«Из
Врач Михаил Кудин всегда отвечает на звонки пациентов, в его телефонной книжке — более 700 номеров больных. Он помнит каждого, кому когда-то помог. Например, мальчика с менингитом, которому делал искусственное дыхание, рискуя заразиться. Или ребенка из реанимации, которого вез на скорости 150 километров в час в областную больницу. Педиатр Михаил Кудин, доктор наук, в 69 лет возглавил отделение для пациентов с коронавирусом в Коломне. «Правмир» поговорил с ним о сложных решениях, риске, страхе смерти и призвании. 

Я заведующий инфекционным отделением №3 Коломенской ЦРБ. В отделении сейчас 50 детей и 25 матерей. Пока не грипп, но идет сезон повышенной заболеваемости вирусными инфекциями — риновирусными, парагриппозными. Пневмония у детей, ангины и кишечные инфекции.

Есть сложные дети. Два ребенка совсем маленькие, одному годик. Это дети с ДЦП, у них пневмония. У одного очень тяжелая форма, осложненная поражением легких по типу пневмоторакса. Но течение заболевания благополучное. Скоро выписываем.

Другой ребенок лежал в реанимации, переведен к нам. Лечение было массивное, но слава Богу, сейчас все хорошо.

Есть тяжелые дети с вирусной диареей, в народе это называют кишечным гриппом. Двухлетнему ребенку проводим инфузионную терапию, возмещаем потерянную жидкость. Сегодня третий день интенсивного лечения. Было приятно зайти в палату и увидеть, что он уже сидит в кроватке, улыбается. Мне доложили, что он покушал. Жду, как у него пойдут дела.

Приходилось в отделении быть несколько суток подряд?

«Он был в коме три месяца, а потом открыл глаза». Детский реаниматолог — о силе детей, потерях и трагедии в Керчи
Подробнее

— В конце сентября четверо суток подряд отдежурил. После отпуска был полон сил. Во-первых, у нас дефицит дежурных врачей, во-вторых, когда дежурю сам, мне спокойнее. Знаешь каждого ребенка, вовремя корректируешь лечение.

Всю жизнь на работу прихожу в 7 утра, анализирую ситуацию в отделении. До 16:00 — у меня пациенты, выполняю обязанности заведующего. 

Дальше у меня очень много дежурств: с 8 вечера до 8 утра. Штатное расписание не укомплектовано до конца, врачей не хватает. Дежурства — ответственное дело, не каждый врач соглашается, поэтому в полной мере включаюсь в процесс.

Отделение очень большое. В ноябре–декабре может уже 80 детей лежать. Осенью прошлого года в зимний период, когда был подъем микоплазменных пневмоний, мы круглосуточно наблюдали до 100 детей.

Ночью мне звонят из реанимации, и я выезжаю

Родители благодарили вас за то, что вам можно дозвониться в любое время суток. Спите с телефоном?

Да, он лежит рядом. Просто делаю потише звук.

— Отдых и личное пространство для вас не важны?

Я врач, так воспитан. Когда-то надел белый халат, а значит, подписался и на это тоже.

Нельзя не взять трубку. Есть пациенты, которые лечатся только у меня по восемь и более лет. Я не имею права отказать в консультации. У меня есть вотсап, вайбер, телеграм. Пишут, спрашивают. В телефонной книжке — более 700 фамилий моих больных. Естественно, знаю особенности каждого. Да, я смотрю все сообщения, перезваниваю, если не получилось ответить на звонок, и консультирую. Я так привык.

— В вашей практике неожиданный ночной звонок спасал ребенка?

— Конечно. Я консультирую и в реанимационном, и в нейрохирургическом — во всех отделениях, где лежат дети. Если ночью звонок и я вижу на экране «реанимация 1», «реанимация 2» или фамилии реаниматологов — встаю, вызываю такси и еду. Это бывает часто. Раз в неделю — сто процентов. А что делать? Я обязан.

На приеме у Михаила Кудина

Это ответственность. Мы с женой работали в системе Третьего главного управления Минздрава СССР, это было оборонное предприятие на урановых рудниках. Я был главным педиатром педиатрической службы организации. В течение дня или ночи мне звонили, и я должен был проконсультировать по поводу тяжелого ребенка или принять какое-то решение.

— Самое сложное свое решение помните?

— Много таких. Работал в Саратовской области в детской больнице. Десятимесячный тяжелый малыш. Родители пытались лечить его сами. А потом пять дней ребенок без сознания в реанимации лежал. Не могли мы его вывести из этого состояния. Санитарного транспорта не было, чтобы в областное учреждение госпитализировать, а нужно. Что делать? Рискнули везти на служебной машине. Мчались со скоростью 150 километров.

