Вторая мировая война была страшным потрясением для всего человечества. Миллионы убитых и искалеченных солдат; десятки миллионов пленных и мирных граждан, замученных в фашистских концлагерях, угнанных в рабство в Германию, убитых в своих домах; сотни миллионов людей, жизнь которых была разрушена или искалечена войной; тысячи, десятки тысяч разрушенных городов, сожженных сел.
Тяжелые страдания выпали, в том числе, на долю немецкого народа. Но разве не сами немцы 12 лет поддерживали фашистский режим и его захватнические войны, использовали труд славянских рабов, равнодушно смотрели на разграбление и избиение евреев? Охранниками в концлагерях работали тысячи «простых немцев» и тысячи таких же «простых немцев» присылали в Майданек заказы на одежду, обувь, детские игрушки, оставшиеся от расстрелянных и замученных узников. Но может ли массовое сознание немцев принять эту вину, осознать ее именно как вину немецкой нации? По-видимому, нет.
Для большей части населения Германии война, начавшаяся в 1939 г., была чем-то довольно далеким, основные сражения разворачивались в тысячах километров от ее территории. Правда, начиная с 1943 г., население стало страдать от бомбардировок англо-американской авиации. Как должно было население Германии относиться к этим бомбардировкам? Они могли лишь вызвать ненависть к врагам, способным на такие методы ведения войны, и подогреть надежду на «оружие возмездия», которое обещал Гитлер. С приближением 1945 г. началось бегство населения из восточных районов страны от наступающих советских войск, разгорелись сражения уже на самой немецкой земле, войска антигитлеровской коалиции вторглись в Германию, началась оккупация. Вот что осталось в сознании немцев от войны — это было именно то, что им пришлось пережить, прочувствовать, вынести. О лагерях смерти — Освенциме, Майданеке, Заксенхаузене, Бухенвальде, об «окончательном решении» еврейского вопроса, зверствах вермахта на оккупированных германской армией территориях СССР немцы знали очень мало.
В результате немцы всегда помнили о своих страданиях, а о страданиях других народов, причиненных войной, они не знали и знать не хотели. Все усилия оккупационных властей и послевоенного правительства Германии (ФРГ) раскрыть населению глаза на злодеяния фашизма в первые десятилетия после войны имели очень слабый эффект: «…все более и более заметной, — отмечает немецкий исследователь Х. Вельцер, — становится разница между публичной культурой памяти, создаваемой школой, политикой и дидактикой мемориальных комплексов, с одной стороны, и приватной памятью, сохраняемой, например, в семьях, с другой; в то время как в Германии публичная культура коммеморации и памяти сфокусирована на преступлениях нацизма и на Холокосте, в центре семейных воспоминаний стоят страдания немцев, связанные с войной и изгнанием, бомбежками и пленом. Преследования и истребление еврейского населения практически не обсуждаются». Да, память поколения, пережившего некоторое событие, настолько насыщена эмоционально-образным содержанием, индивидуальным опытом, что ее очень трудно или даже невозможно изменить.
С огромным трудом немцы признали чудовищную преступность Холокоста, но общественное сознание тут же нашло смягчающее обстоятельство: это злодеяние целиком на совести фашистов, национал-социалистской верхушки, а народ в целом в Холокосте не виноват, он и не знал об этих злодеяниях, да и «враги» вели себя не лучше. Когда в конце 1980-х гг. некоторые историки Германии стали говорить о злодеяниях вермахта на оккупированных территориях Советского Союза, в общественном сознании это вызвало возмущение и отторжение: «Для историков, для общественного мнения ФРГ обращение к криминальной роли германской армии играет особую роль, — констатирует российский специалист А. Борозняк. — Слова „Освенцим“ и „Холокост“ давно уже стали предостережением для большинства немцев, однако признание „Другого Холокоста“ — злодеяний по отношению к народам СССР — отторгалось массовым сознанием. Восприятие ужасающей картины „войны на Востоке“ вызывало аллергию и у историков, и у большинства граждан Федеративной республики».
