«Мы до последнего надеялись, что войны не будет». В 90-х Ирина Малинина уехала из Чечни в никуда

22 Дек

Подписывайтесь на наш подкаст:

«Шли бои, когда мы покидали город»

— Ирина, вы родились и выросли в Чечне. Сколько вам было, когда началась первая дестабилизация обстановки? 

— Мне было 17 лет в 1991 году. Мы жили в Грозном. 

Моя семья переехала в Чечню в конце 1920-х годов. До этого мои родные жили в Краснодаре и в Бердянске. До 1958 года город Бердянск назывался Осипенко. Девушки из Краснодара и юноши из Осипенко знакомились и влюблялись. Так родилась наша семья — встретились бабушка и дедушка. 

Потом они поехали в Чечню. Подозреваю, что искали работу. Гудермес — это большой железнодорожный узел. Дедушка устроился на железнодорожную станцию, а бабушка — в столовую при вокзале. Там они остались жить. И прожили там почти весь XX век.

В 1991 году, когда развалился СССР, под этими обломками погребло всех. Светлана Алексиевич писала: «Социализм закончился, но мы-то остались. Что нам теперь делать?» (цитата из книги «Время секонд-хенд». — Примеч. ред.). 

Когда начал заканчиваться Советский Союз, в Чечне возникла очень сложная ситуация. Я даже не знаю, как ее назвать, какие слова подобрать для нее. Это был разгул бандитизма.

— Вы тогда учились в выпускном классе?

— Да, в 17 лет я окончила школу и уехала, потому что не хотела оставаться в Чечне. Я была «borderline person» — человек, который пересекает границы, едет учиться или работать в другие регионы. Моя одиссея началась в 1991 году, я уехала в Пятигорск и поступила в иняз. 

Но моя семья осталась в Чечне. И видела все этапы дестабилизации. К власти пришли сепаратисты. 

Об этом сняла короткометражный фильм ингушский режиссер Хава Мухиева, он называется «Дерево». В нем хорошо показано, с чем столкнулись местные жители из-за бандитов. И даже атмосфера 90-х воспроизведена.

— В какой момент ваша семья поняла, что нужно уезжать?

— Мама оставалась в Чечне до последнего. Она уехала очень поздно. Надо было это сделать раньше. Я поняла, что есть инерция. Очень тяжело поверить в наступление худших времен. 

В Грозном начались первые бои, но российская армия еще не вошла в город. Мама на следующий день мне звонит: «Ночью бой шел в центре. Мы с подружкой Алей пошли на рынок, пули [видели]… Потом я ей говорю: «Смотри, что-то на дереве висит». Мы подошли, а это кишки человеческие». Я говорю: «Мама, вы что, с ума сошли? Какой рынок может быть?» — «Как? Надо же сходить». Она долго не могла поверить, что война, страшно, опасно, вообще-то пора уезжать.

Ирина Малинина

Еще мама долго ждала отца из командировки. Он был на Кубе два года. Она думала, что он вернется и мы все вместе уедем из Чечни. А отец решил уйти от нас. Он приехал, забрал свои вещички и умотал. Сказал: «Оставайтесь и делайте, что хотите». На пороге война, она уже чувствуется, она в воздухе, а мама осталась в Грозном со мной, студенткой, и четырьмя стариками. Так мы подошли к войне.

Квартиры уже было не продать, они никому не были нужны, за них давали какие-то смешные деньги.

У нас была огромная квартира в сталинском доме в центре города. На нее работало не одно поколение нашей семьи. За нее один из соседей дал маме совсем небольшую сумму.

На эти деньги мы купили квартирочку в бараке в Ростове-на-Дону — две смежные комнаты, 10 и 12 квадратных метров. Кстати, в этих бараках на проспекте Коммунистическом до сих пор живут люди. Может, руководство Ростова обратит на них внимание — расселите людей, там же невозможно оставаться.

— В какой точке вы приняли решение о том, что надо уезжать? 

— Просто все уехали уже, двор опустел. 

Это был мой последний Новый год в Грозном, с 1992-го на 1993 год. Я не узнала город, он был пустой, и в нем было страшно. Я никогда его таким не видела.

Фото: Reuters

Грозный всегда был очень оживленный, радостный. Он окружен горами. Я помню, что из окна моей детской всегда были видны горы вдалеке. 

Наш город опустел. Было страшно. Мама сказала: «Все, я тоже поеду». 

