Возникшее чуть больше года назад, отпочковавшись от «Самоката», издательство Albus Corvus, как большие режиссеры-художники, чередует выпуск блокбастеров с немассовыми и как бы намеренно «тихими» вещами.
Жан-Клод Мурлева
Год, почти целиком посвященный изданию по-русски всеми любимого цикла о Петсоне и Финдусе, начался «Сказкой на Рождество» Джованнино Гуарески в переводе Ольги Гуревич, книгой, достойной отдельного рассказа, а завершился выходом повести Жана-Клода Мурлева «Дитя Океан».
Издание прошло почти незамеченным, что вполне объяснимо. Это совсем небольшая повесть – всего сто страниц карманного формата, она легко теряется на полке книжного рядом с толстыми томами Перро и братьев Гримм – а кроме того, не новая – написанная в 1999 г., она была одним из первых сочинений автора, ставшего широко известным в середине 2000-х.
И тем не менее, выход этой книжки – самое настоящее событие, а его соседство на полке с большими сказочниками совсем не случайность.
В этой маленькой повести есть все, что нужно для большой литературы – живой язык, богатство намеренных и ненамеренных аллюзий, прекрасная драматургия и неожиданный финал. А с учетом скромного объема все это предстает в очень концентрированном виде.
Семеро братьев из «неблагополучной» семьи, убегают из дома, ведомые самым младшим из них, миниатюрным чудо-ребенком, на Запад, к Океану. В своем путешествии они встречают много добрых людей, несколько равнодушных и попадают в дом к самому настоящему злодею. Знакомый сюжет, не правда ли?
Мурлева даже не пытается играть с читателем и предпосылает двум частям повести эпиграфы из «Мальчика-с-пальчик». Автору незачем запутывать следы: его история настолько настоящая, и рассказана она настолько убедительно, что совсем не выглядит «ремейком» Шарля Перро.
Повествование ведется от лица множества персонажей – самих братьев и тех, кто оказывается случайным свидетелем или участником их анабасиса.
Наталья Шаховская, в 2012 году получившая премию Мориса Ваксмахера за перевод романа Жана-Клода Мурлева «Горе мертвого короля», прекрасно передала разноголосицу свидетельств социального работника, дальнобойщика, булочника, писателя, жандарма, пенсионерки.
Традиция сюжетов о сиротах или маленьких бродягах огромна, и французской литературе принадлежит в ней весьма значительное место – чего стоит хотя бы «Без семьи» Малло.
В таких случаях легко выехать на сентиментальности, ведь грань между слащавостью и трогательностью исчезающе тонка, и часто даже хорошие авторы рискованно балансируют на этой грани – тут можно вспомнить и «Маленького лорда Фаунтлероя» из признанной детской классики, и «Оскара и Розовую даму» из литературы современной.
На этом фоне повесть Мурлева выглядит очень сдержанной в выразительных средствах, даже скуповатой – сюсюканья и намеренной душещипательности здесь совсем нет, но тем сильнее эффект – комок к горлу подступает чуть ни на каждой странице.
Как это ни странно, из изданного в последние годы эта повесть больше всего напоминает «Дом в котором» Мриам Петросян – даром, что это толстенный роман, увлеченно играющий с параллельными реальностями. Впрочем, именно здесь есть важное сходство: в обеих книжках за первым планом все время проступает что-то иное.
Сказка работает с волшебством, но повесть Мурлева, хоть и пересказывает Перро, вовсе не сказочная. В ней нет ничего сверхъестественного, и даже особые способности маленького Яна вполне объяснимы одаренностью и интуицией, а может быть – болезнью.
И тем не менее, параллели со сказкой вовсе не только внешние. Атмосфера чуда в повести присутствует очень ощутимо, но это не «обычное» сказочное волшебство – а волшебство естественного чуда. Вокруг нас ведь много чудес, мы живем среди них, надо только уметь их видеть – и Мурлева видит и передает их с поразительным мастерством.
Детство, близнечество, взаимопонимание незнакомых людей, вдруг встречающихся глазами, и открытый совсем недавно, в конце двадцатого века, вид чуда – так называемые особые дети.
Соедините все это, помножьте на французскую чувствительность и особенную трепетность Мурлева – и получится «Дитя Океан».
Но как в волшебной сказке волшебство – лишь обусловленное жанром средство для достижения главного чуда, победы добра над злом, так в вполне прозаической истории бегства детей сквозь тьму, холод и непогоду это чудо зримо просвечивает сквозь все происходящее, эта тоненькая книжку прямо лучится добром и нежностью.
Только один пример. В книге есть эпизод, достаточно случайный с точки зрения сюжета, но, может быть, самый сильный в своей простоте и концентрированности чуда, проступающего сквозь обыденность.
Братья останавливаются посреди леса на ночлег, садятся в кружок, чтобы дать убежище своему диковинному предводителю, самому маленькому и хрупкому и в то же время единственному непостижимым образом знающему путь к ни разу не виденному никем из них океану.
И два средних брата, их рассказы следуют друг за другом, самые непробиваемые из всех семерых молчуны, драчуны и грубияны, вдруг не сговариваясь, по секрету замечают одно и то же: «Я никому не сказал, но это было немного как ясли с младенцем Иисусом».
Никаких христианских аллюзий мотивов в повести больше нет, но эта случайная и мимолетная оговорка делает повесть куда более христианской, чем если бы герои всю дорогу цитировали Писание и наперебой жертвенно служили друг другу.
Можно возразить, что это старый сентиментальный прием – одарить чувствительностью самого на первый взгляд толстокожего персонажа, усилив трогательность за счет контраста внутреннего и внешнего. Возможно – но ведь в том и состоит талант писателя, чтобы убедительно использовать давно известные приемы.
В самом конце окажется, что причина и цель путешествия, в которое маленький Ян ведет братьев, не совсем таковы, как мы думали. Это может показаться ненужным или излишне сентиментальным штрихом, но это не так.
Дело в том, что история братьев Дутрело – больше чем трогательная детская повесть. Это еще и притча о пути за пределы обыденности, к неведомому океану и еще дальше – но притча, не теряющая реализма хорошо рассказанной детской повести.
И тогда истинный мотив главного героя перестает выглядеть натянутым. Все-таки спасение собственной жизни – слишком приземленная причина для настоящего путешествия.