Это следует признать вполне естественным: трудно жить, совершив ужасное преступление и все время помня об этом. Трудно жить, считая своего отца преступником и злодеем. Хочется переложить вину на кого-то другого, найти смягчающие или оправдывающие обстоятельства или, по крайней мере, сослаться на то, что другие были еще хуже.
Обобщенную картину того, каким образом массовое сознание немцев защищалось от внедрения темы вины и ответственности за ужасы Второй мировой войны рисует социолог А.Г. Здравомыслов, который провел специальное исследование.
«Вектор движения немецкого общественного мнения, — пишет он, — может быть обозначен следующими вехами:
— стремление ввести в дискурс концепцию „равной ответственности“ Германии и Советского Союза за развязывание войны и равной „ужасности“ войны и, как следствие, дегероизация воинского подвига советской стороны. Например, вводится тема сотрудничества РККА с вермахтом в 20-е, и даже 30-е годы, при этом „проба сил“ в Испании после франкистского переворота остается вне поля зрения; /…/
— выделение и подчеркивание при обращении к истории войны в Советском Союзе темы „коллаборационизма“. Так, Власов известен гораздо больше, чем Карбышев;
— продолжающаяся дискуссия об оценке окончания войны: что это было? — „поражение“ или „освобождение“? Массовое сознание и средства массовой информации склоняются в пользу „поражения“, несмотря на заявления отдельных политических деятелей Германии об „освобождении“ (при этом ни 8-е, ни, тем более, 9-е мая не являются национальными праздниками Германии);
— интерпретация создания и истории ГДР как оккупации Восточной Германии со стороны Советского Союза, приравниваемой к гитлеровскому режиму. Особенно наглядно эта интерпретация представлена на постоянной выставке в Берлине „Топография террора“;
— введение в массовое сознание немцев темы изнасилования немецких женщин советскими солдатами якобы с ведома военного и политического руководства страны в качестве одной из доминирующих тем;
— признание вины за Холокост (уничтожение 6 миллионов евреев) при игнорировании вины перед русскими, поляками, белорусами, украинцами, то есть, перед народами, против которых проводились акции массового уничтожения».
Яркой иллюстрацией этих выводов могут служить немецкие кинофильмы, посвященные войне с Советским Союзом. Например, фильм Й. Вильсмайера «Сталинград» (1993). Этот фильм хорошо показывает, как немцы спустя десятилетия помнят о «войне на Востоке» и как они хотят о ней помнить.
Отметим несколько эпизодов.
В начале фильма мы видим молодых красивых ребят, отдыхающих в Италии после боев в Северной Африке. Они трогательно заботятся о раненом товарище, ухаживают за девушками, пьют местное вино.
Но вот приказ: «Батальон направляется на Восточный фронт. Для Рейха необходимо захватить кавказскую нефть и перерезать Волгу — важнейший путь транспортировки нефти в центральные районы России». Шеренги крепких молодых ребят в железных касках производят впечатление дисциплинированности и силы.
Батальон долго едет по бескрайним равнинам Украины и южной России. Начало осени, грязь, батальон подходит к Сталинграду. Навстречу эсэсовцы гонят группу советских военнопленных, избивая их прикладами. Главный герой фильма, лейтенант возмущенно говорит одному из конвоиров, что нельзя так обращаться с пленными. Его без слов отталкивают в грязь. Все его протесты со смехом отклоняются. Так постепенно начинает звучать и крепнуть основная тема фильма: солдаты вермахта — нормальные хорошие парни; эсэсовцы, нацистская верхушка — вот кто виноват в жестокостях войны. В конце фильма солдат ждет новое тяжелое испытание: им приказывают расстрелять нескольких гражданских лиц, среди которых старики, женщины и даже ребенок. Они не хотят их расстреливать, просят пощадить хотя бы ребенка, но командующий расстрелом гауптман неумолим: вы обязаны выполнить приказ! И они стреляют… Наконец, толстые (почему-то) генералы и эсэсовцы сдаются в плен, идут с поднятыми руками. Но наши обмороженные, изголодавшиеся, израненные герои не сдаются. Они уходят в заснеженную степь и там, обнявшись, замерзают. Их заметает снег, постепенно превращая в трагическую скульптуру. Великолепный финал! Они до конца выполнили свой воинский долг, они не сдались, их победил не враг, а мороз и голод.