Мы недавно с ней разговаривали, она сказала: «Если бы ты знала, как мне не хотелось уезжать. Как я хотела остаться! Там была жизнь, там были друзья, знакомые, там все было. Почему нам пришлось уехать?» 

Итак, мы поехали в Ростов-на-Дону. 

— Вы уезжали в никуда?

— Абсолютно в никуда.

Фото: Игорь Михалев / РИА Новости

— Ваша семья считалась беженцами?

— Я не помню деталей, но мне кажется, что нам не дали этот статус. Вынужденные переселенцы — так нас называли, а это другое. Просто вся республика взяла и убежала. 

Государству на это было наплевать. Сначала на то, что убивали мирных жителей в Чечне, а потом на то, что никак не компенсировали [ущерб тех, кому пришлось уехать].

«Грозный мне снился каждую ночь»

— В каком году вы переезжали?

— Это был конец 1993-го. Мама и ее друзья загрузили в один большой грузовик какие-то вещицы, все не могли забрать, конечно, оставили почти всю мебель. Какой-то диванчик, креслице взяли с собой и поехали. Этот грузовик выгружал людей по пути — кого-то в Пятигорске, кого-то в Минводах, а нас увезли в Ростов. Так мы переехали.

— Вас выгрузили. Что было дальше?

— К тому моменту мы с сестрой уже видели эту маленькую квартирку в бараке, на которую хватило денег. Мы были в ужасе. Но хоть какая-то крыша над головой, хоть какое-то место, где мы могли переночевать. Поэтому согласились — хорошо, пусть будет барак этот. 

Мама приехала туда. Я поселилась с ней в этих комнатках, а старики остались в Чечне.

— Как вы тогда воспринимали переезд?

— Мне было легче, чем маме. Потому что в 19 лет это дается гораздо проще. Впереди была большая жизнь и надежда, что моя жизнь сложится иначе, я сделаю что-то по-другому. Не было тоски, отчаяния. 

Но был большой страх за тех, кто остался — за нашу семью в Чечне. От этого было очень тяжело. Но за себя я не боялась, знала, что поеду дальше, что моя одиссея продолжится. 

Так и получилось. Я не прижилась в Ростове, потому что стали приезжать наши родственники и селиться с нами, просто уже места не было. Поняла, что надо ехать дальше. Я отправилась в Москву.

— Вы уехали из горячей точки, выжили. Насколько долго эта ситуация еще была с вами, с человеком, который теперь в безопасности?

— Прошло 30 лет почти, а эта ситуация до сих пор со мной. Грозный мне снился лет пять каждую ночь, это точно.

А еще ты другой. Не хуже, не лучше, просто другой. Эта инаковость во всем ощущалась. Мы по-другому готовили, мы южане. По-другому общались с людьми, мы по-другому ходили в гости, мы по-другому принимали гостей у себя.

— Как это?

— Всегда дом оставался открытым абсолютно для всех. В других регионах России было иначе. 

Надо понимать, это начало 90-х, очень тяжелое время — пьянство, наркомания, нищета, очереди. Это был огромный культурный шок для меня — начиная от снега, которого я почти не видела, а первая зима в Ростове была очень снежной, заканчивая общественным транспортом, которым мы раньше не пользовались, потому что жили в центре небольшого города. 

Я помню, как в первый день ехала в институт, ждала автобус. Он пришел набитый, люди свисали из дверей, я не могла понять, как в него сесть. А на дороге был огромный слой снега, через него переступить было трудно. Пришла в ужасе домой, не понимала, как тут жить вообще. Мне каждое утро теперь в институт ездить так?

В моем паспорте местом рождения был город Грозный. Я помню, мне кто-то сказал: «Кто тебе выдаст загранпаспорт с таким местом рождения? Тебя никуда не пустят». Я спросила: «Почему? Что в этом такого? В Грозном было много хороших людей — русские, чеченцы, ингуши, армяне, грузины, греки — все жили там». Нет, стигма на мне теперь, раз родилась в Грозном. Это длилось долго. Я даже стеснялась говорить, где родилась. Даже мысль была, как мне паспорт поменять. Сейчас я горжусь: да, я родилась в Грозном, в прекрасном, зеленом, очень интеллигентном городе. 

