благотворительного фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам».
Этот случай сейчас вызывает активный интерес в СМИ только в связи с тем, что у ребенка были потенциальные американские усыновители. На самом деле, если задуматься, сколько существует детей, о которых мы ничего не знаем, о которых не напишет ни одно издание, которые умерли потому, что не получили вовремя медицинской помощи, или стали инвалидами, хотя могли жить приемлемой жизнью, если бы им вовремя была оказана помощь, а самое главное – если бы они вовремя оказались кому-то нужными.
Огромное количество физиологических проблем у детей, оставшихся без родителей и живущих в сиротских учреждениях, связано в первую очередь с тем, что когда ребенок остается один, его силы и возможности бороться с болезнью падают практически до нуля. Безусловно, в этой ситуации простые вещи могут оказаться очень серьезными, а кроме того, большая часть того, что связано с отсталостью в развитии ребенка, объясняется не только тем, какой образ жизни вели его родители, но и тем, что в самом раннем возрасте дети остались одни, без заботы конкретных взрослых людей, имеющих к ним отношение. Для маленького организма это сигнал к невыживанию, это тяжелейший стресс, который влияет на уровень кортизола в мозгу, на развитие и мозга, и нервной системы, и других систем. Поэтому огромное количество диагнозов, связанных в первую очередь психологическим состоянием ребенка, он получил в этой системе, он с ними не родился. А диагнозы, с которыми он родился, в этой системе чаще всего усугубились.
Если в семье ребенок болеет, если у него наступает какое-то тяжелое состояние, родители обычно это замечают вовремя. Тут же начинается история с поиском врача, лучших специалистов и наиболее подходящего лечение. Потому что конкретно до этого ребенка есть дело и есть время на то, чтобы этим заниматься.
Когда же детей более сотни, да еще подобранных по заболеваниям, понятно, что состояние каждого из них не имеет принципиального значения. И никто не будет вглядываться, всматриваться, заниматься ребенком, отвечать на действительные потребности каждого такого ребенка. Нахождение в одиночестве, в состоянии стресса и никому не нужности – сколько бы там ни было персонала, лично Маша или Ваня не нужны никому — для организма маленького ребенка это биологический сигнал о состоянии, близком к смерти. Потому что брошенный ребенок в природе не выживает. Соответственно, такой ребенок будет куда больше болеть, чувствовать себя хуже, и это еще одна причина, почему его состояние, его ухудшение не будет сильно заметно на общем фоне.
В такой ситуации мы говорим о том, что мы не можем подвергать наших детей опасности здесь, если они действительно нуждаются в лечении, неважно, где и кем это лечение будет оказано. Конечно, для детей с тяжелыми диагнозами, которые уже узнали своих родителей, но до сих пор ожидают принятия решения, процедуры усыновления должны быть завершены.
Но мне бы очень не хотелось, чтобы в этой ситуации мы говорили только об американском усыновлении. Потому что проблема этих детей – абсолютно наша, российская, а никакая не американская. Система учреждений для детей сирот, от Домов ребенка до детских домов и школ-интернатов, каждый день калечит детей, тормозит их развитие, ухудшает их состояние – и физическое, и психологическое, уменьшает их шансы на дальнейшую полноценную жизнь. И если мы будем обращать внимание на детей, которые живут в этой системе, только потому, что какая-то американская семья не сумела их увезти от нас, то это позор на наши седины и очень хорошая характеристика нас, как общества.
Нам нет дела до наших детей. Хорошо, что есть хоть какие-то люди из других стран, кому есть этого дело. Но обращать внимание на ситуацию только в связи со вниманием людей из-за рубежа, это неправильно, с моей точки зрения.
Конечно, это ребенок не единственный, с которым это случилось или может случиться. И, что самое главное, сейчас, учитывая весь этот активный, не ослабевающий уже несколько месяцев интерес, никаких системных изменений не происходит. Мы все еще пытаемся не обращать внимания на реальную серьезную проблему, на условия, в которых живут дети в этих учреждениях. Я не имею в виду какие-то внешние условия – евроремонты, например. Внешне все это очень красиво, но это не имеет никакого значения для ребенка. Для ребенка имеет значение только то, нужен он кому-то или нет. И все. Если нет такого человека, для которого он имеет значение, кто за него отвечает на самом деле, а не по бумагам, такой ребенок будет развиваться хуже, а болеть — больше. В какой бы семье он ни родился, какой бы образ жизни ни вели его родители, попадание в систему понижает даже эти шансы в десятки раз.
Нам нужно говорить, что наши дети не должны быть никому не нужны. Они не должны быть нужны персоналу, который приходит к ним на работу и уходит от них домой, а дети остаются. И тогда мы не будем говорить о том, что единственный выход – это американское усыновление. Единственный выход – это полная реорганизация системы, поддержка биологических, родственных семей, где бы дети жили дома. Это реформирование системы опеки, чтобы у нас выделилась четко категория профессиональных опекунов, которые помогают детям временно, пока идет работа с семьей или подбор постоянной семьи. Это распространение идеи о том, что взять ребенка, который остался один, не для своего личного счастья и удовольствия, а ради помощи попавшим в беду детям, это не просто нормально, а это дело каждого. И мы не должны откладывать это в долговременные перспективы. Страшно от того, что дети живут так сегодня, должно стать каждому.
Я полагаю, что ответственность за смерть ребенка в Нижегородской области, скорее всего, ляжет на «стрелочников» — каких-нибудь врачей, которые не сумели вовремя диагностировать, если он был, например, на обследовании. Я не знаю подробностей этой истории, но, насколько я понимаю, там была действительно сложная ситуация, и на уровне районного медицинского учреждения могли что-то не заметить. У нас в каждой такой ситуации ответственным является некий младший сотрудник, наиболее близко бывший к ребенку, а может быть и тот самый, который пытался что-то сделать. Никогда не отвечает за это вышестоящее начальство. Это еще одна история, когда дети находятся под государственной опекой, но на самом деле государство не несет никакой серьезной ответственности в случае подобных историй.
Что касается данных и места захоронения ребенка, то я думаю, что волонтерам, желающим это выяснить, нужно обязательно слать официальный запрос. Я не вижу никаких причин, почему эта информация должна быть конфиденциальной. Не знаю, какие именно волонтеры занимаются этой историей, с нами пока никто не связывался, но мы тоже со своей стороны готовы написать запрос из Москвы. Для меня очень странно, что информацию не дают. Мне кажется, люди боятся некоего дополнительного шума. Но волонтеры, которые помогали этому ребенку, должны иметь доступ к такой информации.