Присутствует в фильме и тема сексуального насилия: незадолго до капитуляции немецкой армии, когда исход битвы уже ясен, лейтенант и его солдаты находят в одном из подвалов русскую девушку (военнопленную), которую злодей гауптман уже привязал к кровати. «Вы первый, герр лейтенант», — приглашает воспользоваться неожиданным «подарком судьбы» один из солдат. Однако немецкий режиссер не допускает, чтобы его главный герой — мужчина, офицер, носитель европейской культуры, — совершил подлость. Поскольку гауптман уже не может, угрожая героям расстрелом, отдать очередной «преступный приказ» (он мертв), лейтенант освобождает пленную девушку, дает ей одеться и предлагает вернуться к своим.
Однако, если речь заходит о поведении русских солдат в Германии, то усилиями кино и средств массовой информации создается совершенно иная картина. Красная армия все чаще и настойчивей выставляется как банда насильников и убийц, причем рассказами о «массовых зверствах» советских военнослужащих в побежденной Германии потчуют не только европейского обывателя, но и российского.
Так что недавно вышедший на телеэкраны Германии 3-серийный фильм «Наши матери, наши отцы», получивший многомиллионную аудиторию, вполне вписывается в давно проявившуюся тенденцию. Правда, в полном названии фильма даже присутствует слово «вина» — Unsere Mütter, unsere Väter — Ihr Schmerz, ihre Schuld, ihr Schweigen («Наши матери, наши отцы. Их горе, их вина, их замалчивание»). Но для специалиста, следящего за все более набирающим силу процессом «переосмысления» истории Второй мировой войны в антисоветском и русофобском духе, никаких открытий просмотр его не сулит. «Творческой новацией» выглядит лишь сцена, когда советские солдаты в конце войны врываются в немецкий госпиталь и офицер начинает достреливать раненых германских солдат. Дальше идет шаблон: попытка изнасилования медицинской сестры. Военнослужащие вермахта представлены вполне человечными натурами — они даже пытались на оккупированной территории вырвать из лап украинского националиста еврейскую девочку… Не удалось, эсэсовец застрелил ее, а простые вынуждены были подчиниться существовавшему «орднунгу». Человечность солдат, воевавших по приказу Гитлера, в некоторых эпизодах превосходит даже поведение польских партизан — случай, когда в этом фильме немцы спасают еврея, выгнанного польскими антисемитами из партизанского отряда.
Картина, казалось бы, ясна. Современные немцы не стремятся вдумчиво разобраться в своей истории, сделать из нее правильные выводы. Сегодня, как и сто лет назад (перед Первой мировой войной) в массовом германском сознании скорее востребован героический эпос, чем критический анализ. Это выбор современной Германии! Но в то же время для адекватной оценки происходящего на наших глазах явления недостаточно понимания роли и значения подобных фильмов для воздействия на общественное сознание и конструирование исторической памяти в Германии или других европейских странах.
Наибольший интерес для нас представляет то, что происходит в России. Аналогичные интерпретации истории войны все более активно навязываются и российскому общественному мнению. Причем в наших СМИ их публикация сопровождается, как правило, фарисейскими вздохами и реверансами: мол, тяжело об этом говорить, но надо… Горькая правда лучше, чем нас возвышающий обман.