Было недоверчивое отношение в институте, в университете. Меня не хотели брать очень долго. Я видела, как сортируют детей — дети из хороших ростовских семей, из интеллигенции, местные сливки, в одних группах, а ребята, как мы, приезжие из Шахт, Миллерово, Новочеркасска — в других. Привет тебе, Ростовский пединститут тех времен! Я надеюсь, что сейчас ситуация изменилась.

Напишешь тест по грамматике: «Нет ошибок — ты списала». Я говорю: «Почему вы так думаете? Вы что, меня поймали?» Я ведь очень хорошо язык знала.

— Хочется сказать, что вы с тех пор получили несколько международных квалификаций, кембриджских сертификатов…

— А там было очень высокомерное отношение. Для них я была маргинал. Я спросила того педагога: «Почему вы думаете, что я списала?» — «Ты не можешь сделать работу вот так без ошибок сама, не списав». — «Почему?» — «Потому что ты приезжая, ты не ростовчанка». Это прямым текстом мне было сказано. 

— Вы там язык так хорошо выучили? 

— Многие говорят, что ты язык как будто не изучаешь, а вспоминаешь, будто в прошлой жизни овладел. 

Мне английский язык давался абсолютно легко. Все правила, лексику я быстро запоминаю. С возрастом, может быть, похуже память стала, но мне достаточно один раз слово увидеть, и я могу его использовать.

— Вы методически работаете над расширением лексического запаса и учите этому учителей. Показываете свои тетрадки, куда выписываете слова. Это все-таки очень системная, ежедневная работа, которую мало кто из работающих преподавателей иностранного языка продолжает. 

— Это такой большой спорт. Я не могу этого требовать от всех.

— Но вы говорите: оно как-то само получилось…

— Вначале да, само.

— Но потом оказывается, что это кропотливая, многолетняя, очень усердная работа.

— Конечно, и это тоже. Сначала ты не очень хорошо умеешь писать. Потом ты пытаешься, и вот — получилось. Потом пробуешь еще что-то — получилось, потом еще. И каждый день вот так. У меня дочка говорит: «Мама, я ложусь, ты еще занимаешься английским, я встаю — ты уже занимаешься английским». А что еще делать?

Как Ирина Малинина стала преподавателем английского

— Что было в Москве?

— В Москву я приехала с твердым желанием больше никогда не преподавать язык.

— Почему?

— Настолько у меня отбила охоту моя работа в Ростове-на-Дону. Я осталась преподавать в университете. Мне кажется, я была хорошим учителем, но мне было неприятно работать в сложившейся в вузе атмосфере. 

Я сейчас понимаю, что семье надо поддерживать молодого специалиста, который еще не может зарабатывать много. Поддерживайте их, давайте им деньги, они встанут на ноги.

Это был 1996 год. Меня некому было поддерживать. Нам есть было нечего. Это не фигура речи, буквально. Поэтому ни о каком преподавании речи быть не могло. Мама осталась без работы, денег не было. Я помню, что все лето ходила в осенних туфельках, потому что другую обувь купить было не на что.

— Середина 90-х…

— Поэтому я поехала в Москву и сказала, что буду зарабатывать деньги. И дала себе слово: я никогда в жизни не буду бедной.

— If I have to lie, steal, cheat or kill («Бог мне свидетель, я скорее буду лгать, украду или убью, но больше никогда не буду голодать», — цитата из «Унесенных ветром», Маргарет Митчелл). Передаем привет Скарлетт О’Хара.

— Да. Я помню, как пошла на свидание в Ростове-на-Дону, а у меня не было денег на колготки. А на улице зима. Я наскребла какие-то копеечки, мне впритык хватило рубль в рубль. Купила колготки, дома открыла, а они не черные, а ярко-голубые, синие — это было вообще не то, что я покупала. Я так горько расплакалась, и в ту секунду сказала себе: «Никогда в жизни этого со мной больше не повторится — ни со мной, ни с моим ребенком. Землю грызть буду — бедной не буду никогда».

Так началась работа в Москве — в разных компаниях в маркетинге, в продажах. Мне очень интересен был этот мир. Считаю, что могла бы стать хорошим продажником, я умею это делать.

Потом у меня родился ребенок, я ушла в декрет. У нас были огромные финансовые сложности, оставить дочь я ни с кем не могла. Опять начался тяжелый период. 