Нас остановил гаишник, а мы ему только крикнули: «Помогите проехать без пробок!» Он с мигалкой и сиреной, мы — за ним. Довезли ребенка. Спасли.

Сложных ситуаций в дороге — бесчисленное количество. Везли как-то ребенка с менингококковой инфекцией. Конечно, знали, что это инфекционное заболевание, и понимали, что делаем. Но в критический момент я думаю только о ребенке. У него остановилось сердце. Сделали искусственное дыхание рот в рот. Обошлось. Мальчик выжил, с нами тоже все нормально.

Не всегда удается спасти человека. И тогда врач вынужден разговаривать с родственниками, родителями. Как дается вам эта часть работы?

— Об этом даже сейчас говорить тяжело. Выходить к родителям сложно. В 70-е, 80-е годы детей госпитализировали в стационар без родителей. Даже если малыш трехмесячный, но не на грудном вскармливании, значит лежит один. Мамы в то время не видели, как лечат их детей, как обеспечивают им уход.

Сегодня ситуация другая. С детьми — вплоть до 15 лет — родители имеют право лечь в стационар. Родители видят, что врачи делают все необходимое.

Михаил Кудин

В последние годы у нас не было детских смертей. Но поступают и дети-инвалиды, у которых органическое поражение, несовместимое с жизнью. Родители понимают, какой будет исход. Но это все равно тяжело.

Несколько раз мне приходилось говорить с родителями в таких случаях. У мамы истерика, слезы — и у доктора слезы. Если лечащие врачи не могли выйти и сказать, потому что им плохо самим, приходилось мне разговаривать. Я же заведующий.

Чувство необъяснимое — какой-то стопор, замкнутость. Нельзя сказать, что неудовлетворенность, но это очень выбивает из колеи. Со взрослыми тяжело, а это же ребенок. 

Я работал в ковидном отделении два месяца. Тяжело даже зафиксировать смерть, когда отчеты готовишь. Жизнь дана для того, чтобы жить.

Впервые видел столько страха смерти

— Как получилось, что вы возглавили ковид-отделение?

В Коломне развернули первое отделение на 75 коек на базе как раз нашей детской больницы. Потому что здесь уже к тому времени провели капитальный ремонт, подвели кислород к кроватям — отделение было к этому готово.

Рост заболеваемости шел в июне-июле. Вскоре на уровне Минздрава области и городской администрации приняли решение срочно подготовить отдельный стационар для ковидных больных. Им стало здание бывшего роддома, которое стояло законсервированным. Его капитально отремонтировали, оборудовали и буквально за три недели открыли 4 этажа.

Наш главный врач, Олег Васильевич Митин, предложил возглавить это отделение мне. Наверное, роль сыграл мой опыт клинической и руководящей работы.

— Михаил Викентьевич, простите, но по возрастным критериям вы находитесь в группе риска.

Ха-ха! Ну, вы знаете, я, во-первых, свой возраст сам не понимаю. Мне в этом году 69 исполнится. Сын спрашивает: «Папа, когда будем юбилей праздновать?» Я удивляюсь: «Какой?» Они говорят, что скоро 70 лет! Спрашиваю: «А кому?» Даже не думаю об этом.

«Отдых будет позже». Главврач из Брянской области — о судьбе каждого доктора и победе над эпидемией
Подробнее

Поэтому не чувствую себя в какой-то группе риска. Что, я совсем старый? Или пожилой? И потом, если мне сказал главврач, значит, он доверяет, ценит. Надо с благодарностью относиться к такому предложению. Значит, я могу быть нужным, востребованным человеком.

У меня есть друг, который младше меня на два года. Мы с ним всю жизнь работали. В этой ситуации он сразу ушел в отпуск и на больничный. Это его право.

Я не страдаю серьезными хроническими заболеваниями, чтобы туда не идти. И сегодня бы пошел, но в детском тоже аврал. К тому же есть решение Минздрава о том, чтобы в этот период педиатров не привлекали к работе со взрослыми пациентами. У нас тоже сезон, увы.

А в те два месяца я не пренебрегал профилактикой. Есть медикаментозные препараты, которые применяли врачи в московских клиниках, воспользовался этим и я. Соблюдал личную гигиену. После работы — в душ.

В общежитии ночевать не оставался. Уходил домой. Проводили спиртовую обработку помещений, всюду в больнице установлен ультрафиолет. Дома в прихожей стояли спиртовые спреи, мы сами все обрабатывали с женой дополнительно.