Но можно ли согласиться с таким подходом?
Сам факт того, что военнослужащими и советской, и других союзных армий совершались преступления против мирных жителей имел место. Основная проблема связана как раз с интерпретацией известных историкам фактов, оценками и выводами, которые делаются на их основе. Объективный подход подразумевает выработку представлений, в рамках которых каждое событие рассматривается в историческом контексте соответствующей эпохи. Мы же постоянно сталкиваемся с нарочитым стремлением ряда авторов к обличению именно воинов Красной Армии, благодаря чему создается впечатление, что бесчинства в отношении мирных жителей — чуть ли не характерная черта поведения советских военнослужащих, объяснить которую можно лишь ссылками на искалеченные «сталинским тоталитаризмом» души или особое «азиатское варварство». Именно так подается эта проблема в книге британского историка Э.Бивора, по логике которого символом советской армии-освободительницы должен был бы стать солдат с горящим факелом, выбирающий себе жертву среди укрывшихся в темном бункере немецких женщин. В качестве иллюстрации приводится несколько почерпнутых из источников фактов. Но насколько оправданно делать вывод об их типичности для оценки поведения советской армии в целом? Правомерно ли подавать их как проявление чего-то особенного, исключительного, характеризующего поведение в первую очередь советских военнослужащих?
Нетрудно убедиться, что в западных зонах оккупации командованию американской армии также приходилось прилагать усилия для предотвращения и пресечения бесчинств своих военнослужащих в отношении мирного населения. Вот как (в довольно мягких выражениях) пишет об этом американский историк Ч.Макдональд: «Ограбления, производимые… американскими солдатами, стали… проблемой. Многим солдатам казалось, что любые действия по отношению к народу, который ввергнул мир в войну, будут справедливыми. Ограбления колебались от мелкой кражи… до прямого воровства предметов исключительной ценности. …Совершались и такие преступления, как дезертирство, недостойное поведение на поле боя, убийство, изнасилование. Когда военные действия приняли характер преследования противника, резко возросло число изнасилований, по мере того как все больше и больше солдат непосредственно соприкасались с гражданским населением, а со стороны офицеров несколько ослаб контроль надо ними».
О масштабе явления судить трудно, поскольку лишь о части происшествий становилось известно командованию; еще меньшая часть провинившихся была предана суду. Американский историк Роберт Дж. Лилли на основе документов подсчитал, что в 1942-1945 гг. за изнасилования суду военного трибунала были преданы около 900 военнослужащих армии США, причем 121 преступление было совершено ими в Англии и 181 — во Франции. Р. Лилли считает, что в поле зрения органов правосудия попадало только одно из двадцати преступлений. Интересно, что из 70 приговоренных к казни американских солдат ни один не обвинялся в изнасиловании немецких женщин — все они совершили преступления на территории союзных Америке стран. Что касается войны на Тихом океане, то здесь картина вырисовывается еще более неприглядная: несколько лет назад американский историк Питер Шрайвер, например, установил, что на Окинаве до сих пор все жители старше 65 лет либо лично были знакомы с жертвами сексуального насилия, либо слышали о них. Он приводит и некоторые статистические данные: так, в за первые 10 дней американской оккупации Японии только на территории префектуры Канагава было зарегистрировано 1336 случаев изнасилований.
Конечно, общей картины составить нельзя: имеющиеся в литературе данные фрагментарны, понятно только, что проблема была актуальной не только на Востоке, но и на Западе. Однако при должном рвении можно подобрать несколько криминальных эпизодов с участием американских военных и нарисовать для обывателя ужасающую картину вакханалии насилия, захлестнувшей американскую зону оккупации. В добросовестном историческом исследовании использование такого метода противопоказано, а в пропаганде — почему бы и нет?