Тогда я была прихожанкой храма на Большой Ордынке, я очень его любила и люблю до сих пор. В храме служил отец Даниил. Я пришла к нему на исповедь в страшном отчаянии — грудной ребенок на руках, муж потерял работу. Подошла к нему в слезах: «Отец Даниил, работы нет, денег нет. Все, жизнь закончилась». Он мне говорит: «Ты кто по профессии?» — «Учитель английского». — «У тебя шикарная профессия! Ею ты будешь заниматься всю жизнь, увидишь, она будет тебя кормить». У меня даже мысли не было, что я к этому вернусь. Думаю: «Какой английский? Не буду я преподавать. Отец Даниил, вы меня просто пытаетесь успокоить. Все это неправда». Я ушла с обидой. Что это за совет?

Через несколько дней мне сестра говорит: «Ира, подруга сказала, что ее дочка уроки английского дает. Может, и тебе попробовать? Что вы мучаетесь? Вам есть нечего». 

Почему мне уже второй человек говорит об этом? Это какой-то знак? Хорошо, ладно.

— Анекдот про спасение утопающего — «тебе один круг кидали, второй круг кидали…»

— Думаю, надо попробовать. Вдруг получится? Я помню, что спросила подругу: «Ты не знаешь, где можно объявление дать?» Она мне какой-то сайт прислала. 

Когда заработала первые 300 рублей за урок — я была счастлива! Что такое счастье? Это моменты. Их надо ценить и ловить. И тогда был абсолютно счастливый момент — мои первые после большого перерыва заработанные деньги. 

С тех пор преподавание я не бросала ни на день. Даже когда вернулась в офисную жизнь, потому что мне нужен был стабильный доход. Я преподавала всегда. Мои рабочие недели могли длиться по 55 часов. Я заканчивала в шесть вечера, а потом я шла куда-то преподавать. Приехать домой могла в 11 вечера, но мне так нравилось, что я даже не уставала.

«Мое место здесь»

— Потом дальше вы повышали квалификацию, получали зарубежные сертификаты, у вас было обучение CELTA?

— Нет, CELTA не было, DELTA только (Diploma in English Language Teaching to Adults — международный диплом преподавателя английского взрослым. — Примеч. ред.). Я долго присматривалась к нему. Это было довольно дорогое обучение, ради него нужно было на месяц уходить из офисной работы.

В 2016 году я поняла, что либо сейчас, либо никогда.

Считаю, что Господь меня не оставляет, Он мне всегда подсказывает, что делать. 

Я поняла, что пора уходить в преподавание полностью. Подумала, что для меня важны не только знания, но и статус тоже. А диплом — это мой социальный капитал, надо его повысить.

— Когда вы готовите к международным экзаменам, это все-таки другой формат работы, чем когда вы обучаете с нуля.

— У меня ученики самых разных уровней. Сейчас есть и те, кто изучает язык с нуля. Я специально взяла их, потому что у меня давно не было таких учеников, для меня это некий челлендж, мне интересно. С ними видишь прогресс, это очень мотивирует.

— Похожа ли ситуация, в которой мы сейчас находимся, на то время, которое вы пережили — огромное количество людей сейчас уезжает. Как вы это внутренне чувствуете?

— Нормально. Моя одиссея продолжалась. Я сменила много городов, много съемных квартир, потом уже появилось свое жилье. Меня это совершенно не пугает.

Но с другой стороны, у меня есть опыт жизни в Европе. Это не мое. Мое место здесь, я знаю это, что бы ни было.

— За последние полгода мы потеряли возможность проходить международные экзамены, пользоваться привычными инструментами — например, Netflix. При этом всю весну я слышала слова поддержки от иностранных преподавателей моей дочери — и британец, и француженка, и испанские преподаватели сказали: «Если у вас будут проблемы с оплатой, мы готовы заниматься с вами индивидуально бесплатно». При этом — «Кто не уехал, тот неправильно поступил», — слышим мы от наших соотечественников. 

— Вы знаете, мне все равно, кто что говорит. Для меня главное, что я думаю сама о себе. Я знаю, кто я, кто моя семья — это единственное, что меня волнует. Абсолютно искренне вам говорю, что мне все равно, кто из уехавших что думает обо мне. 

С другой стороны, я ведь тоже была такой 30 лет назад. Тоже поддерживала сначала одну сторону, через какое-то время стала поддерживать другую. Такие заявления — «вы тут все плохие», — я тоже делала. А потом поняла, что так быть не может, не все плохие. Поэтому мне совершенно все равно, что говорят.

Нет экзаменов сейчас, а завтра будут. Если не завтра, то послезавтра все вернется.