Тем более, моя жена работает в лаборатории с этим же биоматериалом. Они исследуют мокроту и делают другие анализы. Поэтому мы с ней решили, что будем работать, но после работы идем домой.

Я не считаю, что это какой-то подвиг.

Но смерть совсем рядом. Среди ваших коллег есть погибшие. Неужели человек в «красной» зоне не думает о своей безопасности?

— Нет. Я был уверен, что не заболею. О смерти вообще думать не хочу. Когда-то время придет, знаю. Но сейчас хочется жить, видеть, как дети живут, внуки. И хочется, чтобы в мире был мир.

Однако со страхом смерти столкнулся. В такой мощной концентрации наблюдал его впервые.

Это очень напрягает психологически. Ты видишь тяжелых больных. Они лежат синие, серые, кто-то на кислороде. У всех больных при этом заболевании — дикий страх смерти. Конечно, они волнуются, у них множество вопросов к медперсоналу.

Мы в 70-е, 80-е годы работали в условиях пандемии гриппа. Госпитали тогда разворачивали и для кишечных больных, лечили дизентерию. Но не было такой психологической напряженности у медработника, как при ковиде. Есть огромное желание быстро, максимально помочь, но ты не можешь сделать это прямо сейчас. Нужно время.

Сколько одновременно пациентов находилось в отделении? Как вы были обеспечены средствами защиты, медикаментами?

— 220 коек на всех четырех этажах, плюс 36 реанимационных коек. Два месяца работали на пике заболеваемости. У нас находилось до 150 больных, практически каждый день заполнены реанимационные койки.

Нас своевременно обеспечили современными противовирусными препаратами, антибиотиками. То, что применяли в центральных клиниках России, было и у нас. Вплоть до антиковидной плазмы. Много было среди ковид-пациентов онкологических, больных сахарным диабетом. Регулярно для консультаций приглашали узких специалистов.

Ежедневно я контролировал каждый анализ. Это была моя персональная ответственность. Проводили консилиумы. Моей целью тогда было научить докторов, которые пришли на работу в ковид-отделение, работать с заболеванием. Онлайн-консультации, штудирование методических рекомендаций — все это одновременно и практически без перерыва.

Несомненно, я, как и все наши врачи, надевал комбинезон, средства защиты и шел в «красную» зону, осматривал больных там. Я обязан был их осматривать вместе с докторами.

Трудно приходилось всем.

При поступлении больных «сортировали» в зависимости от степени поражения легких, тяжести состояния. К нам госпитализировали не только коломчан и жителей района. Везли из Домодедова, Ступина, Зарайска, Луховиц, Озёр, Орехова-Зуева.

Что необычного, удивительного открыли в людях за это время?

— Благодарных пациентов. Хотя они, как правило, благодарны всегда. Помню момент один.

Подходим к пожилой женщине, а она перед медсестрами на колени встала — благодарит: «Спасибо, что спасли жизнь». Я прослезился.

Идешь по отделению, спрашиваешь у больных, как относятся врачи, медсестры, у них рядом кислород булькает в приборах, а они говорят: «Спасибо, хорошо».

Мой телефон не смолкал в эти дни. Я получал сообщения от родителей детей, которых лечил: «Михаил Викентьевич, держитесь! Мы с вами! Мы вас любим! Спасибо». Они регулярно звонили, спрашивали, чем помочь, что нужно в отделение. СВЧ-печь? Тут же привозили. Электрочайники для того, чтобы круглые сутки был чай у больных и врачей — пожалуйста. Знаю, что многие родители, с кем я на связи регулярно, стали волонтерами в это время. Это все очень трогательно.

Нам писали картины, приносили их в отделение. Сейчас они висят в коридоре больницы, поднимают настроение.

Врачебная практика важнее карьеры

— Михаил Викентьевич, помните тот день, когда впервые увидели врача в детстве?

— Конечно! Мне было 5 лет. Наша семья тогда жила в Белоруссии, в маленькой деревне. 

Это был 1956 год. Зима. Родители в тот день уехали зерно менять на муку. Старшие братья жарили блины. Сказали, что скоро будем есть, и поставили их на подоконник. А я был очень голоден. Взял табуретку, поставил к окошку и полез за блинами. На полу у окна стоял чугунок с вареной картошкой для скотины. Картошка в кипятке. Потянулся за блинами и упал — сел в этот чугунок. Еще и без штанов был.

«Секунда — и ребенок падает на раскаленные угли». Врач ожогового отделения — о родительской беспечности и тяжелом лечении
Подробнее

На мое счастье в это время вернулись родители. Как сейчас помню: завернули меня во что-то белое, укутали в тулуп, положили на сани, устланные соломой, и повезли на лошади в район.

