Источник: Журнал «Фома»
Виталий Каплан
Я стал за собой замечать, что черствею. Когда в очередной раз, пролистывая новостные сайты или френд-ленту в «живом журнале», натыкаюсь на очередную трагическую историю, просьбу о помощи, плач о беспределе — меня это уже не слишком трогает. И не потому, что не верю. Вполне верю, вещи-то обычные, и более того — типичные. Просто срабатывает какая-то внутренняя блокировка.
А ведь раньше так не было. Раньше я переживал, болел душой, делал перепосты, посылал деньги… Не то чтобы сейчас я вообще от этого устранился — но меньше, гораздо меньше, чем несколькими годами ранее. Стараюсь помогать людям, которых знаю в реальной жизни, а на сетевую благотворительность уже как-то не остается энергии.
Что же случилось? Изменилась жизнь? Изменился я? Может, это то самое «окамененное нечувствие», избавления от которого мы, православные христиане, просим в вечерних молитвах? Рискну предположить, что не только. Вернее, окамененное нечувствие вырастает не на пустом месте. Я обсуждал эту тему со многими людьми, и оказалось, что у многих так. Сострадательные, добрые люди в итоге черствеют.
Да, конечно, нельзя оправдываться известной формулой «не мы такие — жизнь такая». Да, если мы черствеем, если закрываем свои сердца от чужой боли — это происходит по нашей воле, это наши грехи, и нам за них отвечать перед Господом. Но помимо личного греха есть и нечто общее, присущее, как мне кажется, именно нашему времени, нашему продвинутому, высокотехнологичному веку. Причём я даже не про интернет, интернет — это частность. Главное же — это огромный поток информации, в котором волей-неволей приходится барахтаться современному человеку. Информация льётся отовсюду — с телеэкранов и из газет, из радио в машине и, конечно, из интернета. Есть, правда, отдельные счастливцы, которые живут как на необитаемом острове — без телевизора, без компьютера, без прессы. Но это путь немногих.
А большинство — во всяком случае, жители крупных городов с развитой информационной структурой — ежедневно смотрят, слушают и читают о том, что вот здесь произошла катастрофа и погибли тысячи людей, вот тут случилось наводнение и жители остались без крова, вон тут издеваются над беззащитными малышами в детдоме или беззащитными стариками в больнице, вон здесь крадут, вон там грабят, вот эта маленькая девочка нуждается в огромной сумме на операцию, и ещё вон тот мальчик, и та тётенька, и ещё сотни, тысячи. Огромный поток чужого несчастья захлёстывает нас, и…
И что? Дело ведь не только в том, что улицу не натопишь, что всем не поможешь, даже если по два рубля посылать. Главное — если помогаешь, так ведь непроизвольно впускаешь в свою душу чужую боль, сопереживаешь… но когда боли становится слишком много, твоя душа с ней уже не справляется. Можно вообще сойти с ума (и такие примеры известны). Вот потому и срабатывают защитные психологические механизмы, люди перестают сочувствовать столь же глубоко, как они делали это раньше. В душе вырастают некие стенки, человек начинает избегать каких-то тем, каких-то мест, каких-то людей (например, ещё не очерствевших, перед которыми становится стыдно за свою чёрствость).
Это ключевой момент — стыд. Вернее сказать, угрызения совести. А с угрызениями совести у нас есть стандартные способы борьбы. Например, убедить себя, что всё вообще-то нормально, что переживать просто не из-за чего. Например, собирают деньги на операцию ребенку — ну так это, наверное, жулики, неизвестно ещё, есть ли в природе этот ребёнок, действительно ли он болен, действительно ли нельзя обойтись без сбора пожертвований? Бывают же случаи мошенничества? Бывают, да ещё как! Вот и здесь наверняка оно, мошенничество. Или читаем про то, как органы опеки отобрали ребенка у бедной семьи — и тут же начинаем себя уговаривать, что наверняка не всё так просто, наверняка семья неидеальная, наверняка есть какие-то неприятные факты… так что лучше погодить, не подписывать петиций, не поднимать голос в защиту… вообще не брать в голову. То же самое, когда какие-то преступления, какое-то насилие, какой-то полицейский или судебный беспредел. Кто знает, как оно на самом деле было, кто там прав, а кто виноват… лучше вообще об этом не думать. А уж когда дело касается внутрицерковных конфликтов… проверить всё равно ничего нельзя, самое верное — держаться подальше…
Такими вот рациональными и, в общем, вполне разумными соображениями мы нередко успокаиваем свою ноющую совесть. Да, действительно, и мошенники случаются, и журналисты сплошь и рядом врут, и концов в мутных историях не найти… только это ведь не подлинная причина нашего равнодушия. Подлинная — страх перед чужой болью, узость души, в которой для ещё одной чужой беды уже не остаётся места.
