В дни воспоминаний окончания Второй мировой войны на ум невольно приходит одно из известнейших высказываний в послевоенном философском дискурсе, принадлежащее Теодору Адорно:
«Писать после Освенцима стихи – это варварство, оно подтачивает и понимание того, почему сегодня невозможно писать стихи».
Священник Максим Вараев
Это цитата из статьи начала 50-х «Культурная критика и общество». В массовом сознании получил распространение её парафраз: «Писать стихи после Освенцима – невозможно».
Позднее в своей программной «Негативной Диалектике» Адорно расширяет контекст, говоря о том, что «после Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование».
Признаюсь, что парадоксальность этой мысли Адорно на меня (и ещё на многих и многих) всегда производило воздействие сравнимое с гипнотическим.
Несмотря на то, что на эту тему уже так много сказано, и мне совсем не хотелось бы ходить вокруг да около философии культуры франкфуртского мыслителя, которая к слову сказать, гораздо шире очерченной проблематики, всё же давайте остановимся на одном важном, с моей точки зрения, моменте.
Дело в том, что этический пафос Адорно, как мне кажется, во многом созвучен Евангелию. И если перевести императив философа на язык уже христианской этики, то вопрошание наше будет, вероятно, связано с нравственным осмыслением заповеди постоянного пребывания в радости, о которой говорит нам Павел в 1Фес. 5:16.
Этим я и предлагаю всерьёз озадачиться.
Действительно, допустимо ли радоваться, пребывая в мире, который лежит во зле, когда масштабы этого зла зачастую настолько велики, что человеческий разум склонен к капитуляции и отказу от всяческой рефлексии на эту тему – вот вопрос, который стоит перед нами.
Теодор Адорно
Оставим сразу за рамками нашего разговора проблему природы зла его сущности, происхождения и т.д. Остановимся именно на нравственной стороне вопроса: «Как я могу радоваться жизни если рядом страдают невинные, тысячи живут в нищете, гибнут от голода и болезней, в результате социальных и природных катаклизмов, когда в страшных мучениях умирают дети, да и просто – когда рядом кто-то умирает»?
Совместима ли наша радость с этим страданием, или скажем иначе: как можно одновременно радоваться и сострадать? Ситуация обостряется и тем, что призыв к состраданию и призыв к радости – это неотъемлемые составляющие христианского благовестия, и то, и другое проходит красной нитью, не только через Священное Писание, но через всю историю Церкви.
Думаю, что не согрешу против правды, если отнесу этот вопрос к разряду первостепенных, поскольку эта этическая антиномия стоит перед каждым сознательным христианином, и требует осмысления.
Ведя разговор о нашем понимании евангельского призыва к радости, нам не обойтись без её типологии. Какая бывает радость? Очевидно, что существует детская радость радость Эдема, радость лежащая за пределами познания добра и зла, радость par excellence.
Но человек взрослеет, и присутствие зла в мире становится для него всё более очевидным. И вот здесь возникает по сути своей инфантильное желание отмахнуться от всего смущающего ум и совесть рукой, жить своей жизнью, своей маленькой радостью.
Примечательно, что один из страдальцев нацистского режима Дитрих Бонхоффер о человеческой глупости говорил как о результате сознательного выбора, о том, что человек добровольно принимает на себя. Глупость зачастую есть особая форма малодушия, отказа от ответственности за окружающую нас социальную действительность.
Поэтому радость обывателя (как, впрочем, и радость дурака) это почти всегда этически шаткая вещь. В основе её лежит принцип «моя хата с краю», – мое мещанское благополучие ничто не должно тревожить, я не позволю ничему расшатывать мой маленький удобный мирок, единственный мир, существующий для меня.
Такой жизненной позиции и соответствует особый тип елейной религиозности, которая опять же нацелена на то, чтобы оградить человека от той правды жизни, которая не умещается в это пространство самообмана и равнодушия к чужой боли.
Христос в образе милосердного самарянина
Радости обывателя Евангелие противопоставляет радость мученика, радость Креста, радость сопричастности попираемой правде, распинаемому Христу.
Ведь каждый христианин и есть по сути своей мученик (или как мы говорим – исповедник), поскольку является соучастником Дела Божия на земле, крестной жертвы Христа.
«Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах» Мф. 5:11–12. «На небесах» это значит уже здесь и сейчас, потому что Христос посреди нас.
Соучастие в страдании Другого – условие подлинного счастья для человека – вот, что не может мир с его стремлением к атомарной радости отдельно взятого человека вместить в себя.
Этическая антиномия радости и страдания – есть не что иное как антиномия Креста Господня, т.е. то, что уже по самому определению является соблазном и безумием (1Кор 1:23), что недоступно для мира и его мудрости.
Что же касается возвышенного слова, которому Адорно отказал в праве на существование, то полагаю, оно этически оправданно лишь в одном единственном случае – если стремится быть «словом со властью» (Мф. 7:29), т.е. словом, сораспинаемым вместе с самим говорящим.
Не зря ведь Господь призывает нас к ответу за всё произнесённое нами.
В остальном же согласимся с мыслителем: после того, что мир пережил ХХ веке, от громких слов стало дурно пахнуть.