Я тогда впервые увидел белые халаты. Помню прикосновения чего-то холодного, уколы. У меня был тогда ожог второй степени.

При выписке подарили связку флакончиков из-под пенициллина. Гордился, что у меня появилась новая игрушка. Что у детей тогда было? Иногда бумагу или тряпку сдадим старьевщику, который по деревне ездил, получим за это петушок-свистульку. Могли сами смастерить самокат или что-то еще.

Вы родились в послевоенное время в Белоруссии. Как жила тогда ваша семья?

— Во время войны деревня была сожжена, осталось лишь 12 домов. Кругом лес. 

Наш дом был деревянный, на два окна. Комната одна. Семья многодетная — я, пять старших братьев и младшая сестра. С нами жила бабушка. Все девять человек умещались в этом маленьком доме. Кто-то спал на полу. Я — на печи.

Это сейчас можно в интернете заказать любой матрас, а тогда постельное белье набивали соломой. Как она скатается — меняли. Наш дом пах свежестью, всегда были открыты окна. Жизнь была непростой, но воспоминания счастливые.

Я три года назад ездил туда. Со мной были провожатые из Белоруссии, они не могли понять, как зайти в деревню.

Я попрыгал, покрутил головой и увидел те самые липы, где можно пройти. Пришли в деревню, стал искать место, где стоял наш дом. Вспомнил про вишню. Я по ней лазил в детстве. Нашел — она все еще жива!

От дома осталась разрушенная печь. Собрал кусочки кирпича от нее, песочек со двора — увез домой. Сказал, когда умру, положить мне это с собой.

— О чем главный урок, который вы получили от родителей?

Быть добрым к людям, чутким. Мы переехали в Казахстан, когда люди массово из союзных республик стали уезжать на целину. У нас было огромное хозяйство, но мама и папа всегда находили время для людей, помогали, чем могли. Часто в наш дом шли за советом или поддержкой.

Мама была очень доброй, внимательной. Мои старшие братья закончили семь классов. Семья большая, учить детей не на что. Все братья стали шоферами и трактористами. Она каждого провожала на работу, собирала им обед.

Я один в семье получил высшее образование. Захотел учиться, пошел в старшие классы. Жил в райцентре, за несколько километров от дома, в интернате с казахскими детьми, но ходил в русскую школу.

Домой приезжал только на выходные. Помню, на улице мороз 40 градусов. Машина на целине — обычный ГАЗ, кузов обтянут брезентом и солома на полу. Я весь продрог, прибегаю домой, забираюсь к маме на колени и грею руки в ее волосах. До сих пор помню, как они пахнут. Мама надевает мне валенки, чтобы согрелись ноги. И так хорошо… Но ее уже со мной нет.

— Что ушло вместе с ней? Как вы это пережили?

— Наверное, это самая большая моя утрата. Я уже был взрослым человеком. Сейчас уже нет и мамы, и папы. Но когда умерла мама, это была трагедия, я очень плохо ее перенес. Был на дне ее рождения в феврале, отметили 70 лет. А в июне — инфаркт миокарда. Ужасная потеря. 

Доброта ее ушла. У меня тогда был психоз. Нет, не психоз. Я просто ничего не понимал. Многое тогда передумал: почему не мог чаще ездить? Но она жила на Украине рядом с дочерью. А у меня и семья своя, и расстояние, и вечная занятость. Она была ласковая, мягкая.

— Вы тоже создаете впечатление мягкого человека.

— Вы ошибаетесь. Я могу быть очень жестким. В отделении требую порядок, каждое утро воспитываю сотрудников, разбираем ошибки.

Поговорим о работе. Однажды вы сделали выбор в пользу врачебной практики. При этом у вас большой опыт руководителя. Статус заместителя министра здравоохранения Саратовской области — расцвет карьеры. Почему ушли?

— Я начинал участковым врачом-педиатром, закончил аспирантуру, защитил докторскую. Работал в серьезных оборонных учреждениях, главврачом детской больницы — много чего.

Ну, думаю, какая карьера? Нормально я жизнь прожил. Все шло поступательно, я никуда и не просился. Либо предлагали, либо просто «надо». 

Сегодня самое большое удовлетворение — лечебная работа. Мне кажется, это выше всего. Были предложения, но я категорически отказался. Сказал, что защищаю диссертацию и ухожу.

А как же амбиции?

— Безусловно, мог бы сделать карьеру. Но мне нравится то, чем я занимаюсь именно сейчас. Для меня лечить пациентов, практиковать важнее, чем включаться в те же вопросы политики. Амбиции в свое время я, наверное, удовлетворил.