Опять же — тут можно сколько угодно морализировать, обличать узость чужих душ (да хоть бы и своей!), но факт остаётся фактом: обычный человек неспособен вместить в себя всю боль мира. Ни раньше, в прежние века не был способен, ни сейчас. Но если в прежние века люди сталкивались с чужой бедой непосредственно в жизни, и количество таких столкновений, как правило, было соразмерно силам души, то современный человек благодаря информационным технологиям соприкасается с невозможным для него объёмом несчастья. И черствеет просто чтобы не сломаться, чтобы не сойти с ума. Святой человек на его месте выдержал бы, великие святые могли молиться за весь мир, а мы — обычные, грешные люди…
Но вот ещё в чём беда — отворачиваясь от непосильной беды, мы нередко отворачиваемся вообще от любой. Скажем, если в наших силах откликнуться на проблемы трёх человек, без ущерба для нашей психики, а на нас сваливаются проблемы трёх тысяч, то мы не помогаем вообще никому. Наши защитные механизмы, наши внутренние «файерволлы» работают слишком активно — отсекают вообще всякое участие, всякое сострадание. Так вот и возникает окамененное нечувствие — настоящее, бетонной твёрдости, касающееся уже не виртуальности, а самой что ни на есть реальной жизни.
Что-то, конечно, с этим надо делать. Но я не знаю, что. Отключиться от информационных потоков, сосредоточиться только на семье, на отношениях с родственниками и знакомыми, соседями и сослуживцами? Вернуться в XIX век? Для большинства из нас это невозможно, мы слишком плотно вросли в информационную среду. Более того, когда пытаемся помочь кому-то, кого знаем лично — мы чаще всего используем для этого интернет. Интернет, в котором на тысячу окаменевших находится один неравнодушный, но в — пересчёте на миллионы пользователей! — неравнодушных оказывается много. И если мы, не окаменевшие окончательно, дружно свалим из сети — пострадают те, о ком мы так никогда и не узнаем. Те, кому мы могли бы помочь.
Конечно, есть абсолютно правильный и очевидный рецепт. Жить по-христиански, соблюдать заповеди, бороться со своими грехами, участвовать в жизни Церкви, исповедоваться и причащаться. Тогда душа расширится, тогда в неё можно многих вместить. Словом, «стяжи Дух Святой — и тысячи вокруг тебя спасутся».
Но прямо скажем — это узкий путь. Не то чтобы он был большинству из нас невозможен, но… но как-то пока не очень получается. Да и не может получиться быстро, это дорога на всю жизнь, и духовные плоды вырастают очень нескоро. Что же делать, пока они не выросли? Как не окаменеть душой, живя в информационном обществе? Тем более что этот вопрос актуален не только для христиан, но и вообще для всех.
Может быть, для начала избавиться от гигантомании? Помочь двум-трём — и не считать себя при этом последней сволочью, что не помогаешь двум-трём тысячам. Одной грудью можно кинуться только на одну амбразуру.
Может, сталкиваясь с какой-то чудовищной историей и не чувствуя в себе сил провести самостоятельное расследование, нужно не выбрасывать её из сознания, а коротко, но искренне помолиться за всех её участников?
А может, не забывать о том, что мир хоть и лежит во зле, но злом не исчерпывается? Что в мире есть глаза близких, горячий чай, музыка и звёзды? Не говоря уже обо всём остальном.
Потому что если забыть — то наш информационный век действительно окаменеет.