Григорий Нарек (Нарек Григорьевич Карапетян) — эндоваскулярный хирург, кандидат медицинских наук, старший научный сотрудник Центра эндоваскулярной хирургии ФГБУ «НМИЦ хирургии им. А. В. Вишневского» Министерства здравоохранения РФ.
В 2007 году Григорий окончил лечебный факультет Московского медико-стоматологического университета им. А. Н. Семашко, затем три года проработал на 35-й подстанции скорой помощи. Следующие пять лет занимался судебномедицинской экспертизой, а потом решительно сменил специальность — ушел в рентгенэндоваскулярную хирургию и защитил диссертацию по данной тематике.
Григорий Нарек
Проснулась рация:
— Поступила женщина пятидесяти лет. По данным МСКТ («Мультисрезовая» компьютерная томография. — Примеч. ред.), поражение легких 60%. Состояние тяжелое. Кто может ее принять?
— Мы готовы.
Мне показалось, что ответил Ламберти. Я повернулся к нему и понял, что это был именно он. Я притворился удивленным:
— Ты ее взял?
— Да. Чубелли согласен. И у нас как раз есть одно свободное место. Что-то не так?
— Нет, все в порядке.
Через сорок минут к нам в отделение подняли женщину, у которой поражение легочной ткани составляло около 60%. В сопровождении медсестры приемного отделения она подошла к посту, держа в руках пакет с вещами и мобильник. Я поздоровался и задал стандартный вопрос о самочувствии.
Реакция меня поразила: из ее глаз тут же хлынули слезы. Это был странный плач. Мне довелось видеть, как люди плачут после постановки диагноза, — начиная от моей собственной матери (я помню) до пациентов, которых я лечил в прежние времена. Такой плач похож скорее на плач ребенка, который не хочет подчиняться родителям, отправляющим его спать. Это плач сопротивления и страха. В ее же плаче я слышал горечь и обиду, что ли, — особое горе, которое она пыталась принять и даже, может быть, как-то себе объяснить.
— Что с вами? Обещаю: мы вас вылечим, выходим. У нас волшебные термометры, — попытался пошутить я.
— Доктор, у меня вчера умерла мама. А сегодня госпитализировали меня. Я даже не смогу попрощаться с ней завтра на похоронах.
Слезы текли по ее щекам. Тут шутки из врачебного репертуара были неуместны.
— Понимаю ваше горе. Моя мать умерла, когда мне было восемь лет, а ей — сорок девять. Сейчас вас отведут в палату, и мы немного поговорим.
Все сестры были заняты, мне самому пришлось проводить ее в свободную палату и на время удалиться, 
пока она переодевалась. Я хотел ненадолго отодвинуть нашу беседу. Что поделать, мне всегда тяжело поддерживать разговор на эту тему. Но сейчас мое прошлое никого ни волновало. Даже меня. Надо было не дать стрессу и горю усугубить ее обширную пневмонию. Пришлось собрать волю в кулак и отправиться к новой пациентке.
— Можно вам дать совет?
— Да, конечно, — сквозь слезы, преодолевая тяжелый кашель, ответила больная.
— Прошу вас: не сдерживайте слезы. Плачьте. Не повторяйте моих ошибок. Когда моя мать ушла, мне было восемь. Временами я плакал, но всю жизнь подавлял желание выплакаться. Это оставило в моей душе неизгладимый рубец. Я до сих пор не могу с этим смириться до конца. Обязательно надо выпустить горе наружу. Оно как гной в организме, отравляющий его изнутри. И самое страшное здесь то, что вы не будете понимать, почему вам плохо. Будете искать причины вовне: в других людях, в муже, в детях, в расположении планет, в разбитом фужере, — только не в вас самих.
Тут я вспомнил, что в этой палате лежит еще одна женщина, и ее моя задушевная речь может раздражать. Представьте: вы госпитализированы в тяжелом состоянии, с двусторонней пневмонией, а рядом помещают непрерывно рыдающую женщину, которую врач еще и убеждает побольше плакать. Но я ошибался.
Соседка внезапно включилась в разговор:
— Дорогая, доктор прав! У меня тоже было несчастье несколько лет назад. Я решила быть сильной и подавляла в себе желание плакать и горевать. Что ты думаешь? У меня отнялись ноги. Меня таскали по больницам, переводили из одного неврологического отделения в другое — и ничего не могли понять. Не могли поставить диагноз. Только со временем вернулось нормальное состояние.
Я тоже успокоился. Все правильно. Все-таки интуиция — вещь недоказуемая, но реальная и полезная. У Чубелли хорошая интуиция. Он и сам не мог позже объяснить, почему согласился поместить эту женщину в наше отделение: «Ладно, пусть будет так»… Пусть.
— Почему она плачет? — спросил меня Ламберти.
— Мать вчера умерла.
— Ох… Может, успокоительное вколем? А то выдаст ночью криз.
— Чуть позже посмотри, как себя чувствует, сейчас смысла нет. Температура нормальная пока, сатурацию держит. Давление чуть повышено, но это понятно. Давай понаблюдаем.
— Хорошо, тогда ты занимайся обходом, а я ее оформлю.
Через пару часов, когда оставалось примерно полчаса до окончания первой смены, я незаметно заглянул в приоткрытую дверь палаты. Там было тепло. Не физически тепло, с отоплением у нас всегда порядок. Молодая пациентка сидела на краю кровати свесив ноги и говорила с соседкой, которая внимательно ее слушала. Они просто беседовали.
По интонации, по словам, проникавшим сквозь глухую броню моего костюма, я понял, что она рассказывает о матери — какой та была хорошей, милой, как достойно прожила долгую (85 лет) и, возможно, даже счастливую жизнь. Все-таки в правильном месте и в правильное время совпали интуиция Чубелли, мое прошлое, пережитое ранее, и совет выплакаться, добрая и сочувствующая соседка. Кто знает, как перенесла бы свое горе эта женщина, останься она дома?
За эти дни мы увидели не одну семейную драму. В больницу порой попадали целыми семьями. Нередки были и случаи, когда мужа и жену помещали в разные стационары. И в нашей клинике тоже. Правда, нам повезло, если можно так сказать. Жена, попавшая к нам, выжила. Но тяжело было смотреть на женщину, понимающую, что она больше не увидит мужа, умершего в другой больнице…
Фото: Медсестры обнимаются в больнице Кремона в Ломбардии, Италия, 15 марта 2020 года. Паоло Миранда / AFP / Getty