Когда работал в Саратовской области, много приходилось заниматься политикой по партийной линии, я был доверенным лицом политика федерального уровня. Очень много работали с Вячеславом Володиным. Мы его избирали в Госдуму от Саратовской области.

Построили шикарную детскую поликлинику, провели ремонт районной больницы в Вольске. Я получил опыт. А тут дети, которым нужна помощь. И где важнее? Где я нужнее?

Боюсь, что пациенты перестанут звонить

— Михаил Викентьевич, если бы вы стали не врачом, то кем?

— Ой, не знаю. Когда сдал экзамены в Карагандинский мединститут, приехал домой, в совхоз. Пока ждал извещение, пошел работать на кирпичный завод — кирпичи вытаскивать из печи.

Тогда мне сделали предложение: в школу-восьмилетку учителем физики, химии. Наверное, подался бы туда. Денег в семье не было. Учить меня было не на что.

Но когда поступил — а я очень хотел стать врачом — получал повышенную стипендию — 28 рублей. Родители помогали продуктами. С третьего курса разгружал вагоны на железной дороге. Это меня спасало. 

Два раза в год мы, студенты, сдавали кровь. За это донорам давали немного денег и талон на обед. На рубль двадцать можно было хорошо поесть.

Вы с женой знакомы с первого класса. Это любовь раз и навсегда? Такое бывает?

Я сам часто задаю себе вопрос — как так получилось? Мы родились в одной деревне. Потом родители нас перевезли в один целинный совхоз. До 4-го класса сидели за одной партой. С 8-го класса вообще была любовь, письма писали, объяснялись, подарки друг другу слали. Первый поцелуй случился тогда же. В девятый класс она уехала в Белоруссию, а я в Казахстане остался. Виделись на каникулах.

Учились в институтах в разных городах, но писали друг другу. А сразу после института свадьбу сыграли. Это глубокое чувство, оно и есть любовь, наверное. А что еще? Она нежная, красивая блондинка… У меня гордость была, что увлек ее, за ней многие ухлестывали.

Когда ребенок растет в многодетной семье, сценарий его взрослой жизни может развиваться по двум вариантам — «так же, как у родителей» либо «никогда у меня не будет столько детей». Как сложилось у вас?

— У нас два сына. Сейчас одному уже 45, другому — 38. Один в казначействе трудится, другой — кандидат экономических наук, работает в бизнесе.

Нейрохирург Алексей Кащеев — о риске на операции, харассменте и рождении сына
Подробнее

Почему только двое? Мы все-таки жили в Степногорске. Это оборонный город. Работали на закрытом микробиологическом заводе. Жена — с 6 до 18 — в рабочее время не выйдешь.

Работодатели не любили больничных, а с детьми это обязательно. Моя работа — тоже в напряжении. Наш первый сын в детсад пошел уже в девять месяцев. Трудно, но надо было как-то жить. Второй ребенок появился только через 7 лет. Конечно, мы были заняты и полностью отдавались профессии.

— Самые важные качества мужские, на ваш взгляд?

— Ум, интеллект, уважение к жене, детям. Мужчина должен пахать и обеспечивать семью. 

К чему испытываете отвращение?

— К хамству. В любом виде и в любой ситуации. Но особенно, когда мужчина женщине говорит что-то грубое, хамское. Я жил в Казахстане. У этого народа многому нужно учиться.

Самоуверенность еще не могу терпеть. Когда 19–20 лет человеку, но есть только его мнение, его поступки, и ему наплевать, что об этом думают окружающие.

— Что главное в жизни?

— Востребованность. Нужен ты в этой жизни или нет? Не самоудовлетворение, не материальное обеспечение, а именно востребованность.

Самое страшное — это забвение, я думаю. Вот сейчас идут ко мне больные, звонят, но я боюсь того времени, когда и звонить не будут.

Вышел на пенсию, и все — ты не нужен. Очень боюсь этого времени и не представляю, чем заняться.

Дети говорят: «Папа, хватит работать». Ха! А что мне делать? Хобби? Раньше у меня лучшим хобби была наука. Что сейчас?

Испытываю растерянность перед старостью, перед пожилым возрастом. Наши пенсии не позволяют без ущерба для семейного бюджета приобрести медикаменты для коррекции каких-то возрастных заболеваний. Я уже молчу про путешествия. Мы с женой их очень любим. Но разве это будет позволительно на нашу пенсию?

Это все для меня очень важные и болезненные вопросы. Пока не представляю себя сидящим на лавочке возле дома.

Пойду к детям, они меня ждут.

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Материалы по теме
Лучшие материалы
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.