Помимо «клиповой» подборки образов пропаганда современных русофобствующих идеологов содержит и утверждения, лживые от начала и до конца. В одном из таких псевдоисторических сочинений читаем: «Сталин принял решение изгнать немцев… Сталин решил создать на подлежащих аннексии территориях такую обстановку террора и ужаса, чтобы немцы сами, своими силами, на своих машинах, телегах, велосипедах, рыбацких лодках плыли, ехали, шли, бежали, ползли на запад. На запад без остановки, до тех пор, пока не доберутся до английской или американской оккупационной зоны».
Позвольте, где-то мы это уже встречали… Не у Геббельса ли? Действительно, Геббельс: «В лице советских солдат мы имеем дело со степными подонками. В отдельных деревнях и городах бесчисленным изнасилованиям подверглись все женщины от 10 до 70 лет. Кажется, что это делается по приказу сверху, так как в поведении советской солдатни можно усмотреть явную систему». Геббельс сопроводил свою мысль многозначительным «кажется» — даже ему она показалась слишком неправдоподобной.
Заметим, что эту «гипотезу» нельзя подкрепить документальными доказательствами. Таких документов нет. Однако историкам хорошо известны другие документы: например, директива Ставки ВГК от 20 апреля 1945 г., в которой содержался приказ «изменить отношение к немцам как к военнопленным, так и к гражданским. Обращаться с немцами лучше». Это объяснялось вполне рациональными соображениями, далекими от приписываемого Сталину стремления создать на оккупируемых территориях обстановку «массового террора и ужаса»: «Жесткое обращение с немцами вызывает у них боязнь и заставляет их упорно сопротивляться, не сдаваясь в плен. Гражданское население, опасаясь мести, организуется в банды. Такое положение нам невыгодно. Более гуманное отношение к немцам облегчит нам ведение боевых действий на их территории и, несомненно, снизит упорство немцев в обороне». На основании этого приказа были приняты меры для предупреждения преступлений в отношении мирного населения. Документы военных советов фронтов и армий свидетельствуют, что наряду с разъяснительной работой в частях советское командование широко использовало и карательные меры, виновные привлекались к ответственности. Это позволило постепенно существенно снизить «градус насилия», а затем и полностью взять обстановку под контроль.
В то же время, можно предположить, что это должно было потребовать гораздо большего напряжения и соответствующих усилий по сравнению с положением дел в американской зоне оккупации. И это вполне объяснимо. К.К.Рокоссовский вспоминал: «Еще задолго до вступления на территорию фашистской Германии мы на Военном совете обсудили вопрос о поведении наших людей на немецкой земле. Столько горя принесли гитлеровские оккупанты советскому народу, столько страшных преступлений совершили они, что сердца наших солдат законно пылали лютой ненавистью к этим извергам. Но нельзя было допустить, чтобы священная ненависть к врагу вылилась в слепую месть по отношению ко всему немецкому народу. Мы воевали с гитлеровской армией, но не с мирным населением Германии. И когда наши войска пересекли границу Германии, Военный совет фронта издал приказ, в котором поздравлял солдат и офицеров со знаменательным событием и напоминал, что мы и в Германию вступаем как воины-освободители. Красная Армия пришла сюда, чтобы помочь немецкому народу избавиться от фашистской клики и того дурмана, которым она отравляла людей. Военный совет призывал бойцов и командиров соблюдать образцовый порядок, высоко нести честь советского солдата».
Вот тут бы и порассуждать, представить, сколько мужества, сколько душевного благородства нужно было найти советскому солдату, чьи близкие навсегда сгинули в каком-нибудь «расстрельном рву» или гетто, чтобы сдержаться, не выстрелить в немца после того, как он поднял руки! Сравнить, сопоставить приказы гитлеровцев, провоцировавших и прямо предписывавших бесчеловечное отношение солдат вермахта к советским людям, и приказы советского командования.
Понятно, однако, что в Германии рассуждать в таком ключе никому из создателей кинофильмов в голову не придет, неинтересно — зрителя не соберешь…
