В фильме «Энола Холмс» главная героиня просит своего подстреленного возлюбленного: «Не уходи, останься со мной!» Я тоже просила Мишу. Сначала — дождаться скорую, потом — не уходить, потом — вернуться ко мне. Я знала, что он умер, но не могла не попытаться.
Миша слабел очень быстро. Вот он в начале пандемии вместо тренировок бегал по лестнице в подъезде, взлетал на пятый этаж за 53 секунды, а вот через несколько месяцев задыхался и подолгу отдыхал после каждого пролета.
Сколько раз у меня не было сил даже идти по ступенькам. Я так и не научилась чувствовать, когда начинаю уставать. Это Миша читал меня, как открытую книгу, он знал, когда пора возвращаться с прогулки. И только на лестнице я понимала, насколько вымоталась.
У нас столько всего было связано с этими бесконечными подъемами. Как мы целовались между четвертым и пятым этажами. Как Миша спускался за чем-то вниз, а когда возвращался домой, поворачивал на четвертом, ломился в квартиру прямо под нами — и не понимал, почему я не открываю. Как мы мечтали о маленьком домике в долине у подножия гор и клялись друг другу — никаких лестниц, только один этаж. И теперь лестница стала с трудом преодолимым препятствием.
Мы пытались понять, что с ним происходит, но ходили кругами. Сначала думали: сердце, такое сильное и тренированное Мишино сердце. Но нет. Или да. Пришлось перепроверить трижды — вместо того чтобы искать правильный ответ. Потом думали: легкие, и снова несколько ложных следов. Верный диагноз и в голову никому не пришел, как потом оказалось. Симптомы были нетипичными. А некоторые из них и вовсе были не у Миши, а у меня — как тошнота, которая бесследно прошла после похорон.
Не знаю, что бы я сделала, если бы понимала, что он умирает. Добилась бы, чтобы его госпитализировали? И что тогда? Он бы все равно умер, но без меня? Это дало бы надежду, но отняло бы у нас последние часы?
Я не верю, что можно было что-то исправить. Мишина смерть не была случайной и нелепой, ей надлежало быть. И в ней было много-много любви.
Миша знал, что умирает. Я — нет. Сейчас я не понимаю, как я не видела, что с ним происходит. Почему не ужаснулась, не испугалась. Я не знаю. Мне было тревожно, но было ощущение, что все идет правильно и как надо.
И когда ночью мы проснулись и долго-долго лежали обнявшись и разговаривали, я не понимала, что это в последний раз. В этой тихой нежности было так хорошо и спокойно. Было правильно и как надо. Наш последний разговор был о любви. И утро тоже началось с любви. Миша проснулся, как всегда, раньше меня, приготовил завтрак, сварил кофе, а когда он шел в комнату, я проснулась оттого, что услышала, как страшно, со свистом, он дышит.
Миша замерил себе пульс браслетом — ого, как шкалит. Я пыталась найти лекарство, но у меня не получалось. Потом Миша начал задыхаться, пожаловался, что не хватает воздуха. Я распахнула окно и схватила его за руку. А он сказал: «Не цепляйся за меня, ты же знаешь, я этого не люблю».
Последнее, что он сказал. Не цепляйся за меня. Я этого не люблю.
Не цепляйся.
Он пытался дышать — и не мог. Я держала его и вызывала скорую, руки не слушались. Трубку взяли, когда Миша уже умер — все случилось слишком быстро. Я видела это, понимала — но не могла принять.
Когда прилетела реанимационная бригада, они тоже все поняли. И попытались объяснить мне — несколько раз.
Врач сказала, что сразу видно, это тромбоэмболия легочной артерии. Но когда я попросила — давайте попытаемся, ну пожалуйста, — не стала спорить.
Я часто вспоминаю это и думаю: сколько же было любви. Врач скорой, которая видела так много смертей, которая уже ничем не могла помочь пациенту, пожалела меня. Она вручила мне мешок Амбу (устройство для временной искусственной вентиляции легких, применяется при реанимации. — Прим. ред.), скомандовала медсестре колоть адреналин и начала качать Мишино мертвое сердце.
Я говорила ей: «У него есть пульс». А она отвечала: «Нет, это вы свой пульс чувствуете». И продолжала считать нажатия и отдавать мне команды сделать за Мишу вдох. Я говорила: «Но ведь браслет показывает, что пульс есть». А она отвечала: «Ну что вы, какой браслет». И продолжала. И отказалась, когда медсестра предложила ее сменить. Она продолжала пытаться вернуть Мишу. Она слушала, как я уговариваю его, она смотрела, как придерживаю безвольную голову, как невпопад сжимаю мешок. Даже когда я сказала ей: «Вы же не верите!», она не сразу остановилась. «Вы не верите, что получится», — повторила я. «Ну конечно не верю, я же вижу, что уже все», — она даже немного рассердилась. «Значит, так это и бывает?» — спросила я. «Именно так это обычно и бывает», — ответила она. И только тогда выпрямилась.
Я не помню, как выглядела эта врач, не помню имя на бейдже. Немолодая, крепкая, с точными движениями. Она помедлила еще — пока медсестра свернула и убрала аппарат ЭКГ и защелкнула застежку укладки. Потом еще — пока я смогла выпустить из рук бесполезный мешок. Потом еще целую минуту, не меньше. И только потом назвала время смерти. И в этом тоже была любовь.
Сколько времени прошло? Полчаса, час? Я проснулась — минут пять — начала звонить в скорую — минут пять — держала на руках Мишу — минут десять — реанимация — полчаса.
За это время я отвергла все этапы горевания: отрицание, злость, торг, депрессия. И принятие.
Я не могла отрицать Мишину смерть — она случилась у меня на глазах. Я держала его за руку, смотрела в невидящие глаза, видела, как он пытается вдохнуть. Я не могла злиться — на кого? Миша сделал все, что мог, чтобы не умереть. Он сделал все, чтобы мне было спокойно, чтобы я не чувствовала себя виноватой. Скорая доехала к нам за десять минут, и я не знаю, как они смогли, какое чудо для этого совершили. Это было невозможно, но так нужно — не для Миши, для меня. Чтобы я не чувствовала, что что-то упущено. Я не могла торговаться — с кем или с чем? Все было решено, все совершилось так, как должно было. И депрессия тоже была не для меня. Не при Мише. Не тогда, когда все, что он сделал для меня, стало таким драгоценным. Во всем, что с нами происходило, была любовь. Эта любовь не перестает и сейчас.
Не могу это объяснить. Но точно знаю, когда через несколько часов приехали парни из транспортировочной службы, они забрали Мишино тело.
Но сам Миша остался.
Фото: из книги Веры Тихоновой «Если бы не ты, то бы и не я»
